это он, я знаю, но боюсь в это верить. Дверь открывается.
Это он. Дедушка Байрон.
Он немного склоняется вперёд и присматривается. Его губы шевелятся, но он не может произнести ни звука, кроме хриплого: «П… П…» А я думаю, сколько можно таращиться друг на друга, и переступаю порог, и заключаю его в объятия, и вдыхаю его запах (не тот, которого ожидал, но всё же его). И какое же облегчение я испытываю, когда чувствую, что он тоже обнимает меня! Так проходит несколько секунд; к нему возвращается голос, и он повторяет в воздух над моей головой, пока мы обнимаемся:
– Пай. Пай. Пай. Как это можешь быть ты? О, мой мальчик, мой Пай. Но как?
Вот это да. Такого я не ожидал.
И вот мы стоим в дверях: он обнимает меня всё крепче и произносит снова и снова: «Как?» и «Пай?» Я ненавижу себя за это, но мне становится не по себе. Я знаю, что придётся многое ему объяснить – и что бы я ни сказал, он будет разочарован только потому, что я не Пай. Я высвобождаюсь из его объятий и стою прямо перед ним, а он всё так же пристально на меня смотрит.
Нет хорошего способа преподнести ему правду, и потому я просто говорю:
– Мне очень жаль. Я не Пай.
Повисает долгая пауза, пока дедушка Байрон внимательно изучает меня. Его взгляд скачет с волос на уши, потом на рот, затем на руки, и я мягко добавляю:
– Как бы я мог им быть?
Дедушка Байрон с усилием моргает. Может быть, он скрывает слёзы – я не знаю. Тогда я говорю:
– Я Ал. Ал Сингх? Ты помнишь?
Глаза дедушки двигаются вверх, налево и снова на меня. Он качает головой.
– Давай же, – ободряюще говорю я. – Ты же помнишь всё! В магазине с парнем-сикхом, они ещё думали, что я Пай и… – он всё ещё в замешательстве. – Я приходил сюда, в этот дом. В тот день, когда Пай… – и он заканчивает фразу за меня:
– В тот день, когда Пай утонул. Ты приходил к нам. Потом ты был в магазине. С Бару и… и другим парнем, его сыном, – память возвращается к нему, и дедушка медленно кивает. Он кладёт мне руку на плечо и ведёт в дом, закрывая за собой дверь.
– Пойдём, приятель, – говорит он мне.
Но в его голосе нет лёгкости. Я словно высосал из него всю энергию. С тяжёлым чувством я очень медленно иду за ним.
Глава 74
Ладно, задумайтесь на секунду. С чего бы вы начали рассказывать дедушке Байрону о том, что произошло?
Не знаете. Вот и я не знаю. Первое, что я говорю, садясь за кухонный стол, это: «Есть чем перекусить?» Дедушка наливает мне стакан молока – я выпиваю его залпом, пока он подогревает в микроволновке алу чаат[58], а потом я ем, ем и ем ещё. Я достаю Алана Ширера из рюкзака – и на озадаченном лице дедушки Байрона, пусть и ненадолго, появляется улыбка. Он даёт Алану Ширеру бразильский орех и воду в блюдце и, кажется, немного расслабляется. Это хорошо: хомяк отвлёк его от меня, и напряжение, которое я чувствовал с порога, постепенно спадает. Дедушка придвигает к столу табуретку и сидит напротив, пока мы с хомяком едим.
Я не могу разговаривать с полным ртом, поэтому пока осматриваюсь и с удивлением отмечаю, что дедушка давно не делал уборку. Не то чтобы на кухне грязно – просто беспорядок. В доме у дедушки Байрона всегда было полно вещей, но он обладал удивительной способностью содержать всё в чистоте и порядке. Наверное, он был просто занят или что-то в этом роде. И я замечаю ещё кое-что: его длинная коса исчезла.
У меня появляется неприятное предчувствие, и диалог, который происходит между нами потом, его только усиливает. Дожевав острую картошку, я говорю:
– Дедушка Байрон, можно спросить…
– Как ты меня назвал? Дедушка Байрон?
– О. Да. Я скоро объясню, – это смутило меня, как вы можете догадаться, но я не отступаю: – Как называется столица, ну, например… Гренландии?
Дедушка Байрон смотрит на меня, прищурившись:
– Грен… Понятия не имею, сынок. Почему ты спрашиваешь?
И потом мы разговариваем. Я не буду пересказывать вам всё. Беседа длится несколько часов. Попробую описать на примере. Представьте: вам нужно объяснить, что такое книга, тому, кто ничего не знает о чтении – кому-то из древнего туземного племени.
Но могло быть и хуже. Дедушка хотя бы не думает, что я сошёл с ума или пытаюсь его обмануть.
Я говорю и говорю, а он иногда задаёт вопросы и старается следить за ходом истории. Конечно, это непросто, и в любой момент я готов услышать:
– Ладно, приятель. Довольно. Всё это полная нелепица. Или ты говоришь мне правду, или я звоню в полицию. Ты – мальчишка, который явился в мой дом, а я знаю о тебе только то, что ты произошёл от Адама и Евы, и это может вылиться в большие неприятности…
И так далее. Но дедушка не говорит ничего подобного. И вот почему:
Думаю, он мне верит.
Я о многом знаю, например:
1. Бабушка Джули. Я знаю, кто она, как она умерла, и что «Без тебя» в исполнении Нилссона была на первом месте в чартах, когда они поженились.
