Я сидел в ледяном безмолвии собственного воспитания.
Чуть позже мне все-таки удалось осуществить другое свое навязчивое желание — спокойно, не привлекая к себе внимания, подняться, уверенными шагами проследовать в туалет и посмотреться в зеркало. Я хотел видеть, что со мной происходит, так что пришлось терпеть. Но в зеркале я увидел, что кто-то разглядывает себя — и только. И поразил меня не тот факт, что я не отождествлял себя с уставившимся в зеркало человеком, а пепельно-серый цвет его воскового лица. На всякий случай я даже глянул на потолок — проверить, не из-за неонового ли света он кажется мне таковым. То, что я видел, не соответствовало тому, что я ощущал, а физические ощущения не соответствовали увиденному, свет же был слишком банальным, чтобы что-либо объяснить. От этой раздвоенности голова у меня закружилась. На пепельно-сером восковом лице не было видно пота. То был не я, хотя вроде бы ничего другого, кроме собственного отражения, я видеть не мог.
Весьма странным было и то, что в замкнутом помещении воздуха, как мне казалось, было столько же, что и в зале, хотя двери и окна там были распахнуты.
Казалось, будто у меня забит нос, но и ртом дышать было невозможно.
Открыв кран, я основательно высморкался и ополоснул лицо. Хотелось опять видеть то же, что чувствую. Лицо в зеркале стало мокрым. И на влажном лице удалось даже разглядеть собственные черты, но все-таки я наблюдал за ним откуда-то издалека.
Воздуха не было.
Тем не менее до стола я добрался благополучно. Если потоки воздуха парусят и раскачивают занавески, подумал я, то почему мне его не хватает, куда он девается. Проблема была не в том, что я не дышал и по этой причине мне не хватало воздуха. Я дышал. Но, видимо, в воздухе не было достаточно кислорода, необходимого для движения. Вот опять я не знаю меры, даже мелькнуло у меня в голове. А может быть, во вселенной стряслось что-то чрезвычайное. Но коль скоро я решил больше не обращать внимания на свои ощущения, то выходит, и правда я теперь человек без меры. Пока я так размышлял, вперив взгляд в невидимую массу воздуха, я понял, что из-за его нехватки не удастся съесть и заказанные на второе жареные шампиньоны.
Старший официант все так же стоял на фоне зеркально сверкающей деревянной панели среди раздувающихся белых занавесей. Мне казалось бессмысленным терять здесь время. Я без труда поднял руку, чтобы позвать его.
Но в воздухе настолько нет воздуха, что я решаю не ждать, пока он подойдет. Не знаю, смогу ли я встать. Как оказалось, смог, и довольно легко. Аккуратно собрал свои вещи, газеты, листы корректуры, очки, авторучку. Теперь мне было интересно, смогу ли я при таком минимуме кислорода доковылять до официанта и хватит ли мне, скованному панцирем холодного пота, времени, чтобы расплатиться и выбраться на улицу. На воздух. Я дошел до него без особых усилий, счет, пожалуйста, и пояснил любезно, что не могу больше оставаться, мне что-то нехорошо. В его глазах мелькнул панический страх, теперь уж наверняка до него дошло то, что он видел и раньше, наблюдая за моим лицом и походкой.
Официант, в ужасе, что я хлопнусь в обморок у него на глазах, засуетился, еще не хватало, чтобы я окочурился прямо в заведении, нет уж, лучше на улице. Страх, желание избежать скандала сковали его черты. Он начал было считать, но дрожащие пальцы не попадали в клавиши калькулятора.
Снаружи воздуха было не больше, и все же я ликовал оттого, что оказался на воле, избавился наконец от других. Хотя все, что я делал, я делал, собственно, ради них. В первые десять лет жизни, под угрозой лишения любви и заботы, человека приучают не обременять других сенсационными событиями своего телесного бытия. Со всеми своими обязанностями я справился, представление удалось, и ощущение успеха было безраздельным. Переживаемая по этому поводу радость напомнила мне о том, сколь велика дистанция между моим сознанием и реальностью моих физических ощущений.
Так я и стоял с этой радостью — за пределами самого себя.
Между тем нужно было двигаться дальше — сквозь свинцово-серую, жаром пышущую субстанцию, которую нисколько не остужал обволакивающий мое тело холод.
Я ухитрился перебраться на противоположную сторону шумной от оживленного движения площади и успешно втиснуться в отвратительного вида желтый таксомотор. В салоне — застоявшийся запах пота, небритости и дешевого табака, пружины продавленного сиденья того и гляди прошампурят задницу пассажира. Мне удалось опустить стекло, при этом рукоятка осталась у меня в руке. Удалось присобачить ее на место. Воздуха от этого больше не стало, но повеявший ветерок хотя бы немного охлаждал мне лицо, шею и грудь под расстегнутой рубашкой. К горлу периодически подкатывала тошнота, но в последний момент мне всякий раз удавалось не блевануть. Несмотря на оживленное, как обычно под вечер, движение, таксист гнал как бешеный. И мне оставалось только желать, чтобы он мчал еще быстрее, чтобы как можно скорее быть дома. Или чтобы мы во что-нибудь врезались — пусть раздастся вселенский грохот и наступит полная темнота.
