Они долго кричали в гулкой темноте, но никто из больничных не появлялся. Кого-то приставили к моей голове держать пластиковый пакет с раствором. В коридоре, как можно было понять, торчали больные. Дряхлые старики, дымившие смрадным дешевым куревом, таращились на меня. По их пытливым глазам, блестевшим на изможденных лицах, я догадался, что, видимо, едва жив.
Что это с ним, спросил кто-то голосом, каким разговаривают с глухими.
Что, что, а то вы не видите, что инфаркт, ответил глухой.
Вы так говорите, будто сами сюда не с инфарктом попали, прозвучал над моей головой раздраженный, не в меру громкий голос.
Вы тоже его заработаете, уж будьте покойны. Постыдились бы так говорить со мной.
Какое-то время они молча сопели вокруг меня, потом перешли на другую тему и орали, перебивая друг друга.
Чуть позже, хрустя большим огурцом, появилась дородная крашеная блондинка в коротком белом халате. Вдоль пробора волосы у нее уже отросли, помада на губах от еды размазалась, красные ногти на крепких руках потрескались. Пока врачи скорой помощи, смеясь, громко объясняли что-то в дальнем помещении, дородная женщина, хрустя огурцом, взялась за каталку и нехотя повезла меня в большой зал.
Капельницу не уроните, рявкала она, когда каталка шарахалась о дверной косяк или стену.
Можете возвращаться в палату, господин Пёдреш, прокричала сестра, когда мы остановились посередине зала.
Забрав у старика пакет с раствором, она зашвырнула его на стойку.
Вот спасибо, что помогли, молодец.
И следом швырнула на стойку мой пиджак, который держал в руках тот же старик.
Что это у вас с пижамой, опять обмочились. Бедная дочка не успевает белье вам менять, все зассали.
И они, пересмеиваясь, удалились.
За неплотно задвинутыми зелеными шторами с хрипами-шипами и то громкими, то глухими стонами ждали своей судьбы какие-то люди.
Огромные пыльные окна были затворены. За ними виднелась котельная, из длинной, торчащей в никуда железной трубы со свистом вырывался пар.
В мертвенном неоновом свете я видел две пустые кровати.
Воздуха не было.
Шлепая растоптанными грязно-белыми тапочками, в зал вернулась ленивая дородная медсестра, взяла мой пиджак и без слов исчезла.
Я был не в том состоянии, чтобы иметь суждения или переживать эмоции, но все-таки понимал, куда я попал. За зелеными шторами дребезжали, пыхтели старые механизмы, фиксируя данные, подавая лекарственные вещества, бумагу, чернила.
Ленивая дородная медсестра пришлепала обратно и скрылась с моим пиджаком в зеленом лабиринте штор, откуда послышалась ее ругань, во всем отделении не найти, на хрен, вешалки. Ругалась она таким тоном, будто ее никто не слышал. Да раздолбать вас всех. На самом деле слова ее предназначались мне, это ясно, она посвящала меня, давала понять, что будет относиться ко мне благосклонно, хотя жизнь моя здесь будет не сахар. Люди простые и грубоватые нередко выражают таким манером свою симпатию. Она хлопала дверцами железных шкафов, потом опять удалилась, и все затихло. Желая оказаться подальше отсюда, я зажмурился.
Меня пронзил чей-то изумительный взгляд.
Сам человек стоял у ножки каталки; невысокого роста, хрупкий, будто подросток. Под расстегнутым халатом виднелись белые брюки и белая же рубашка, но тела в них было не так уж много. Тонкие руки и ноги, возможно, небольшое брюшко. Застывшая в напряженном внимании, из халата торчала сверкающая в неоновом свете лысая, как бильярдный шар, голова. Мой взгляд его не смущал, ибо глаза его, по-детски распахнутые, изучающие глаза, взирали на меня так, будто разглядывали привидение или какой-то предмет. Он был взволнован, одухотворен, внимание его, тревожное, как у зверя, равномерно распределялось между объектом и интуицией или, проще сказать, первым впечатлением. От волнения он воздел руки ко рту, как будто готовясь к молитве. Было во всем его облике что-то глубоко аскетическое, не только внимание, но и едва скрываемый ужас, испытываемый перед творением, птичьи косточки, изогнутый тонкий нос и длинные хрупкие пальцы. Но несмотря на это, он сразу внушил мне страх. Он чем-то напоминал мне гонимого зверя, которого сородичи по нескольку раз на дню вышибают из стада.
Когда в зал, шлепая тапочками, лениво вошла дородная медсестра, которой наконец удалось раздобыть для моего пиджака плечики, врач испуганно уступил ей дорогу.
