Путешествие вглубь романа. Лев Толстой: Анна Каренина — страница notes из 25

1

Толстовское Полное Собрание Сочинений в 90 т. (1928–1958) цитируется как ПСС, с указанием тома и страницы. Для текста романа Анна Каренина было использовано издание: Толстой Л. Н. Собрание сочинений: В 20 т. Т. 8–9. М., 1963. В каждой цитате указывается часть и глава романа. В тексте Толстого курсив мой (Б. Л.), если не сказано особо.

2

Ср. в народных поверьях: «Покров Божьей Матери»; «Невеста под покровом, под ширинкой или фатой, под покрывалом»; «Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня мол оду, женишком!» (Даль, т. 3: 247).

3

«В чем значение рассмотренных нами хронотопов?» – спрашивает Бахтин, который ввел это понятие, и отвечает: «Прежде всего, очевидно их сюжетное значение. […] В хронотопе завязываются и развязываются сюжетные узлы. Можно прямо сказать, что им принадлежит основное сюжетообразующее значение. Вместе с этим бросается в глаза изобразительное значение хронотопов. Время приобретает в них чувственно-наглядный характер; сюжетные события в хронотопе конкретизуются, обрастают плотью, наполняются кровью» (Бахтин 1986: 282).

4

В русском фольклоре самое ясное выражение огня-любви мы находим в заговорах: «В печи огонь горит, палит, пышет и тлит дрова, так бы тлело, горело сердце у рабы божьей…» (Петров 1981: 107).

5

Толстой пользуется словом «прелесть» преимущественно для физической красоты, телесной притягательности. В Войне и мире Андрей Болконский, раненый в бородинской битве, думает о Наташе Ростовой: «И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу» (Война и мир, ч. 3, гл. 32).

6

Кроме того, имя отдает чернотой и даже несчастьем, ср. «Вороных лошадей под жениха с невестой в поезде не берут» (Даль, т. 1: 244). Интересно, что «новенький шарабан», который Долли Облонская встречает, подъезжая к имению Вронского, запряжен «крупным вороным рысаком» (ч. 6, гл. 17, т. 9: 208).

7

«Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы. Но это сновидение, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с ужасом» (ч. 2, гл. 11, т. 8: 179).

8

Толстой опускает, заменяя многоточием, медицинские детали контрацепции.

9

О сновидении Анны, см. следующую главу «Сон Анны – окно в роман».

10

Само имя станции, Обираловка, приобретает в романе неожиданную коннотацию со смертью. В сцене кончины брата Левина, Николая, его сожительница Марья Николаевна видит знак приближающейся смерти в том, что больной начинает обирать себя:

Предсказание Марьи Николаевны было верно (ч. 5, гл. 20, т. 9: 85).

11

Глагол вздрогнуть – не только анимирующая метафора. Он входит в своего рода канон описания предсмертного состояния у Толстого, каким мы его находим в рассказе Три смерти: «Топор низом звучал глуше и глуше, сочные белые щепки летели на росистую траву, и легкий треск послышался из-за ударов. Дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось, испуганно колебаясь на своем корне. […] и ломая сучья и спустив ветви, оно рухнулось макушей на сырую землю» (Толстой 1961, т. 3:75).

12

В своей статье О художественном реализме Роман Якобсон приводит дорожный мешок Анны как пример того метонимического принципа, который он считает отличительным знаком реалистического повествования. Он считает мешок «несущественным признаком» (сравнимым с перчатками, шляпой и др.), и в том, что Толстой, «рисуя самоубийство Анны, главным образом пишет о ее сумочке», Якобсон видит реализм Толстого (Якобсон 1987: 391). Это, конечно, так, но одновременно сумочка-мешок вырастает до символа благодаря ее присутствию на всем пути Анны и появлению в ключевых моментах ее жизни.

13

Эту деталь можно сравнить с «прорванной перчаткой» у горничной Анны в том же купе: «Аннушка уже дремала, держа красный мешок на коленах широкими руками в перчатках, из которых одна была прорвана» (ч. 1, гл. 29, т. 8: 121). Прорванная перчатка – скрытый сигнал той «ломки приличий» (конвенций), которая скоро произойдет в жизни Анны. Рука в прорванной перчатке к тому же держит красный мешок Анны.

