И все это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной охотой наполняло всю ту жизнь Левина, которая не имела для него никакого смысла, когда он думал (ч. 8, гл. 10, т. 9: 413–415).
Особенно волнует его то, что он не испытывает к своему новорожденному сыну того чувства любви, которого он ожидал:
Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом чувстве; напротив, это был новый мучительный страх. Это было сознание новой области уязвимости (ч. 7, гл. 16, т. 9: 331).
Хотя Кити и чувствует досаду, что Левин удаляется из дома, когда у них гости, она все-таки радуется тому, что пчелы его увлекают:
Верно, разговорились без меня, – думала Кити, – а все-таки досадно, что Кости нет. Верно, опять зашел на пчельник. Хоть и грустно, что он часто бывает там, я все-таки рада. Это развлекает его. Теперь он стал все веселее и лучше, чем весною (ч. 8, гл. 7, т. 9: 407).
Оказывается, на пчельнике Левин не испытывает того мучительного чувства долга, которое сопровождает другие его занятия. Особенное удовольствие он получает при «сажании роя», т. е. при основании нового «медового дома».
[Левин] знал, что, несмотря на все удовольствие, испытываемое им при сажании роя, надо было лишиться этого удовольствия и, предоставив старику без себя сажать рой, пойти толковать с мужиками, нашедшими его на пчельнике (ч. 8, гл. 10, т. 9: 415).
Смысл жизни, поиск которого так мучит Левина («Что же я такое? И где я? И зачем я здесь?»), неожиданно дается ему в словах мужика Федора, когда Левин хочет узнать, не возьмет ли в аренду старик Платон[46] из его деревни еще немного земли. Федор объясняет, что Платон не может брать больше, так как это означало бы «драть шкуру» с другого человека. И он прибавляет: «Фоканыч [Платон] – правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит» (ч. 8, гл. 11, т. 9: 419). Простой ответ мужика вызывает озарение в душе Левина:
– Да, да, прощай! – проговорил Левин, задыхаясь от волнения, и повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом (ч. 8, гл. 12, т. 9: 419).
Мысли Левина похожи на выпущенный рой, который надо ловить и сажать в новый улей. Слова мужика – та сила, которая собирает все в одно:
Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие электрической искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой разрозненных, бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать его (с. 419).
Но мысли продолжают кружиться в голове, и по дороге домой Левин, задыхаясь от волнения, заворачивает в лес и ложится на траву. И там происходит некое событие, которое символически утверждает то одно, к чему стремятся его мысли. Видя букашку, поднимавшуюся по стеблю пырея и задерживаемую листом снытки, Левин осторожно отворачивает лист снытки, пригибает другую траву и помогает букашке перебраться на нее. Делает он это автоматически, не сознавая своей помощи. И Толстой объясняет: «Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал с молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно обходя их» (с. 422). Наконец и сам Левин доходит до того, что философия жизни не приобретается разумом:
Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе (с. 422).
Левин вдруг понимает, что человек живет и верит не разумом, а сердцем, душой. Он чувствует огромную радость:
«Неужели это вера? – подумал он, боясь верить своему счастию. – Боже мой, благодарю тебя!» – проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыдания и вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его глаза (ч. 8, гл. 13, т. 9: 425).
Сразу после этого он увидит «свою тележку», посланную за ним его женой: «Левин сел в тележку и взял вожжи». Этим актом он возвращается в будни, в ответственность, которую он взял на себя, создавая семью (в символическом измерении став Возничим). По дороге домой Левин встречает гостей, которые собираются к нему на пчельник. Левин идет с ними, распоряжается на пчельнике как хозяин.
Левин поместил своих гостей в густой свежей тени молодых осинок, на скамейке и обрубках, нарочно приготовленных для посетителей пчельника, боящихся пчел, а сам пошел на осек, чтобы принести детям и большим хлеба, огурцов и свежего меда (ч. 8, гл. 14, т. 9: 428–429).
Пчельник описан как какое-то иное царство, где хранителем выступает старик Михайлыч. Как святой[47], этот старик стоит над ежедневной суетой и дарит блага, сладкий мед, не вмешиваясь в житейские дела.
