«Всё хорошо, — думала я, — какая разница! Какое все это имеет значение?»
— Я из пятого поколения, которое там родилось, со стороны матери, конечно.
— Неужели? — сказал он, и опять мне показалось, что он смеется надо мной.
— Вот если бы ты своими глазами увидел поместье «Констанс», — сказала я. — Это старое фамильное поместье моей матери. Там очень красиво. Как бы мне хотелось, чтобы ты его увидел.
— Мне бы тоже, — сказал он, — не сомневаюсь, что там замечательно.
— Да, — сказала я, — но, с другой стороны, если считать, что в Англии красиво, то там совсем не красиво. Просто там другой мир. Все зависит от точки зрения, правда?
Стены дома в старом поместье поросли мхом, и его превратили в оранжерею. Одна разрушенная комната — для роз, другая — для орхидей, третья — для азалий. И повсюду вдоль стертых каменных ступеней, ведущих в комнату, где надсмотрщик держал свои записи, — жимолость.
— Однажды я видела старый список рабов из поместья, — сказала я, — он был написан от руки на бумаге, которая сворачивается в трубочку. Пергамент — так она называется. Там были колонки — имена и возраст и то, что они умеют делать, и еще какие-то заметки.
…Майлотт Бойд, 18 лет, мулатка, служанка в доме. Дети, говорит Эстер, будут наказаны за грехи отцов в третьем и четвертом поколении — не повторяй эту чепуху детям говорит отец — выдумки не должны оседать в детских головах, говорил он…
— Все эти имена в списке… — сказала я. — Странно, но я их никогда не забывала.
Наверное, во всем было виновато виски, но мне захотелось рассказать об этом. Мне захотелось, чтобы он узнал, как это было. Воспоминания проносились в моей голове, но так быстро, что я не могла сосредоточиться. Все равно об этом невозможно рассказать.
— В моей школе была одна девочка, — сказала я, — в католической школе для девочек при монастыре, в которую я ходила. Ее звали Беатрис Агостини. Она приехала из Венесуэлы и жила в пансионе. Она мне жутко нравилась. Я не жила в пансионе, только те шесть месяцев, когда отец уехал в Англию. Когда он вернулся, то снова женился. Он привез с собой Эстер.
— Твоя мачеха хорошо с тобой обращалась?
— Ну да, неплохо. Она, в общем, неплохая. По-своему.
— Мы любили кататься по лунным дорожкам, — продолжала я, — нашего лодочника звали Черный Папочка. У нас замечательные лунные ночи. Если бы ты их видел! Луна может отбрасывать такую же темную тень, как и солнце.
Черный Папочка всегда носил синий полотняный комбинезон, на брюках были заплатки из мешковины. У него были очень длинные мочки, и в одной из них — золотая серьга. Он сердился, если мы опускали в воду руку, из-за барракуд. И мне тут же представлялись барракуды — сотни барракуд, — плывущие у бортов лодки в ожидании добычи. Плоскоголовые, острозубые, они плыли по холодным серебряным дорожкам, которые проложил на воде лунный свет.
— Уверен, что это очень красиво, — сказал Уолтер, — но я не особенно люблю жаркие страны. Предпочитаю прохладные места. На мой вкус, в тропиках слишком буйная растительность.
— Но она совсем не буйная, — возразила я, — ты совершенно не прав. Она дикая, иногда немного грустная. А вот солнце действительно буйное.
Иногда земля дрожит, а иногда ты чувствуешь ее дыхание. Цвета — красные, пурпурные, синие, золотые, все оттенки зеленого. А здесь цвета черные, коричневые, серые, мутно-зеленые, белые — это лица людей — похожие на мокриц.
Вообще-то, там не так уж жарко, — продолжала я, — жару всегда преувеличивают. В городе немного жарко иногда, но у моего отца было маленькое поместье, оно называлось «Сон Моргана». Мы проводили там много времени. Он был колонистом, мой отец. Вначале у него было большое имение, потом он продал его, когда женился на Эстер, и мы жили в городе почти четыре года, а потом он купил «Сон Моргана», гораздо меньшее поместье. Он так назвал его — «Сон Моргана».
Мой отец был прекрасный человек, — сказала я и почувствовала, что опьянела, — у него были рыжие усы и жуткий характер. Но получше, чем у мистера Кроу, хоть мистер Кроу прожил там сорок лет, и у него был такой жуткий характер, что однажды он разбил свою трубку ровно напополам — так сказал слуга. Когда он был дома, я подглядывала за ним и надеялась, что он сделает это снова, но больше он такого никогда не повторял.
— Я не любил своего отца, — сказал Уолтер, — мне казалось, такое часто бывает.
— Нет, я любила своего, — сказала я, — правда, случалось всякое. — Я ведь коренная жительница Вест-Индии, — почему-то все время повторяла я, — в пятом поколении по материнской линии.
— Я знаю, моя радость, — сказал Уолтер, — ты мне об этом уже говорила.
— Все равно, — сказала я, — это замечательное место.
— Все считают, что место, где они родились, замечательное, — заметил Уолтер.
— Ну, не все они замечательные, — возразила я, — совсем не обязательно. На самом деле, иногда поначалу они кажутся просто жуткими. Только ты привыкаешь и уже не замечаешь этого.