2. Я знаю, почему дедушка приехал в Англию в шестидесятых, которые не показались ему особо свингующими. Из-за беспорядков в Пенджабе.
3. Больше всего, конечно, я знаю о Пае. Как он выглядел, о чём говорил. Его синяя атласная куртка, его короткий кивок головой…
Когда я говорю о Пае, дедушка Байрон неподвижно сидит, только иногда покачивая головой, он впитывает каждое слово, будто пытается утолить жажду.
– Мой мальчик, – повторяет он. – Мой бедный, бедный мальчик.
А потом мне почти – почти – удаётся доказать правдивость рассказанной истории. Я включаю свой телефон в розетку, даю немного зарядиться, чтобы он ожил, и открываю фотографии. Я сделал их пару дней назад, а для дедушки Байрона с тех пор прошло тридцать лет: мы с Паем на пляже, мы с дедушкой и Гипатией.
– Ты помнишь это? – спрашиваю я, а он медленно и грустно качает головой:
– Наверное. Смутно. Моя память… ну, скажем так, она не та, что раньше.
Мы сидим в тишине, дедушка Байрон долго всматривается в фотографию на моём телефоне и потом тихо спрашивает:
– Почему ты сбежал после… этого происшествия?
Я понимаю, что мне нечего ответить, и, подняв глаза, вижу, что дедушка неотрывно смотрит на меня. В его вопросе нет ни злобы, ни осуждения – он просто хочет услышать ответ, ведь этот вопрос мучил его, как я теперь понимаю, все тридцать лет. Сейчас я себя ненавижу. Я знаю, как жалко, недостойно и глупо это выглядит, но могу только отвести взгляд в сторону, пожать плечами и, опустив голову, сказать:
– Не знаю.
Повисает длинная пауза, и меня передёргивает от всей неуместности и ущербности собственных слов. Оглядываясь назад, я гадаю, не эти ли секунды определили отношение ко мне дедушки Байрона.
С этого момента я чувствую, что он верит в мою историю, но в то же время винит меня в смерти Пая и в том, что я не повёл себя мужественно, а сбежал как трус, оставив его на тридцать лет в горе и неведении.
Он говорит только:
– Уже поздно, сынок. Отвести тебя в твою комнату?
– Мою комнату?
– Ну, ты выглядишь усталым – и где ещё тебе остановиться?
Маленькая спальня была раньше комнатой Пая. На стене полка, заставленная научными книгами, и плакат с видом на Землю из космоса, а с потолка свисает модель Солнечной системы. На столе до сих пор лежат учебники и даже стоит стакан с карандашами.
– Я не смог ничего поменять здесь, когда он… когда Пай нас покинул.
На вид всё тут совсем не так жутко, как кажется по описанию. Мне даже приятно почувствовать себя ближе к Паю.
– Мне здесь нравится, – говорю я и улыбаюсь ему своей самой искренней улыбкой. Но он безучастно смотрит сквозь меня. Его, конечно, трудно винить. Вряд ли он ожидал, что этот вечер сложится именно так. И тут меня осеняет. До сих пор я никак не мог понять, что же ещё отличает этого дедушку Байрона от прежнего, а всё дело в его руках: обе они прямые и здоровые. И я спрашиваю:
– Помнишь, как я попросил тебя проверить пиротехническую установку?
Он поднимает глаза, стараясь вспомнить, и потом кивает:
– Да, мне кажется, я помню, как ты об этом говорил. А что?
– Вижу, ты сдержал своё слово.
Я сижу на кровати, а он встаёт на колени, чтобы помочь мне разуться:
– Давай, сынок. Ты, должно быть, в рогалик скручен.
(В рогалик скручен = измучен[59]. Такого я раньше от него не слышал и поэтому улыбаюсь.)
Потом дедушка снимает с меня носки, отворачивается, и вдруг снова резко поворачивается обратно, как будто голова у него на шарнире. Он таращится на мои ступни, то есть именно таращится, и нервно тянется вперёд, чтобы их потрогать. Как золотая рыбка, он хватает ртом воздух и, готов поклясться, даже немного бледнеет. Тот старый дедушка Байрон из прошлой жизни, конечно же, прекрасно знал о моих сросшихся пальцах. А этот приходит в ужас, и я стараюсь отвлечь его, в шутку пошевелив ими (кажется, получилось не смешно – во всяком случае, он не засмеялся).
– Да, «синдактилия» – это так называется. Редкая штука! Ты видел такое раньше?
Дедушка кивает:
– Однажды, – но больше не говорит ни слова об этом. – Спокойной ночи, – и он выходит из комнаты.
Он улыбается, но за этой улыбкой скрывается что-то ещё. Несмотря на невероятную усталость, я не сплю, потому что не могу перестать думать о смущённой улыбке дедушки Байрона и о его чрезмерной реакции на особенность моих ног – в сущности, такую незначительную.
Глава 75
Конечно, в итоге я уснул, а проснувшись, вижу, что укрыт пододеяльником Пая с картинками из «Доктора Кто». Мои вещи – одежда и рюкзак – убраны с пола, куда я их бросил. Старомодные электронные часы на комоде показывают 14:02. Я проспал около двенадцати часов и не скажу, что свеж как огурчик, но вставать всё-таки нужно. На столе стоит картонная коробка с низкими краями, в ней блюдце с водой и немного мюсли, а ещё порванная газета, под которой свернулся Алан Ширер. Дедушка Байрон успел сделать всё это, пока я спал.