14

Сразу после первой встречи Анны и Вронского произошел несчастный случай на станции: «[…] вдруг несколько человек с испуганными лицами пробежали мимо […]. – Что?.. Что?.. Где?.. Бросился!., задавило!.. – слышалось между проходившими. […] Сторож, был ли он пьян, или слишком закутан от сильного мороза, не слыхал отодвигаемого задом поезда, и его раздавили. […] – Вот смерть-то ужасная! – сказал какой-то господин, проходя мимо. – Говорят, на два куска. – Я думаю, напротив, самая легкая, мгновенная, – заметил другой. […] – Что с тобой, Анна? – спросил он [Степан Аркадьич]. – Дурное предзнаменование, – сказала она» (ч. 1, гл. 18, т. 8: 80–81).

15

Интересно, что в фольклоре кузнец часто кует именно свадьбу, что связывает его появление во сне Анны еще сильнее с ее любовной жизнью. «Что ты куешь? – спрашивает богатырь – Кую судьбину: кому на ком жениться» (Афанасьев 1982: 366). Ср. также подблюдная песня, прорицающая свадьбу: «Куют кузнецы / Золотые венцы. / Диво ули ляду! / Кому спели, / Тому добро!» (Русская народная поэзия, 1984: 61).

16

Как поется в обрядовой песне (цит. по: Лаврентьева 1990: 37–47): «Сделали диво: / Из дежки лепешки, / С муки паляницу, / Из девки молодицу».

17

См., напр.: Славянская мифология, 1995: 311.

18

Спутанные мысли Степана Аркадьича перекликаются с мыслями его жены, после того как Анна открыла Дарье Александровне, что «детей больше не будет»:

19

Позже, когда роман Анны с Вронским получил свое полное развитие, мы узнаем, что и она начала курить: – Мы с Иваном Петровичем поместились в кабинете Алексея, – сказала она, отвечая Степану Аркадьичу на его вопрос, можно ли курить, – именно затем, чтобы курить, – и, взглянув на Левина, вместо вопроса: курит ли он? подвинула к себе черепаховый портсигар и вынула пахитоску (ч. 7, гл. 10, т. 9: 306–307).

20

Шотландский колпачок – своего рода колпачок шута. Васенька отличается большой веселостью, он всех смешит своими прибаутками, но над ним тоже смеются. Особенно рассказ Долли о его выезде из Покровского вызывает смех: «И Долли […] заставляла падать от смеха Вареньку, когда она в третий и четвертый раз, все с новыми юмористическими прибавлениями, рассказывала, как она, только что собралась надеть новые бантики для гостя и выходила уж в гостиную, вдруг услыхала грохот колымаги. И кто же в колымаге? – сам Васенька, с шотландскою шапочкой, и с романсами, и с крагами, сидит на сене» (ч. 6, гл. 15, т. 9: 201). Об «эстетической этимологии» фамилии Весловского см. (Топоров 1996: 46–52).

21

У Левина вообще дурной английский язык: «он смешил мисс Гуль своим дурным английским языком» (ч. 3, гл. 8, т. 8: 314). Обычай родителей говорить со своими детьми на иностранном языке осуждается Левиным: «И для чего она говорит по-французски с детьми? – подумал он. – Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности» (ч. 3, гл. 10, т. 8: 319). Чужой язык воспринимается Левиным как маска, за которой человек может скрыть свою личность.

22

Cob, «sturdy, short-legged riding-horse» («плотно сложенный, коротконогий конь для верховой езды»).

23

Так же лошадь Фру-Фру была похожа на Анну Толстой соединяет их через «огонь в глазах». Перед роковыми скачками Анна встречается с Вронским, и «взгляд ее зажегся знакомым ему огнем, она […] взяла его за голову, […] быстро поцеловала его рот и оба глаза» (ч. 2, гл. 23, т. 8: 225–226). А лошадь встречает его так: «Фру-фру продолжала дрожать как в лихорадке. Полный огня глаз ее косился на подходящего Вронского» (ч. 2, гл. 24, т. 8: 230).