Он встал, притянул меня к себе и стал целовать.
— Мне кажется, ты немного навеселе, — сказал он, — давай-ка поднимемся наверх, маленькая чудачка, маленькая пьяная чудачка.
— Шампанское и виски — убойная смесь, — сказал он.
Мы стали подниматься в спальню.
…«Дети, каждый день следует оставлять четверть часа на размышления о четырех главных вещах. Каждый вечер перед отходом ко сну — это самое лучшее время — вы должны закрыть глаза и постараться думать об одной из четырех главных вещей». (Вопрос что это за четыре главные вещи? Ответ: четыре главные вещи — это Смерть, Божья кара, Преисподняя и Царствие небесное.) Эта матушка Антония была еще та старушка. Она любила говорить: «Дети, каждый вечер перед сном вы должны лечь прямо, прижать руки к телу, закрыть глаза и сказать:
«Однажды я умру. Однажды я буду лежать вот так, с закрытыми глазами, и буду мертвой».
«Ты боишься смерти?» — спрашивала меня Беатрис.
«Не знаю, нет, не боюсь. А ты?»
«А я боюсь, но никогда не думаю о ней».
Лежать, зажмурившись и прижав руки к бокам…
— Уолтер, выключи свет. Он бьет мне в глаза.
Майлотт Бойд, 18 лет. Майлотт Бойд, 18 лет… Но мне это так нравится. Я не хочу, чтобы было по-другому, только так.
— Ты спишь?
— Нет, не сплю.
— Ты лежала так тихо, — сказал он.
А потом лежать так тихо. Вот что называют «маленькая смерть».
— Мне нужно идти, — сказала я, — уже поздно.
Я встала и оделась.
— Я поговорю с Винсентом, — на следующей неделе.
— Как хочешь, — сказала я.
Сидя в такси, я продолжала думать о доме и потом, в постели, лежала и все думала о нем. О том, каким грустным может быть солнце, особенно в полдень, но по-другому, не так, как в холодных краях, совершенно по-другому. И о том, как вылетают летучие мыши, когда садится солнце, по двое, очень торжественно. И о запахах из лавок, доносящихся до бухты. («Мне, пожалуйста, четыре ярда вон того розового, мисс Джесси»). И о запахе Франсины — пряном и сладком. И о том цветке гибискуса — он был таким красным, таким гордым. Его длинный золотой язычок торчал наружу. Он был таким ярким, что даже небо казалось лишь фоном для него. Не могу себе представить его мертвым… И стук дождя по оцинкованной железной крыше. Как он льет и льет, грохоча по крыше…
Так бывало, когда становилось грустно, когда я ночью лежала без сна и вспоминала. Когда раздевалась, стоя у кровати, и думала: «Почему от его поцелуев по спине бегут мурашки? Я безнадежная, покорная, счастливая дура. Неужели это я? Я дрянь, дрянь, дрянь. Это просто слова, в них нет никакого смысла. Но есть какой-то смысл в темной тишине улиц».
6
Эстер обычно приезжала в Лондон на январскую распродажу, однако на этот раз она лишь в середине марта написала мне из пансиона на Бейсуотер-роуд[22].
— Да, миссис Морган вас ждет, — сказала девушка, — она завтракает.
— Извини, что опоздала, — сказала я.
— Ты замечательно выглядишь, — оглядев меня, сказала Эстер.
У нее были ясные карие глаза, немного навыкате, это было заметно, если смотреть сбоку, и голос прирожденной английской леди с отчетливыми режущими слух интонациями. По моему разговору вы сразу можете понять, что я леди. Настоящая английская леди. А вот на ваш счет у меня имеются сомнения. Заговорите, и я сразу же определю ваше настоящее место. Ну, говорите же, чтобы я не подумала самого плохого. Такой у Эстер был голос.
За столом сидели две женщины средних лет и молодой человек с газетой, которую он все время читал за едой. Тушеное мясо совсем не имело запаха. Положив кусок на тарелку, все начинали солить его и поливать соусом из бутылочки, стоявшей рядом. Они делали это механически, не меняя выражения лица, как будто знали, что никакие соусы все равно не помогут.
На последней странице газеты, которую читал молодой человек, мне бросилось в глаза объявление:
«Что такое качество? Тридцать пять лет один ответ — это какао Борна».
— Я хочу прочитать тебе одно письмо, — сообщила Эстер, — оно пришло незадолго до моего отъезда из Илкли. Меня оно крайне огорчило. Только не здесь, — сказала она, — когда поднимемся наверх.
Потом она рассказала, что дочь приходского священника выходит замуж и что она собирается подарить ей две черных жемчужины, оправленных в золото, из которых сделали брошь.
— Ниггеры говорят, что черный жемчуг приносит счастье, ты слышала?
— Да, я знаю, — сказала я, они всегда так говорят.
Мы доели консервированный горошек, и она сказала:
— Ну, а теперь пойдем ко мне.
— Вот эта брошь, — сказала она, когда мы поднялись наверх, — правда, она очаровательна?
— Жутко красивая, — согласилась я.
Она положила ее обратно в коробочку и принялась поглаживать верхнюю губу, как будто у нее там невидимые миру усы. Она имела такую привычку. У нее были большие руки с широкими ладонями, но пальцы — длинные и тонкие, она ими гордилась.