Невзирая на бешенство, обуревающее «москвича», сей немой язык, очевидно, отлично им понят, потому что он мгновенно съеживается, как губка, из которой вдруг вытянули влагу, и обращает глаза в окно вагона, стараясь прикрыть видом внезапно налетевшего раздумья бушующие в груди чувства.
Золотые очки, обращая свои лучи на черноглазую девицу, с легкой улыбкой начинают:
— Я это дело знаю очень близко, потому что оно передано мне очевидцем, достойным полного доверия, занимающим довольно важный пост. Гм-гм!
Золотые очки невыразимо откашливаются, этим откашливанием упомянутый как бы вскользь «пост» вдруг выделяется, как комета на ночном небе, что заставляет «москвича» несколько раз быстро сморгнуть, хотя он головы и не повертывает.
— Что ж, как это было? — перебивает черноглазая девица с несколько резким нетерпением.
Золотые очки несколько саркастически, но чрезвычайно благосклонно улыбаются на это нетерпение и слегка наклоняют голову, как бы желая выразить: «Такая живость, разумеется, в порядочном обществе не принята, но я ее допускаю в такой очаровательной дикарке».
Затем продолжает:
— Начальник заведения точно был человек почтенный, если глядеть на него с точки его отношений к семье и приятелям и принимать во внимание степень его развития. Он даже, можно сказать, не скрывал своего… своего, — саркастический, но еще благосклоннейший взгляд на черноглазую девицу, — своего образа действий. Не могу вам наверно поручиться, что впервые навело его на мысль обратить вверенное ему заведение в голубятню, но предполагают, что виною этому была статья, помещенная в одном из наших журналов.
— Это в каком же? Это как же? — вскрикивает черноглазая девица, изображая всем своим существом самый ярый протест.
Золотые очки видимо любуются ею, как какой-нибудь картинкой, которую, хотя ни за что не показывают ни жене, ни дочери, но тем не менее сами, в силу привилегий мужского пола, смотрят с удовольствием.
Косматая голова по-прежнему остается на спинке вагонного дивана неподвижно-внимательно. «Москвич» встрепетывается и за неимением около себя «дитяти пышной Украйны», бросив на помянутое дитя яростный взор, обращается к серому чиновнику:
— Да! Статьи нынешнего направления…
Серый чиновник покрывается краской испуга и начинает притворяться, что его душит припадок кашля.
Золотые очки продолжают:
— Я статью не осуждаю, — статья могла быть прекрасная, но беда в том, что даже прекрасное, падая на необработанную почву, производит нечто безобразное.
— Ну! — восклицает черноглазая девица.
— Многие факты это, к сожалению, неопровержимо доказывают, — отвечают, слегка наклоняя голову, золотые очки. — Я продолжаю. Статья была, если не ошибаюсь, о гуано как о превосходнейшем средстве удобрения бесплодных полей. Глава же заведения, о котором идет у нас речь, не получал с подмосковного своего имения никаких доходов именно потому, что земля там бесплодная. И вот его озаряет мысль, нельзя ли устроить в Москве гуано. Если мы еще к этому предположим, что он читал эту статью у открытого окна и увидал густую стаю голубей, опускающуюся на крышу казенного заведения, то объяснится совершенно просто, как он пришел к решению, имевшему впоследствии столь для него неприятный исход.
Он с спокойною совестью занялся производством. К концу года все чердаки преисполнены уже были голубями, и весной он имел утешение отправить несколько подвод голубиного гуано на свои подмосковные нивы.
На следующий год производство, как и следовало ожидать, пошло еще успешнее. Голуби, привлекаемые обильным кормом, заняли не только чердаки, но и верхний этаж заведения. Естественно, это несколько стеснило помещение младенцев и произвело между ними большую смертность.
Золотые очки с улыбкой умолкают. Общее безмолвие по разным причинам. Черноглазая девица задыхается от негодования; серый чиновник до того придавлен ожиданием бед от подобных разговоров, как будто сам был сильно замешан по делу о гуано; косматая голова, щурясь, всех обозревает, словно все не люди, а какие-нибудь пирожки или иллюстрации, которые ей вовсе не по вкусу, но которыми, тем не менее, приходится довольствоваться в данную минуту. Купчик Андрей Иванов как-то особенно пожимается, одним глазом взглядывает не без сарказма на «москвича», а другим, не без почтения, на золотые очки.
Золотые очки, помолчав, продолжают, обращаясь к черноглазой девице:
— Самое главное — это недостаток образования. Молодые силы России велики.
При этом золотые очки избочаются, как молодые юнкера, подносящие на гулянье розу красавице и дающие понять этой виновнице их восторгов и страданий, что она и самые розы превосходит прелестью. Нет сомнения, что они также жалают дать понять черноглазой девице, что она — пленительная представительница великих сил молодой России.
— Силы эти…
Пронзительный свисток прерывает многообещавшую тираду.
Начинается суета, возня, давка. Со всех сторон жужжит: «Буфет! Буфет!», раздается хлопанье дверей, проносятся струи кухонного запаха, женский наставнический голос пищит с нижегородским акцентом: «Ne courez pas, George» [14].
