Ее кружение по Москве после расставания с Вронским выглядит бегством от него и одновременно погоней за ним, попыткой уловить его, связаться с ним. В том внутреннем монологе, который развертывается во время этой поездки, мысли Анны, на поверхности бессвязные, будто машинально воспроизводящие то, что она видит вокруг себя, на глубинном уровне все касаются ее связи с Вронским, их совместной жизни. В душе Анны борется ощущение «грязной жизни» с воспоминанием о потерянной чистоте.
Когда Анна читает вывеску «Филиппов, калачи», она вспоминает о выпекании хлеба («они возят тесто из Петербурга») и о том, что для этого нужна хорошая, чистая вода («мытищинские колодцы»). Местность Мытищи ассоциируется с воспоминанием о поездке туда и далее в Троице-Сергиеву Лавру и о ее чистой молодости, до грехопадения:
Неужели это была я, с красными руками? Как многое из того, что тогда мне казалось так прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что было тогда, теперь навеки недоступно. Поверила ли бы я тогда, что могу дойти до такого унижения? (ч. 7, гл. 28, т. 9: 375–376).
Название Мытищи (окказионально семантически связанное с «мытьем»)[37] и упоминание монастыря наводят на мысль о возможности «омовения от грехов».
Совместная жизнь с Вронским в его имении всплывает подсознательно, когда в поле зрения Анны попадают какие-то постройки («Как дурно пахнет эта краска. Зачем они все красят и строят?»). Тут вспоминается «строительная деятельность» в имении Вронского и слова Анны при показе постройки ее невестке Долли: «Теперь надо идти одеваться. […] Мы все испачкались на постройке» (ч. 6, гл. 22, т. 9: 229). Переодевание Анны все-таки не избавляет ее от внутреннего, подсознательного чувства испачканности.
Другая вывеска, которая подспудно вызывает у Анны образ Вронского, – «Тютькин, coiffeur». Она продолжает мысленно: «Je me fais coiffer par Тютькин… Я это скажу ему, когда он приедет» (с. 380). Но тут же Анна вспоминает, что Вронский уехал из города и что «ей некому теперь говорить ничего смешного». Она размышляет, что и вообще «ничего смешного, веселого нет. Все гадко». Но фамилия Тютькин не оставляет ее. Она всплывает в памяти опять при виде собаки, которую везет с собой в коляске веселая компания. И Анна вспоминает «выражение лица его, напоминающее покорную легавую собаку, в первое время их связи» (с. 382)[38].
Еще раньше, в этот же день, когда Анна ожидала возвращения Вронского, это ожидание вылилось у нее в озабоченность своей прической (т. е. coiffure):
«Но что, если он не приедет? Нет, этого не может быть. Надо, чтобы он не видел меня с заплаканными глазами. Я пойду, умоюсь. Да, да, причесалась ли я, или нет?» – спросила она себя. И не могла вспомнить. Она ощупала голову рукой. «Да, я причесана, но когда, решительно не помню». Она даже не верила своей руке и подошла к трюмо, чтоб увидать, причесана ли она в самом деле или нет? Она была причесана и не могла вспомнить, когда она это делала (ч. 7, гл. 28, т. 9: 373).
Настойчивая забота о прическе предваряет эпизод с вывеской парикмахера Тютькина, привлекшей внимание Анны и вызвавшей все последующие ассоциации.
Когда Анна видит двух улыбающихся девушек, она спрашивает себя, о чем они могут думать, и сразу возвращается к теме потерянной непорочности («Верно, о любви? Они не знают, как это невесело, как низко…» (с. 376)).
Во время визита к Облонским и встречи с Кити, которая теперь стала женой и кормящей матерью, Анна чувствует себя еще более омерзительной. И хотя Кити не выказывает Анне никакой враждебности, Анна не может не уколоть ее, не причинить ей хоть какую-то боль.
– Да, я очень рада, что увидала вас, – сказала она с улыбкой. – Я слышала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа. Он был у меня, и он мне очень понравился, – очевидно, с дурным намерением прибавила она (ч. 7, гл. 28, т. 9: 378).
Однако когда Анна выезжает от Облонских, Кити выступает в ее мыслях как судья: «В ее глазах я безнравственная женщина». Но Анна сразу оправдывает себя: «Если б я была безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа… если бы хотела». И продолжает с угрозой, с вызовом: «Да я и хотела» (ч. 7, гл. 29, т. 9: 379).
Анна признает, что ее связь с Вронским основывается на плотской любви («Если б я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим» (с. 383)), и сама осуждает это. Она обвиняет себя в том, что она могла оставить сына, Сережу, и удовлетворяться «той любовью»:
И она с отвращением вспомнила про то, что называла той любовью (ч. 7, гл. 30, т. 9: 384).
«Та любовь» связывается у Анны со сладостями, и при виде двух мальчиков, которые едят мороженое, она рассуждает:
Вот им хочется этого грязного мороженого […] – думала она, глядя на двух мальчиков […] – Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин (ч. 7, гл. 29, т. 9: 380).
Но не только мороженое стало «грязным» в восприятии Анны, все съестное сделалось для Анны таким противным, что она в свой последний день не может ничего брать в рот.
Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла (ч. 7, гл. 29, т. 9: 381).
Потеря всякого аппетита – конкретное проявление изменившегося чувства Анны к Вронскому:
– Мы с графом Вронским также не нашли этого удовольствия, хотя и много ожидали от него. […] Он взял от меня все, что мог, и теперь я не нужна ему. […] Он любит меня – но как? The zest is gone (ч. 7, гл. 30, т. 9: 382).
Видя наездника на манежной лошади, Анна размышляет: «Да, того вкуса уж нет для него во мне» (с. 382).
Состояние отвращения ко всему окружающему овладевает Анной в полной мере на железнодорожной станции.
Сидя на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том, как она приедет на станцию, напишет ему записку и что́ она напишет ему, то о том, как он теперь жалуется матери (не понимая ее страданий) на свое положение […] (ч. 7, гл. 30, т. 9: 384).
Все, что она видит вокруг себя, кажется ей уродливым, гадким, и она воображает, что и сама возбуждает в других гадкие, грязные мысли: «какие-то молодые мужчины, уродливые, наглые […] и один что-то шепнул об ней другому, разумеется, что-нибудь гадкое» (ч. 7, гл. 31, т. 9: 385).
Ее ощущение своей «испачканности» передается нам через конкретную деталь. Когда Анна входит в купе, диван, на который она садится, – «пружинный, испачканный, когда-то белый». И дорожный мешок, который был при ней, «вздрогнув на пружинах, улегся». Даже мешок как будто отшатывается от испачканного дивана. Так же Анна в следующую минуту отшатывается от окна при виде «испачканного уродливого мужика в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы» (с. 385). Мужик напоминает ей сон, давно мучающий ее страшный кошмар. Она хочет выйти, но в тот момент в купе входит чета – «и муж и жена казались отвратительны Анне». Сопоставление «муж и жена» возвращает Анну в старую колею: «Анна ясно видела, как они надоели друг другу и как ненавидят друг друга. И нельзя было не ненавидеть таких жалких уродов» (ч. 7, гл. 31, т. 9: 386). Общение «внутренней» Анны с внешним миром, т. е. проецирование вовне ее чувств, вдруг получает обратное движение: слова, произнесенные вошедшей в купе дамой, неожиданно затрагивают что-то в глубине души Анны:
– На то дан человеку разум, чтобы избавиться от того, что его беспокоит, – сказала по-французски дама […] гримасничая языком (с. 386).
Похожим образом Анна в свое время в разговоре с Долли оправдывала решение не рожать детей Вронскому:
– Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных? (ч. 6, гл. 23, т. 9: 241).
Теперь Анна сама уже входит в число «несчастных», и сказанные дамой слова вдруг дают ей понимание новой возможности:
Да, очень беспокоит меня и на то дан разум, чтоб избавиться; стало быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не на что, когда гадко смотреть на все это? (ч. 7, гл. 31, т. 9: 386–387).
Чувство гадливости все усиливается у Анны, и когда она выходит из вагона, она уже сторонится других пассажиров, «как от прокаженных» (с. 387). Люди вокруг нее кажутся ей «безобразными», «не оставляющими ее в покое». От этих пристающих к ней и безобразных людей Анна старается убежать.
Молодые люди не оставляли ее в покое. Они опять, заглядывая ей в лицо и со смехом крича что-то ненатуральным голосом, прошли мимо (с. 388).
Она доходит до конца платформы, останавливается у самого края, и в тот момент подъезжает товарный поезд. Анна вспоминает день своей первой встречи с Вронским и раздавленного поездом человека. Она решается: «Туда! […] туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя»[39].
Чувство, которое овладевает Анной, перед тем как она бросится под колеса, подобно тому, которое она испытывала перед купанием.
Надо было ждать следующего вагона. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило ее и она перекрестилась (с. 388).