Ну а к югу, в тех местах, где течет речка Кохер, на протяжении как минимум двух столетий наш городок развивался в рамках иерархических отношений, отданный на милость церковно-светской феодальной аристократии. Городские дворяне принимали в свой круг в лучшем случае тех рядовых обывателей, которые занимали публичные должности, но в целом они составляли особую касту. Из городских анналов известно, что было у них свое питейное заведение, находившееся в верхней части рыночной площади, в сохранившемся по сей день доме номер 11, где располагался трактир «Горный Орел». Владельцем был Шлетц, сам тоже из состоятельных городских дворян. А наискосок, в нижней части площади, в «Городской Вороне» кучковался плебс. Но где-то в конце пятнадцатого столетия между публикой двух трактиров возникло невиданное согласие. Больше так продолжаться не может. За нехваткой места всю рыночную торговлю им пришлось разнести сообразно коммерческим отраслям. И эту топографическую и политическую необходимость поныне хранят названия четырех симпатичных маленьких площадей. Нет в округе другого города, где было бы столько рыночных площадей. Правда, то было отнюдь не предметом гордости, а удручающим свидетельством их беспомощности. Но о том, что они придумали, как поступили, какой нашли выход из затруднительного положения, я расскажу вам в следующий раз.
Июнь
Нет в округе другого города, где было бы столько рыночных площадей. Положение это, как я уже говорил в прошлый раз, сохраняется и поныне, но это отнюдь не предмет их гордости, а — скажем без околичностей — скорбный знак их общей беспомощности перед лицом своей церкви. Это чувствовали все одинаково, независимо от того, в каком трактире, в «Горном Орле» или «Городской Вороне», они сидели. С тех пор как мир стоит, так уж среди мужчин повелось: пока из дальних земель не объявится ворог со своими превосходящими силами, трындят они в своем кабаке да друг с другом силами меряются, когда же от буйных эмоций вконец разосрутся промеж собой, то за противником далеко ходить не придется, найдут кого отвалтузить в корчме напротив. За отсутствием пришлого ворога случается и наоборот: сперва разгромить пивную соседей, а затем уж заняться собою. То есть сперва против кого-то, а затем уже все против всех. Особенно рада событиям женская половина. Вон он, наш-то, каков. Не одних только нас раз в неделю лупцует. А бывает, что радость направлена на прямо противоположный объект. Ну наконец-то, накостыляли этому извергу. И втихаря еще подбивают, науськивают их, мол, давайте мордуйте, дубасьте, умойте друг друга кровавой юшкой. Не поддавайся этому слабаку. Ну что ты за мудоёб, не спускай ему. А когда муж приходит домой с окровавленной головой, то на раны находится безотказное женское снадобье. Так же и сыновей своих ненаглядных с младых ногтей наставляют они на ратные подвиги. Ну ты что, маменькин сынок разве, неужто ждешь, чтобы мать тебя защитила. Ты нападать должен, бить ублюдка паршивого, а не защищаться. Нет, ты не мой сын, ты не мужик, ты — баба, ну и далее в таком духе.
Но в те времена был у них, у мужчин и женщин, у бюргеров и дворян, большой общий противник в лице настоящих аристократов из рыцарского ордена Комбурга. Он-то их и сплотил в очередной раз, ибо стоял на пути расширения сферы их интересов, каковая экспансия — а не она ли является глубочайшим инстинктом всех смертных — виделась им залогом в борьбе за существование. Как известно, инстинкт этот проявляется не только в спаривании, не только в коммерции, но и в вопросах веры. А проблема как раз заключалась в том, что в их собственном городе у них на пути стояли церковные иерархи. Их главный храм, церковь Святого Михаила, который сегодня немного высокопарно именуют собором, в те старые добрые времена не то что собором не был, а, в соответствии с правовым статусом, который находили справедливым и рыцари, числился чем-то вроде отделения или, так сказать, захолустного филиала той церкви, что находилась неподалеку в Штайнбахе. Ну а что этот Штайнбах-то. Не могли они дольше терпеть церковного надругательства над собой. Ведь деревня, занюханная дыра. У них бабы не приседая мочатся, даже юбку не задирают. Но, по правде сказать, проблема все же была не в престиже их городка. Ведь никто не оспаривал их успехов на ниве солеварения. Да и в главном их храме в нескончаемой череде приделов в честь разных святых на престолах под золотыми дарохранительницами и серебряными купелями настелено столько парчовых, шитых золотом скатертей, что больше себе и представить нельзя. Дело было в другом: вот уж полвека, как им хотелось избавиться от примыкавшего к их храму монастыря, в котором жительствовали в ту пору братья-францисканцы. Да и храм свой немного обузить, кое-что разобрав в нем. Ну, чтобы рынок можно было расширить. Чтобы не нужно было держать соляную торговлю отдельно от зерновой, бакалейной, угольной, дровяной и рыбной. Потому как большие убытки приходилось по этой причине терпеть. А в этом вопросе мнение городских дворян и бюргеров, богатых и бедных, мужчин и женщин было единым. Но, странное дело, публично они говорили вовсе не о торговле, а о чистоте веры, спасении души и высшей благодати.