Красивый старик с черной с проседью бородой и густыми серебряными волосами неподвижно стоял, держа чашку с медом, ласково и спокойно с высоты своего роста глядя на господ, очевидно ничего не понимая и не желая понимать (ч. 8, гл. 15, т. 9: 432–433).
Пчелы собирают нектар из особенных цветов, цветов липы.
Перед лётками ульев рябили в глазах кружащиеся и толкущиеся на одном месте, играющие пчелы и трутни, и среди них, всё в одном направлении, туда в лес на цветущую липу и назад к ульям, пролетали рабочие пчелы с взяткой и за взяткой (с. 429).
Дерево липа становится связующим звеном в цепи образов, символизирующих отношения Левина с женой. Возвращаясь домой из пчельника, Левин узнает, что Кити не дома, что она ушла в лес с ребенком. Одновременно разражается бурная гроза, поднимается ветер, «обрывая листья и цвет с лип и безобразно и странно оголяя белые сучья берез». Левин бросается в лес, в сторону того дуба, где, как он думает, находятся Кити, няня и ребенок. Когда он подбегает, ему чудится что-то белеющее за дубом, но в это мгновение слышится страшный треск, и молния разбивает дуб. У Левина вырывается из уст просьба-молитва.
– Боже мой! Боже мой, чтоб не на них! – проговорил он.
И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее, зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать (ч. 8, гл. 17, т. 9: 438).
Но чудо совершается: Кити с ребенком оказались не на обычном месте, под старым дубом, они укрылись под липой:
Они были на другом конце леса под старою липой, и звали его. Две фигуры в темных платьях (они прежде были в светлых), нагнувшись, стояли над чем-то. […] Хотя дождя уже не было, они всё еще стояли в том положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком (ч. 8, гл. 17, т. 9: 439).
Хранительницей тележки с ребенком (эта тележка – «преемница» той коляски, в которой когда-то ехала Кити) оказывается старая липа, медоносное дерево. И тут можно вспомнить, что липа в фольклорных поверьях – священное дерево, связанное с любовью, с празднованием весны и возрождения. Она к тому же символизирует женское начало в противоположность дубу[48].
Пережитая гроза вызывает новое преображение души Левина. Молния ослепляет его («загорелась вся земля, и как будто над головой треснул свод небес»), и когда он опять открывает глаза, первое, что он видит, – падающее дерево, но сразу после того – застывшую группу «две женщины над ребенком». Сцена, напоминающая религиозный мотив «Богоматерь с Сыном и Анной», действует на Левина эпифанически. Знаменательно, что одежда женщин поменяла свой цвет, преобразилась из светлой в темную.
Следствие нового озарения Левина – рождение любви к сыну.
Вечером его приглашают в детскую, чтобы он увидел успехи ребенка – Митя начал узнавать людей:
Кити нагнулась к нему, – он просиял улыбкой, уперся ручками в губку и запрукал губами, производя такой довольный и странный звук, что не только Кити и няня, но и Левин пришел в неожиданное восхищение (ч. 8, гл. 18, т. 9: 441).
Далее следует разговор между мужем и женой, который кончается словами Константина: «– Нынче после этого страха во время грозы я понял, как я люблю его» (с. 442).
Вместо того чтобы после этого присоединиться к гостям, Левин выходит на террасу и смотрит на небо, т. е. в третий раз повторяется знакомая нам сцена. Сначала Левин «ловил и терял Медведицу» (как он в то время ловил и терял Кити), в следующий раз он увидел на звездном небе «треугольник созвездия Возничего» (после удачного сватовства) – Возничий будто бы знаменовал то новое направление, которое приняла его жизнь. А что Левин видит в третий раз?
Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел, не было туч. Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния и слышался дальный гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах.
«Ну, что же смущает меня?» – сказал себе Левин, вперед чувствуя, что разрешение его сомнений, хотя он не знает еще его, уже готово в его душе (ч. 8, гл. 19, т. 9: 442–443).