Я ваши вещи закрою, не беспокойтесь, сказала сестра, словно бы уверяя меня, что если меня и обворуют, то во всяком случае не она. Такой дорогой пиджак, сказала она с изумленным признанием, нельзя же швырнуть абы как. И добавила еще, что разденут меня аккуратно, я даже не замечу. Она рассмеялась, будете здесь как у Христа за пазухой, и безо всякого перехода закричала, выглянув в коридор. Она прокричала женское имя, раз, другой, нетерпеливым тоном, но никто так и не явился. И капельницу проденут ловко, сказала она. Потом спросила, из какого материала сшит мой пиджак. Я мог бы ей ответить, но слова «шелк», «кашемир» казались настолько нелепыми, что я предпочел сказать, мол, понятия не имею. Наконец кто-то все же пришел и стал возиться с висевшей над моей головой капельницей. Они действительно очень ловко продели через рукав рубашки пластиковый пакет, при этом яростно костерили ту, которую так и не дозвалась дородная медсестра. На мне они не оставили ничего, кроме абсолютно не подходящих к случаю маленьких черных плавок. Сняли также часы. А теперь напрягитесь, крикнула толстая медсестра, и они, не успел я и глазом моргнуть, перенесли меня на больничную койку.
Я лежал распростертый на койке. За окном свистел пар. Вещи мои унесли. Из капельницы в мой организм беззвучно поступал раствор.
Было, видимо, около половины десятого.
Как продолжать в этой адовой какофонии. О Полимния, богиня повествования, пощади, дай переправиться через Стикс без высокопарных слов.
Неожиданно, словно они выжидали момента в укрытии, появились люди, из коридора, из-за зеленых штор. Еще один — через боковую дверь, которую прежде я даже не замечал. Они буквально обескровили меня, наполняя свои пробирки с наклейками. Запястья и грудь опутали проводами и облепили пиявками ЭКГ. Пластиковый пакет с раствором заменили на флакон. Накачивали на руке манжету. В зал вошел зачарованный моим физическим бытием врач с острым пронизывающим взглядом, за ним — на почтительном расстоянии — черноволосый юноша. Когда он склонился ко мне, сальные пряди упали ему на лоб, поросший черным пушком. На подбородке и широких скулах юноши маслянисто поблескивала густая щетина, мелкие кратеры расширенных пор на носу были заполнены черным жиром. Врач, приложившись к моей груди, послушал сердце, потом они поменялись местами, и сердце послушал помощник. Врач попросил меня показать язык, потом точно так же пришлось его показать другому. Так, словно бы заикаясь, мы приближались к выводу, который и без того был ясен. В краткие промежутки между этими манипуляциями дородная женщина, стоя у изголовья кровати, всякий раз что-нибудь спрашивала у меня. И записывала ответы в разложенный на подоконнике опросный лист. Иногда она раздраженным тоном бросала двум сестрам, да не так, вот так-то. И еще более раздраженно ворчала на лысого доктора. Могли бы и подождать, пока пациент закончит отвечать.
Спросила, кого из родных известить в случае чего.
Жену, сказал я, когда мне дали вздохнуть.
По какому номеру.
Номер телефона я дать не рискнул. Ведь просить их не звонить ей ночью было бесполезно. И это, наряду с невычитанной корректурой, казалось мне сейчас самым важным на свете. Как я мог ее защитить. Скорее всего, никак. Но хотя бы спасти ей ночь. Жена сейчас в двухстах двадцати километрах отсюда, и, если ей позвонят, она в полной беспомощности будет дожидаться жуткого рассвета, когда отправляется первый поезд.
Я сказал: лучше достаньте из внутреннего кармана моего пиджака записную книжку и позвоните моему другу.
Попросите пойти ко мне на квартиру, ключи у него есть, и до утра вычитать по рукописи типографскую верстку. По рукописи, с нажимом повторил я. Та несколько удивилась, однако не совсем обычная просьба, кажется, ей понравилась. Тем временем врач со стажером, ни слова не говоря, удалились. Следом выбежали и сестры, ибо за шторами кто-то захрипел. Вокруг этого хрипа разразился безумный гвалт. На пол упала какая-то металлическая конструкция и развалилась на части, после чего сразу несколько человек выскочили из-за штор и бросились тут же назад. Некто с победно воздетым шприцем — словно по льду, дабы не терять времени — проехался по каменному полу зала.
Внезапно все стихло.
Немного спустя врач с практикантом вернулись с довольным видом. Врач, торжествуя, держал над головой большой наполненный шприц, который он тут же вколол в резиновую трубку, поставлявшую в мой организм инфузионный раствор.
Медленно опустошив до последней капли шприц, он вместе с ассистентом несколько секунд наблюдал по моему лицу за эффектом. Тем временем с шумом явилась дородная медсестра — мол, звонит, но пока что безрезультатно.
И терпение уже на исходе.
Оба врача, заслышав хрип умирающего, снова скрылись за зелеными шторами.
Позднее она еще попытается, а теперь пора наконец закончить опрос. Только не надо думать, что ее бесит мой друг.
Я спросил, а кто ее бесит.
На что она раздраженно ответила, скажите лучше, стул у вас регулярный.
Вполне.
Вот уж не приведи Господь, продолжила она так, чтобы слышно было за шторами, попасть в одну смену с придурками. И спросила, какой консистенции, какого цвета.
Мы не успели еще закончить, как вернулись врач со стажером, и опять с полным шприцем.
Дородная медсестра тут же ушлепала, но, уходя, сказала мне ободряюще: не бойтесь, приятелю вашему я еще позвоню.
Человек, разумеется, благодарен, когда незнакомые люди пытаются оказать ему помощь. И что-то вливают в него, весьма осторожно, что ему, несомненно, поможет.