поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним» (с. 369). Анна теперь находится под властью не только опиума, без которого уже не может спать, ее также преследует навязчивая идея охлаждения Вронского, его равнодушия к ней. Вся эта внутренняя мука дневной жизни отражается в мире ее сна:
Утром страшный кошмар […] разбудил ее. Старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как всегда при этом кошмаре (что и составляло его ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею. И она проснулась в холодном поту (ч. 7, гл. 26, т. 9: 370).
Описание мужика как «не обращающего на нее внимания» предвосхищает последнюю встречу Анны с Вронским. Между ними опять вспыхивает ссора:
– Да, кстати, – сказал он в то время, как она была уже в дверях, – завтра мы едем решительно? Не правда ли?
– Вы, но не я, – сказала она, оборачиваясь к нему.
– Анна, эдак невозможно жить…
– Вы, но не я, – повторила она.
– Это становится невыносимо!
– Вы… вы раскаетесь в этом, – сказала она и вышла.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал все, – подумал он, – остается одно – не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери (ч. 7, гл. 26, т. 9: 371–372).
Ссора между Вронским и Анной разыгрывается уже повторно. На день раньше (т. е. до сновидения Анны) произошло нечто подобное:
«Я ни в чем не виноват пред нею, – думал он. – Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». Но, выходя, ему показалось, что она сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
– Что, Анна? – спросил он.
– Я ничего, – отвечала она так же холодно и спокойно.
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать (ч. 7, гл. 25, т. 9: 368).
Потеря взаимопонимания, беспомощность перед маской холодного спокойствия Анны вызывает у Вронского ответную реакцию. Французское tant pis («тем хуже»), как и понимание того, что остается только «не обращать внимания», становятся спасительным выходом для Вронского из трудной ситуации. Но разыгранное спокойствие обернется роковыми последствиями.
Видя свой сон в последний раз, Анна уже не сомневалась в смысле действий мужика: он творит над нею, т. е. кует и месит железо ее судьбы. Но главное, свое страшное дело он вершит, не обращая на нее никакого внимания. Анна находится под властью некой злой воли, которая одновременно и чужая для нее, и выступает частью ее самой.
В своем последнем пути Анна смотрит в окно поезда и вдруг видит «своего мужика», безобразность которого теперь подчеркивается:
Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И, вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери (ч. 7, гл. 31, т. 9: 385).
«Испачканный» мужик перекликается с «испачканным» диваном в поезде. И как ее дорожный мешок вздрогнул на пружинах этого дивана, так же и Анна вздрагивает при виде «своего мужика».
Освобождение от жизни («избавлюсь от всех и от себя») возможно для Анны только тогда, когда она «откинула красный мешочек», который сопровождал ее по романном пути. И в час смерти Анне является еще раз – последний – мужик-кузнец:
«Господи, прости мне все!» – проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла (ч. 7, гл. 31, т. 9: 389).
И тут Толстому уже не важно, является ли мужик наяву или только в воображении Анны. Смерть уравняла сон с явью.
Жить «по-английски»
Я, воспевающий машину и Англию!
Английская «тема» – как музыкальная или цветовая – проходит через весь роман. Она «сгущается» вокруг некоторых персонажей и обстоятельств их жизни, что выражается в описании вещного мира и в использовании английских слов и выражений. Все английское участвует в создании определенной ассоциативной ауры, которая по ходу романа принимает все более четкие контуры. Какие смысловые конфигурации образуются вокруг «английского», какую функцию выполняет это языковое «многоголосие»?
Первые «звуки» этой темы мы слышим в самом начале романа. Провинившийся Облонский спокойно завтракает и в это время слышит за дверьми шум и голоса своих детей:
– Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, – кричала по-английски девочка, – вот подбирай! «Все смешалось», – подумал Степан Аркадьич […] и кликнул их. Они бросили шкатулку, представлявшую поезд, и вошли к отцу (ч. 1, гл. 3, т. 8: 15).