24

Знаменательно, что Весловского не зовут в романе иначе, чем фамильярным «Васенька». Тем он роднится с «Васькой», поклонником Сафо Штольц в салоне княгини Бетси. Они оба из тех «светских юношей, которых старый князь Щербацкий называл тютьками» (ч. 1, гл. 22, т. 8: 94; курсив Толстого. – Б. Л.). Князь Щербацкий относит Вронского к той же породе «новых людей»: «Этот франтик петербургский, их на машине делают, они все на одну стать, и все дрянь» (ч. 1, гл. 15, т. 8: 70). В шутку сказанное «на машине делают» приобретает более глубокий смысл в контексте машинизированной жизни в имении Вронского.

25

Вообще взаимоуподобление мужчин и женщин пронизывает «английскую жизнь» в романе. Тема доводится до абсурда в той дискуссии, которая происходит в доме Облонских за обедом, где Кити дает свое согласие Левину. Завязывается разговор об образовании женщин и о разных ролях: «– Да, но мужчина не может кормить, – сказал Песцов, – а женщина… – Нет, англичанин выкормил на корабле своего ребенка, – сказал старый князь, позволяя себе эту вольность разговора при своих дочерях. – Сколько таких англичан, столько ж и женщин будет чиновников, – сказал уже Сергей Иванович» (ч. 4, гл. 10, т. 8: 456).

26

Англичанка занимается рукоделием с французским названием mignardise, т. е. это нечто непростое с коннотациями «сверхкультивированное», «жеманное». «Несерьезным» считает и Левин то «английское вышивание», которым занимается Кити первое время после их свадьбы: «Да, кроме интереса к дому (это было у нее), кроме своего туалета и кроме broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов. […] Левин в душе осуждал это и не понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать детей» (ч. 5, гл. 15, т. 9: 64).

Вышивающая беременная женщина – распространенный культурный образ. Своим вышиванием беременная символически создает плоть новой жизни. В этой связи интересны трудности, которые испытывает беременная Анна со своим вязаньем (эпизод дается перед рассказом Анны о своем сне). В припадке ревности к «свободной жизни» Вронского Анна говорит: «– Ведь это всегдашняя жизнь вас всех, молодых мужчин, – сказала она, насупив брови, и взявшись за вязанье, которое лежало на столе, стала, не глядя на Вронского, выпрастывать из него крючок. […] Она […] выпростала, наконец, крючок из вязанья, и быстро, с помощью указательного пальца, стали накидываться одна за другой петли белой, блестевшей под светом лампы шерсти, и быстро, нервически стала поворачиваться тонкая кисть в шитом рукавчике» (ч. 4, гл. 3, т. 8: 419, 421).

27

Конец рода интересным образом связывается с железной дорогой и с «новой роскошью» в романе. Это происходит через имя Мальтус, которому Толстой дает новое амплуа:

На английский образ жизни этого Мальтуса указывают как раз его «догкарты» (dog-cart). Вполне вероятно, что имя Мальтуса – железнодорожного богача – скрытое указание на англичанина Томаса Мальтуса (1766–1834), который пропагандировал ограничение рождаемости и основывал материально-экономический рост на таком «вмешательстве в природу». Таким образом, железная дорога (столь важный символ в романе) вплетается в сеть «ненатурального», «противоприродного» и усиливает ту чужеродность, которой пронизано все «английское», от вещей до религии.

Идеи Мальтуса о планировании биологической жизни получили новый расцвет в 1870-е годы (наверно, в связи с теориями Дарвина), когда в Лондоне было основано The Malthusian League. Это общество проповедовало birth control, и позже, в начале XX века, эти идеи нашли свое продолжение в теории «расового прогресса» (racial progress).