Расплачивался я с облегчением, опять меня пронесло.
Движения были рассчитанными, таксист ничего не заметил, мне удалось и это.
Как удалось затем пересечь двор, удалось поздороваться с соседкой так, чтобы у нее не возникло желания со мной поболтать, и, поднявшись, хотя и не без труда, на второй этаж, отыскать нужные ключи.
В раскаленной от солнца безмолвной квартире, что бы со мной ни происходило, я чувствовал себя в безопасности. Надежность убежища ведь важнее воздуха. Быть далеко от всего и всех. Как бы там ни было, а человек все же выше того, чтобы мириться с собственным эгоизмом, иным словом — животностью. Я не думал теперь ни о ком на свете. Воздуха не было. Я не думал даже о том, что должен о ком-то думать или что есть в мире существо, о котором я в этот момент не думаю. В час смерти человек действительно остается один, но это ему можно записать только в плюс.
Какая-то неимоверная сила пыталась разорвать изнутри мою грудь и выворачивала наружу лопатки, как будто после стольких лет, проведенных мною в роли простого смертного, я вдруг вознамерился отрастить крылья. И все-таки перед смертью, ради других, мне захотелось смыть с себя предсмертный пот. Мне удалось и это. «Другие» сейчас заменяли для меня конкретных людей с конкретными именами. Боль не стихала, плечи тоже невероятно болели, но, несмотря на это, после душа я почувствовал в себе силы. Наверно, я все же успею вычитать верстку. Почему-то важнее всего для меня была эта корректура, чтобы, когда меня не станет, она оказалось готовой. Ради неких людей, которые меня обнаружат, я также надел свежее белье.
Воздуха в комнатах по-прежнему не было.
Я прилег отдохнуть на диван, хотя знал, что долго не выдержу. От теплого бархата воздуха стало еще меньше. Но если лежать неподвижно, то на какое-то время его еще хватит.
Перед тем как забыться сном, я подумал, что, когда проснусь, все будет в порядке и я спокойно выправлю верстку. С этой мыслью я и заснул бы, если бы не совсем уже нестерпимое удушье. Невозможно было свести все жизненные функции к такому минимуму, чтобы организму хватило столь ничтожного количества кислорода. Против внезапной смерти от сердечной недостаточности я в принципе не возражал бы, но было ясно, что перенести без врачебной помощи длительную боль и все нарастающее кислородное голодание я не смогу.
Ну хватит, сказал я себе, как человек, решивший покончить с дешевой комедией.
Я вынужден был понять, что послеобеденный сон от инфаркта меня не спасет. Но все же я не спешил — ведь я боялся не смерти, ее боялось разве что мое тело, я же просто не мог больше переносить боль и немыслимое удушье. Провода физических ощущений, надо думать, подключены туда же, где должно находиться и наше сознание. Но может ли оно оставаться здравым при такой боли. Я втайне надеялся, что если еще потерпеть, то судьба наградит меня быстрой смертью. И я избегу ненужного переполоха. Но все же я встал с дивана и медленно потащился по большой безвоздушной комнате, чтобы открыть окно. Это мне удалось. Мой «другой», который вместо меня опекал мое тело, хотел сделать еще две попытки, чтобы удостовериться в правильности диагноза. И действительно, с открытым окном воздуха стало не больше, а меньше. Пропорционально энергии, которая была затрачена на это движение.
Проблема была не в том, что мне трудно было дышать чаще или, при необходимости, глубже, это мне удавалось.
Я слышал собственное углубленное, быстрое, с хрипом дыхание.
Но в воздухе не было воздуха, вот в чем была проблема. Количество воздуха было неизменным, и этот факт мое сознание никак не могло объяснить. Воздуха было столько, сколько для нормального жизнеобеспечения было явно недостаточно. Отчего ситуация не становилась понятней. Чем напряженнее работали мои легкие, чем быстрей билось сердце, тем меньше мне доставалось воздуха. Это был совершенно новый опыт, можно сказать открытие. Я наблюдал за людьми на улице. Воздуха им хватало. Они и не замечали, что у них его ровно столько, сколько требуется для ходьбы.
Мой «другой» решил все-таки разобраться в этом непростом вопросе.
В желтой аптечке, в маленьком пузырьке ты найдешь несколько потемневших таблеток. Страх смерти, пробив брешь в сознании, позволил мне вспомнить об этом. Если они не подействуют, то нечего и к врачу обращаться. Дело было не в том, что предметы, явления, посторонние люди лишились в моих глазах реальности. Лекарство я без труда нашел и, как положено, поместил его под язык. Двойное зрение, человеку моей профессии совершенно необходимое, нередко вносило путаницу в мое восприятие, поэтому я всегда сохранял недоверие к собственным ощущениям. Под корнем языка расположен крупный кровеносный сосуд, vena lingualis, через стенку которого легко проникает сосудорасширяющий нитроглицерин. Не успела таблетка раствориться, как ее действие рассеяло все мои сомнения. Удушье ослабло, на поверхности жара больше не было ледяного панциря.