Таня с Гришей играют «в железную дорогу» с игрушками, и их детская игра происходит по-английски. Но когда мальчик Гриша сделал что-то недозволенное, «на железной дороге» произошла катастрофа. Игра «по-английски» связывается с железной дорогой и таким образом участвует в создании роковой атмосферы вокруг этого топоса.
Первые английские слова в романе произносятся Вронским, жизнь которого с разных сторон пропитана «английским» духом. Оказывается, у Вронского есть одно часто повторяющееся выражение, которое мы слышим в первый раз на железнодорожной станции в Москве, где происходит встреча с Анной. На станции Вронский видит Облонского, приехавшего встречать свою сестру, и у них завязывается разговор:
– А ты кого встречаешь? – спросил он.
– Я? я хорошенькую женщину, – сказал Облонский.
– Вот как!
– Honni soit qui mal y pense! Сестру Анну.
– Ах, это Каренину? – сказал Вронский.
– Ты ее, верно, знаешь?
– Кажется, знаю. Или нет… Право, не помню, – рассеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе при имени Карениной что-то чопорное и скучное.
– Но Алексея Александровича, моего знаменитого зятя, верно, знаешь. Его весь мир знает.
– То есть знаю по репутации и по виду. Знаю, что он умный, ученый, божественный что-то… Но ты знаешь, это не в моей… not in ту line, – сказал Вронский (ч. 1, гл. 17, т. 8: 73–74).
Английскими словами Вронский выражает то чувство отчуждения, которое вызывает у него имя Каренина. Он и Каренин разного рода люди. Позже мы узнаем, что «not in my line» – одно из «любимых выражений» Вронского (ч. 6, гл. 31), дополняющих его облик, как жест или черта лица.
Вслед за Вронским по ходу романа и Анна обнаруживает склонность к английским словечкам. В доме Облонских ей удалось помирить жену с провинившимся мужем, ее задача выполнена, и она собирается обратно в Петербург. Она укладывает свои вещи в дорогу, когда в комнату входит Долли и начинает благодарить ее за сделанное «доброе дело». Анне становится не по себе, так как где-то в глубине души она понимает, что своим присутствием на бале в Москве она отвлекла Вронского от Кити, которая ждала его предложения.
Анна посмотрела на нее мокрыми от слез глазами.
– Не говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не могла сделать.
Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
– Без тебя бог знает что бы было! Какая ты счастливая, Анна! – сказала Долли. – У тебя все в душе ясно и хорошо.
– У каждого есть в душе свои skeletons, как говорят англичане.
– Какие же у тебя skeletons? У тебя все так ясно.
– Есть! – вдруг сказала Анна, и неожиданно после слез хитрая, смешливая улыбка сморщила ее губы.
– Ну, так они смешные, твои skeletons, а не мрачные, – улыбаясь, сказала Долли.
– Нет, мрачные (ч. 1, гл. 28, т. 8: 118–119).
Та «семейная тайна» (ср. выражение «skeletons in the cupboard», т. e. нечто постыдное, личное, что надо спрятать от света), которую Анна носит в своей душе и которую она облекает в «чужие слова», связана с ее зарождающимся чувством к Вронскому. Сразу после признания о «скелетах» Анна рассказывает Долли о том, что случилось на балу. Она старается приуменьшить значение того, что произошло, – все это «несерьезно»:
– Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только думала сватать, и вдруг совсем другое. Может быть, я против воли…
Она покраснела и остановилась (ч. 1, гл. 28, т. 8: 119).
Анна чувствует, что то «смешное», что произошло на балу, сильно волнует ее. Ее душа до того потрясена, что она решила покинуть Москву раньше, чем намеревалась («она не только сомневалась в себе, она чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того, чтобы больше не встречаться с ним» (ч. 1, гл. 28, т. 8: 119)).
Но от присутствия Вронского она не может освободиться. В поезде его образ вновь всплывает из того английского романа, который Анна вынимает из дорожного мешка и начинает читать:
Анна Аркадьевна читала и понимала, что ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой. […] Герой романа уже начал достигать своего английского счастья, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как вдруг