Мальтузианство было глубоко ненавистно Толстому, который упоминает об этой доктрине в своем трактате Что такое искусство (1897) среди «ложных теорий», которыми увлекаются люди: «Если теория оправдывает то ложное положение, в котором находится известная “часть общества”, то, как бы ни была неосновательна теория и даже очевидно ложна, она воспринимается и становится верою этой части общества. Такова, например, знаменитая, ни на чем не основанная теория Мальтуса о стремлении населения земного шара к увеличению в геометрической, а средств пропитания в арифметической прогрессии, и вследствие этого о перенаселении земного шара» (Толстой. Собр. соч.: В 20 т., т. 15, с. 99 – 100).

28

Привычка щуриться – не новая у Анны. Впервые она появляется на балу в Москве:

«В середине мазурки […] Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна, прищурившись, смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но, заметив, что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой» (ч. 1, гл. 23, т. 8: 102).

Анна отказывается признаться в том, что она испортила весь бал для Кити. Прищуриванием глаз она делается непроницаемой для той боли, которую излучает лицо Кити. Анна маскирует для самой себя действительность, и эта маскировка достигает своего апогея в жизни в Воздвиженском (ср. «ей [Долли] все казалось, что она играет на театре с лучшими, чем она, актерами […]»).

29

Со временем Анна уходит все больше в себя как объект любви Вронского: «Устройство больницы тоже занимало ее. Она не только помогала, но многое и устраивала и придумывала сама. Но главная забота ее все-таки была она сама – она сама, насколько она дорога Вронскому, насколько она может заменить для него все, что он оставил. Вронский ценил это, сделавшееся единственною целью ее жизни, желание не только нравиться, но служить ему, но вместе с тем и тяготился теми любовными сетями, которыми она старалась опутать его» (ч. 6, гл. 25, т. 9: 246).

Стремление Анны воплотить в себе некий образ, который был бы, как она это представляет, привлекательным для Вронского, ведет к тому, что она постепенно теряет свое внутреннее «я». Все усилия устремлены на внешность. Долли инстинктивно понимает напрасность такого поведения: «Если он [Вронский] будет искать этого [“всегда красива и весела”], то найдет туалеты и манеры еще более привлекательные и веселые. И как ни белы, как ни прекрасны ее обнаженные руки, как ни красив весь ее полный стан, ее разгоряченное лицо из-за этих черных волос, он найдет еще лучше, как ищет и находит мой отвратительный, жалкий и милый муж» (ч. 6, гл. 23, т. 9: 240). Старания Анны показать Вронскому, что она желанна, меняют ее поведение: возбуждение интереса у других мужчин (Весловского и даже Левина, когда тот посещает ее вместе с Облонским) станет для нее необходимым, чтобы увериться в своей притягательности.

30

Англия воспринимается по-разному разными героями. Для Каренина («министерской машины», по словам Анны) Англия представляет собой «цивилизованный мир», где нет таких диких нравов, как, например, вызов на дуэль: «Без сомнения, наше общество еще так дико (не то, что в Англии), что очень многие, – ив числе этих многих были те, мнением которых Алексей Александрович особенно дорожил, – посмотрят на дуэль с хорошей стороны, но какой результат будет достигнут?» (ч. 3, гл. 13, т. 8: 329).

Левин в свою очередь считает Англию страной, где все «условия определены», и сравнивает жизнь там с «крепостным правом»: «Это, может быть, не важно было при крепостном праве или не важно в Англии. В обоих случаях самые условия определены; но у нас теперь, когда все это переворотилось и только укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть только один важный вопрос в России», – думал Левин (ч. 3, гл. 26, т. 8: 385–386).

31

Например, в народных поверьях: «Покров Божьей Матери»; «Невеста под покровом, под ширинкой или фатой, под покрывалом»; «Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня молоду, женишком!» (Даль 1955: 247).

32

Долли чувствует неловкость из-за того, что княжна Варвара, родственница ее мужа, должна жить «у чужого», у Вронского: «Княжна Варвара была тетка ее мужа, и она давно знала ее и не уважала. Она знала, что княжна Варвара всю жизнь свою провела приживалкой у богатых родственников; но то, что она жила теперь у Вронского, у чужого ей человека, оскорбило ее за родню мужа» (ч. 6, гл. 17, т. 9: 208–209).