— Чайку изопью! — вдруг все покрывает какой-то бас.
Золотые очки раскланиваются преимущественно с черноглазой девицей и удаляются с улыбкой.
Серый чиновник поспешно, спотыкаясь, выскакивает на платформу, видно, как перебегает от вагона к вагону, отыскивая более безопасного для себя места, наконец, вероятно, найдя желаемое, исчезает.
Андрей Иванов, ласково улыбаясь, словно продавая что-то неподатливому покупщику, уходит тоже в буфет.
Черноглазая девица сначала зевает, потом задумывается. Украинка, кажется, спит, потому что закрыла глаза; косматая голова остается в прежнем положении на спинке дивана; «москвич» имеет до того расстроенный вид, словно последнее его родовое имение, населенное «дорогими детскими воспоминаниями», как обыкновенно москвичи в этих случаях выражаются, описано и продается с аукциона.
Общее безмолвие.
Наконец, раздается звонок, и пассажиры беспорядочно валят к вагонам.
Андрей Иванов возвращается с кренделем и яблоком и той же улыбкой на цветущем лице.
— Не угодно ли-с? — говорит он черноглазой девице, представляя ей на трех перстах апельсин.
— Нет, не хочу, — отвечает черноглазая девица.
— Просим-с умиленно! Будьте столько милостивы, не откажите-с! — пристает Андрей Иванов, сбочив безбожно напомаженную голову. — Осчастливите-с человека.
— Говорят вам, не хочу! — отвечает с неудовольствием черноглазая девица. — И с какой стати вы вздумали потчевать меня апельсином? Вы бы лучше на эти деньги какой-нибудь голодной хлеба купили!
Андрей Иванов до того изумлен этими словами, что даже улыбочка его на мгновение стушевывается и апельсин чуть не слетает с трех перстов, на которых так грациозно представлялся девице.
— Что-с? — спрашивает он, несколько оправившись.
— Лучше бы вы хлеба какой-нибудь голодной купили, чем угощать встречных апельсинами! Что ж вы на меня глядите во все глаза? Разве я по-китайски вам говорю?
— Хлеба голодной-с? — спрашивает Андрей Иванов. — Какой же это голодной-с? У меня, слава богу, голодных не имеется-с!. Мы не какие-нибудь-с!. Вы это напрасно-с!.
При последних словах лицо его омрачается, тон из умильного переходит в обиженный, и он, видимо, начинает подозревать черноглазую девицу в желании унизить и оскорбить его.
— Я не знаю, как это уразумевать-с! — прибавляет он.
И, взяв отвергнутый апельсин в кулак, садится.
— Вам не понятно, что лучше дать голодному кусок хлеба, чем угостить сытого апельсином? — спрашивает запальчиво черноглазая девица.
Андрею Иванову это, очевидно, непонятно. Он подозрительно смотрит на черноглазую девицу, как бы стараясь отыскать какой-то скрытый, оскорбительный для его чести смысл в этих словах.
— Вы не понимаете, что апельсин нейдет в горло, когда у других хлеба нет? — вскрикивает черноглазая девица.
— Не понимаю-с. Отчего ему нейти-с?
«Москвич» оборачивается и, глядя на черноглазую девицу, язвительно улыбается, как бы желая выразить: «Вот они, модные-то идеи!»
Косматая голова тоже смотрит на черноглазую девицу, но смотрит не без удовольствия.
И в самом деле, черноглазая девица в эту минуту хороша, — хороша не как обладательница искрометных глаз и алого румянца только, а как человек, в котором, может быть, и угловато, и не в пору, но заиграли те человеческие чувства, которыми он отличается от скотов.
— Вы не понимаете, что позорно есть апельсины, когда вон та старуха, глядите, глядите, — вон идет она!
И черноглазая девица толкает его к окну.
Он выглядывает из окна и говорит:
— Вижу-с, вижу-с!
— Когда та старуха едва тащится!
— Как-с? Позорно-с?
— Да, позорно! Понимаете, стыдно, совестно!
— Нет-с, не стыдно и не совестно-с. Даже нисколько-с.
— Нисколько?!
— Нисколько-с. Потому я в этой старухе не виноват-с.
— Все мы виноваты!
— Может, вы-с, а я не виноват-с!
— Говорю вам, все, все виноваты! Понимаете вы — все!
Андрей Иванов улыбается и, поглаживая бородку, возражает:
— Не могу этому верить-с. Вдруг какая-нибудь бродяга-с, и вдруг все виноваты! Не могу верить-с!
— Да поймите же, наконец…
— Сударыня! — вдруг отзывается косматая голова. — Вы рассыпали бисер!
Черноглазая девица обертывается и с удивлением резко спрашивает:
— Какой бисер? Где бисер?
— Вы рассыпали бисер, — повторяет косматая голова, выразительно глядя ей в лицо. — Я сам видел, как покатились бисеринки вот к их ногам.
И косматая голова кивает на Андрея Иванова.
Андрей Иванов нагибается, некоторое время шарит по полу, затем поднимается, встряхивает волосами, с которых брызгает помада, подозрительно взглядывает на косматую голову и усаживается на месте.
Черноглазая девица улыбается и говорит: