в этом грязном деле, в котором он хотя и принял участие только тем, что взял на словах ручательство за Веневского, ему необходимо иметь эти две тысячи пятьсот, чтобы их бросить мошеннику и не иметь с ним более никаких разговоров (ч. 3, гл. 19, т. 8: 356).
«Посчитаться», т. е. определить, с кем быть связанным долгом, для Вронского имеет характер такой же очищающей процедуры, как ходить в баню и основательно мыться. Это хорошо заметил его приятель Петрицкий:
– Твоя стирка нынче долго продолжалась, – сказал Петрицкий.
– Что ж, кончилось?
– Кончилось, – отвечал Вронский, улыбаясь одними глазами и покручивая кончики усов так осторожно, как будто после того порядка, в который приведены его дела, всякое слишком смелое и быстрое движение может его разрушить.
– Ты всегда после этого точно из бани, – сказал Петрицкий (ч. 3, гл. 21, т. 8: 361).
Однако связь с Анной полностью разрушает порядок жизни Вронского. Его спокойствие поколеблено не столько страстью, сколько чувством неопределенности, которую эта liaison вносит в его жизнь. Толстой ясно дает нам понять, что «жизнь Вронского тем была особенно счастлива, что у него был свод правил, несомненно определяющих все, что должно и не должно делать» (с. 358). Всякий раз, когда Вронский сталкивается с нарушением этих правил, это приводит его к растерянности. Самый серьезный удар по спокойствию Вронского наносит известие о том, что Анна беременна, что от их связи родится ребенок. Проблема узаконивания связи с Анной становится для Вронского со временем самой важной, заслоняющей все прочие. Не меньшую роль в этом стремлении узаконить отношения играет сознание того, что его дочь – чужая ему, она не его ребенок по закону, она носит имя мужа Анны, Каренина. Именно этот аргумент выдвигается на первое место в его разговоре с Долли Облонской, когда та посещает Воздвиженское, имение Вронского:
– Я вижу, что она счастлива […]. Но может ли это так продолжаться? […] Мы соединены самыми святыми для нас узами любви. У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но закон и все условия нашего положения таковы, что являются тысячи компликаций, которых она теперь, отдыхая душой после всех страданий и испытаний, не видит и не хочет видеть. И это понятно. Но я не могу не видеть. Моя дочь по закону – не моя дочь, а Каренина. Я не хочу этого обмана! […] И завтра родится сын, мой сын, и он по закону – Каренин […] и сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет связи (ч. 6, гл. 21, т. 9: 226–221).
Старания Вронского привести в порядок свою жизнь, т. е. добиться развода Анны, чтобы жениться на ней, своеобразно обыгрываются в образах чистоты при описании жизни в имении Воздвиженское.
Сразу после вселения Вронский начал большую работу по обновлению усадьбы, он старается заменить все старое новым, он строит, он чистит.
Обойдя творило, из которого рабочие набирали известку, он [Вронский] остановился с архитектором и что-то горячо стал говорить.
– Фронтон все выходит ниже, – ответил он Анне, которая спросила, в чем дело.
– Я говорила, что надо было фундамент поднять, – сказала Анна.
– Да, разумеется, лучше бы было, Анна Аркадьевна, – сказал архитектор, – да уж упущено.
– Да, я очень интересуюсь этим, – отвечала Анна Свияжскому, выразившему удивление к ее знаниям по архитектуре. – Надо, чтобы новое строение соответствовало больнице. А оно придумано после и начато без плана (ч. 6, гл. 20, т. 9: 223).
Строительство больницы образует как бы символическую параллель связи между Вронским и Анной. Символично то, что верхний этаж уже готов, хотя в нижнем еще работают: «Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти все было отделано» (с. 223). Так же обстоит дело в отношениях Анны и Вронского: они уже живут как муж и жена, хотя развод Анны не получен и брак не освящен. Слова Анны «надо было фундамент поднять», сказанные о новой постройке, могут в этом контексте читаться как комментарий к «сооружению» ее брака с Вронским, под которым тоже «не заложен фундамент» и который также «начат без плана». Символика больницы раскрывается яснее, когда становится известно, что там не будет родильного отделения.
– Да, я думаю, что это будет в России единственная вполне правильно устроенная больница, – сказал Свияжский.
– А не будет у вас родильного отделения? – спросила Долли. – Это так нужно в деревне. Я часто…
Несмотря на свою учтивость, Вронский перебил ее.
– Это не родильный дом, но больница (с. 224).
Дело в том, что вопрос о потомстве к этому времени уже стал яблоком раздора между Анной и Вронским. Когда Долли гостит в Воздвиженском, она узнает не только о желании Вронского узаконить свою дочь, она также понимает, что Анна отказывается рожать детей и к тому же утаивает это от Вронского, тем самым внося в их отношения ложь. Долли старается уговорить Анну писать Каренину и просить развода, и ее главный аргумент – дети должны «иметь имя»:
– Ну, и самое законное – он хочет, чтобы дети ваши имели имя.
– Какие же дети? – не глядя на Долли и щурясь, сказала Анна.
– Ани и будущие…
– Это он может быть спокоен, у меня не будет больше детей (ч. 6, гл. 23, т. 9: 239).
И Анна открывает Долли тайну о возможности не беременеть. Это возбуждает в Долли удивление и сомнение в правильности такого решения:
– N’est-ce pas immoral? – только сказала она, помолчав.
Анна защищается тем, что она должна быть «красива и весела»:
– Ты пойми, я не жена; он любит меня до тех пор пока любит. И что ж, чем я поддержу его любовь? Вот этим?
Она вытянула белые руки пред животом (с. 240).
Беременность для Анны связана с потерей привлекательности, и дети, включая ее собственную дочь, все меньше и меньше интересуют ее. Она старается рационально объяснить, почему она не может рожать детей:
– Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения. […] Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных? (с. 240–241)
«Стыдиться матери», – говорит Анна, сама признавая свою греховность. Она отводит аргументы Долли, объясняя, что та не может ее понять, так как она чистая:
– Ты не можешь со своею чистотой понять всего того, чем я страдаю (с. 243).
Анна считает себя виноватой перед Карениным, и это чувство делает всякое общение с ним мучительным:
– Это значит, мне, ненавидящей его, но все-таки признающей себя виноватою пред ним […] мне унизиться писать ему… Ведь он [сын] вырастет, презирая меня, у отца, которого я бросила (ч. 6, гл. 24, т. 9: 243).
Она предпочитает буквально закрывать глаза на самое главное (что выражается в ее все возрастающей привычке щуриться) и отдаваться все новым и новым развлечениям. Знаменательно, что одно из этих развлечений – сочинение детской книги, т. е. создание фикции. В то же время Анна начинает заботиться о чужой девочке, англичанке Ганне. Ее близкие и друзья удивляются этому. Брат Степан Аркадьич говорит: «Кончится тем, что ты ее будешь любить больше своей» (с. 308). Приятель Воркуев жалуется, что Анна не уделяет внимание русским детям:
– Я вот говорю Анне Аркадьевне […] что если б она положила хоть одну сотую той энергии на общее дело воспитания русских детей, которую она кладет на эту англичанку, Анна Аркадьевна сделала бы большое, полезное дело (ч. 7, гл. 10, т. 9: 308–309).
Но Анна объясняет свое отсутствие интереса тем, что она не может «полюбить целый приют с гаденькими девочками» (с. 309).
Увлечение Анны чужим ребенком углубляет расхождение ее с Вронским. Анна обвиняет Вронского в том, что он видит в ее любви к Ганне «притворство»:
– Ты ведь говорил вчера, что я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту англичанку, что это ненатурально (ч. 7, гл. 24, т. 9: 360).
Именно эти слова, произнесенные Анной, – притворство, ненатурально – начинают преследовать ее саму и определенным образом окрашивают ее восприятие всего окружающего.
Когда речь заходит в очередной раз о необходимости развода, и Вронский объясняет, что это нужно «для тебя и для детей, которые будут» (ч. 7, гл. 25, т. 9: 365), Анна отрезает: «Детей не будет». Она уже не способна выйти из очерченного ею заколдованного круга: «Его желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не дорожил ее красотой». По ее логике, забота Вронского о потомстве означает, что он охладел к ней, что она уже не может привлечь его, что она стала ему противна:
Отпив несколько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно поняла, что ему противны были рука, и жест, и звук, который она производила губами (с. 365).
Осознание своей «противности», представление о том, что она вызывает чувство гадливости, берут верх над другими чувствами и мыслями Анны. В одиночестве она начинает воображать оскорбительные слова Вронского:
Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый человек, он сказал ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он действительно сказал их (ч. 7, гл. 24, т. 9: 368–369).
Запутанность ее мыслей еще усиливается от того, что она в последнюю ночь принимает двойную дозу опиума, что приводит к кошмару. Утром Анна встала как в тумане и «не могла понять теперь, как она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме» (с. 371).