33

В книге Поэтика композиции (1970: 63–76) Б. Успенский исследовал употребление французского языка в романе Война и мир и выделил четыре его проявления: «Французская речь может передаваться

а) непосредственно по-французски,

б) в русском переводе,

в) в виде смешанного двуязычного текста – когда одна часть фразы дается по-французски, а другая по-русски,

г) в виде дублирования одного и того же выражения и по-французски и по-русски» (Успенский 1970: 74).

Интерпретация Успенского последнего феномена следующая: «автор как бы помогает читателю, время от времени ориентируя его на реальные условия произнесения фразы» (с. 74). Успенский сознает, что Толстой может иметь какие-то «специальные (композиционные) задачи» (с. 68) в своем смешении французского и русского, но видит главную причину этой практики в стремлении автора «передать индивидуальность стиля говорящего… дать читателю как бы ключ к манере разговора» и этим способом выразить точку зрения того или иного героя. Показательно, что он сравнивает использование французского с картавостью Денисова, тоже отраженной в тексте романа. Французский тем самым становится неким постоянным признаком некоторых героев, о котором автор иногда считает нужным напомнить читателю. На мой взгляд, дело обстоит куда сложнее: французский прикреплен не только к индивиду, но и к ситуации, и, что важнее всего, оценивается по-разному в разных ситуациях.

Оценочный момент был хорошо выявлен Т. Цивьян в ее анализе французского языка в Подростке Достоевского: «Язык вовлечен в изощренную игру, преследующую своей целью создать узкую среду, основным признаком которой является неестественность, искусственность» (Цивьян 1988: 435).

34

Можно сказать, что это значение реализуется символически в романе: Кити сама понимает, что ее поведение à la Varenka противоречит ее натуре:

35

По-французски «jeter son bonnet par dessus les moulins» со значением «бравировать, бросать вызов “хорошим манерам”».

36

В Юности Толстого целая глава (гл. 31) посвящена понятию «comme il faut» и его значению в великосветских кругах. См. также комментарии В. Виноградова в его большой статье о языке Толстого (Виноградов 1939: 154–158). Статья Виноградова богата тонкими наблюдениями над многообразием функций французского языка, особенно в Войне и мире (с. 123–130, 147–160, 178).

37

Название Мытищи становится «говорящим» благодаря упоминанию колодцев. Местность славилась в свое время и банями. Этимологически название местности, скорее, связано со словом мыто, – с местом, где платили пошлину.

38

Князь Щербацкий называет «тютьками» светских петербургских юношей и относит Вронского к той же породе: «Этот франтик петербургский, их на машине делают, они все на одну стать, и все дрянь» (ч. 1, гл. 15, 22, т. 8: 70, 94). Значение тютька/тютьки как «щенок, собачка», см.: Даль, т. 4, с. 452.

39

Многократное повторение слова «избавиться» в этом контексте как бы возвращает слову его изначальный смысл «перестать существовать» (ср. бавить: «делать так, чтобы что-то существовало, откуда: чтобы пребывало, продолжалось, не прекращалось, задерживалось» (Этимологический словарь русского языка / Сост. А. Преображенский. T. 1. М., 1910–1914: 11).

40

Креститься входило в русский ритуал «вхождения в воду». Известна следующая приговорка: «Троица велела, / Богородица велела, / Трижды окунуться – / Нырком пройти / И из-под воды вон уйти» (Капица 1928: 75).

41

Имеется в виду, конечно, сказка The Three Bears, сегодня более известная как Goldilocks and the three Bears, которую Толстой перевел в 1870-е годы и включил в свою Азбуку под названием Три медведя. Как известно, медведи, как и все вещи, связанные с ними, отличаются в сказке друг от друга по величине – от маленького (tiny) до большого. Любопытное текстуальное подтверждение тому, что сказка актуальна для Толстого и на уровне описания, находим в тексте о сестрах Щербацких, где они представлены от старшей к младшей по длине их шубок: «…подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках – Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду» (ч. 1, гл. 6, т. 8: 31).

42

Этот свет, исходящий от Кити, еще усиливается после того, как она стала матерью: «Взгляд ее, и так светлый, еще больше светлел по мере того, как он [Левин] приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от земного к неземному, которая бывает на лице покойников; но там прощание, а здесь встреча» (ч. 7, гл. 16, т. 9: 329).

Свет связан у Толстого с любовью – в противоположность блеску, который, скорее, выражает страсть (любовный огонь внутри Анны прорывается «блеском в ее глазах»).

43

Слова намекают и на мужское бессилие Каренина – медвежья охота не для него. И спасти свой брак он уже не может, его путешествие в Москву тщетное.

44

Зеленин Д. К. Описание рукописей ученого архива Ими. Русского Географического Общества. Вып. 1. Пг., 1914. С. 259.

45

Живая старина. 1891. Вып. 4. С. 210.

46

Имя Платон не случайное. Праведный старик из покровских деревень – «наследник» Платона Каратаева из Войны и мира.

47

Мед считался священной пищей еще в античности. «Пчелиным праздником» в восточнославянской народно-религиозной культуре считалось 17 апреля, день святого Зосимы. Не только в славянской, но и во многих культурных традициях мед связывается с мудростью, поесть меду – приобрести мудрость (см.: Гамкрелидзе, Иванов 1984: 607 и Мифы народов мира, т. 2, 1982: 355). Через мед, через пчел мудрость приходит и к Левину.

48

«Мужской» дуб появляется в романе Война и мир, где параллелью душевному состоянию Андрея Болконского становится «старый, корявый дуб». После длительной болезни Андрей оживает от присутствия Наташи Ростовой в Отрадном. Оживает и дуб: «Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца» («Война и мир», т. 2, ч. 3. гл. 3).

49

О противоречивости героев романа, об их неожиданных поступках и о сложном соотношении рационализма и иррационализма в героях Анны Карениной см.: Гинзбург Л. О психологической прозе. Л., 1971. С. 330–386.

50

«цвет платьев… Черняевского волоса» указывает на генерала Михаила Григорьевича Черняева (1828–1898), участника крымской войны 1855–1856 гг. и военных действий на Кавказе, завоевателя Ташкента. В мае 1876 г. генерал Черняев поехал в Белград командовать секцией сербской армии. «Князь Милан» – конечно, Милан Обренович из правящей семьи.

51

Вполне вероятно, что таким названием книги Кознышева Толстой иронически указывает на труд Н. Я. Данилевского Россия и Европа, вышедший отдельным изданием в 1871 г. после первого появления в журнале Заря. В письме H. Н. Страхову от 22–25 марта 1872 г., где Толстой упоминает и Данилевского, он пишет: «Народность славянофилов и народность настоящая две вещи столь разные, ка[к] эфир серный и эфир всемирный, источник тепла и света. Я ненавижу все эти хоровые начала и строи жизни и общины и братьев славян, каких-то выдуманных, а просто люблю определенное, ясное и красивое и умеренное и все это нахожу в народной поэзии и языке и жизни и обратное в нашем». Толстой имеет в виду «наш литературный язык», который ему кажется «без костей» (Толстой. ПСС, т. 61, с. 276). Тут выражаются чуткость Толстого ко всякого рода клише и неприятие им той идеологической риторики, которая распространялась в славянофильски настроенных кругах.

52

Упоминанием не только князя Милана, но и Ристича Кознышев показывает, что он принадлежит к кругу русских контактов главного деятеля проекта «Великой Сербии» министра Йована Ристича (1831–1899), представителя Сербии на Берлинском конгрессе 1878 г.

53

Пользуясь этикеткой «нечестивые агаряне» (в противоположность «нашим единоверцам»), Кознышев выводит мусульман как исторических врагов русских (сыновья Авраама с Агарью). Турки, таким образом, представляются преемниками татар, «под игом» которых когда-то «страдали» русские.