Говорили о том, что рыцарям-тамплиерам Комбурга придется перед Всевышним держать ответ, если будут и впредь терпеть ужасающее распутство, чинимое францисканцами. И что же это такое, из-за потворства господ тамплиеров горожанам лишаться спасения. Ведь монахи погрязли в скверне и всевозможных богопротивных делах. Самый центр города смердит пороком. В его сердце — греховное логово содомитов. Монастырская братия не умножает познания, не радеет о бедствующих, не учит детей добродетели, а целыми днями бражничает, распутничает, валяется во хмелю. Что не было правдой даже наполовину, вторая же половина наверняка была чистой напраслиной. Зато можно было убедительно доказать, что здание настолько пропитано скверной, что простое изгнание из него монахов или даже предание их праведному огню монастырь этот не спасет, и грехов там накоплено уже столько, что отмыть от них освященные стены никак невозможно. Надо действовать, и незамедлительно. Монастырь надо разобрать. И чтобы ни кирпичика никто не посмел использовать для своих личных нужд. Монастырские камни годятся разве только для того, чтобы ими дороги мостить. Чтоб горожане впредь попирали бесчисленные грехи ногами, подводами, лошадьми и коровами. А к чему привели их общая решимость и общее начинание — об этом мы достоверно расскажем в следующем продолжении.
Июль
Ну так вот, возвращаясь к тому, на чем мы остановились, скажу, что городским советникам пришлось около двадцати лет вести клеветнические пересуды в трактирах, собирать лжесвидетельства, фарисействовать и выступать с обвинительными рацеями, чтобы комбургские рыцари отказались от покровительства над храмом Святого Михаила в пользу городка, славящегося своей солью, и передали вместе с тем городскому муниципалитету и сопряженные с правами обязанности. Возможно, они и сами не ведали, каким роковым и каким благодатным окажется этот шаг. Роковым для рыцарей-крестоносцев и церковных начальников и благодатным для становления бюргерской автономии. И пришлось обождать всего пару десятилетий, чтобы узреть для одних печальные, для других же радостные плоды.
Истоком всякого рискованного предприятия завсегда является незаметно действующий интерес, ну а горние кручи идей высятся где-то поодаль. Если взглянуть на ландшафт истории, будет видно, что великий поток, называемый обычно эмансипацией, возникает из маленьких ручейков корысти и несет на своей спине Реформацию. И надо же, как-то так получилось, что в захудалом алеманнском княжестве городской совет получил права, каких никогда еще не имел ни один выборный светский орган власти. Прежде все права принадлежали рыцарскому ордену либо имперским графам, обсуждавшим свои решения в лучшем случае с церковными иерархами, если было на то желание. А не было — так и их гнали в шею. Вельможи обычно вели разговоры с вельможами, равный с равным по рангу. А тут вдруг при содействии городских дворян право голоса даже в делах церковных получили обычные граждане с их смехотворными избирательными процедурами. Позорище и скандал. Однако в тот исторический миг почти никто не заметил произошедшего, ибо случилось так, что, за исключением бедолаг францисканцев, все почему-то были заинтересованы именно в таком решении.
Рыцари — к тому времени уже века полтора — имели свой интерес в местном соляном промысле. Только вряд ли кто смог бы разобраться в хитросплетениях этих связей. В близлежащем Штайнбахе, где рыцари жили себе не тужили в суровой своей цитадели, никаких соляных источников не было и в помине. Однако варницы с необходимыми для выварки соли котлами имелись у каждого. Причем в большем количестве, нежели допускали для каждой семьи законы города. Но с какой бы стати им признавать над собой городские законы. Чихали они на них. И варниц в деревне у каждого было столько, сколько их крепостные могли обслужить. Соляной раствор к варницам Штайнбаха доставляли на барках либо, в засуху или во время разлива, по суше в цистернах. В общем, дело им приходилось иметь не только с городскими лодочниками да возчиками, но и с прочими бюргерами — владельцами соляных амбаров, куда сдавалась вываренная соль на хранение, и с городскими купцами, которые занимались реализацией оной. Таким образом, в негласной этой зависимости сомневаться не приходилось. И зависимость эта приносила немалые барыши. В таких случаях человек разумный, при свете вечерней лампы хорошенько прикинув расклад, приходит к выводу, что лучше ему проявить благородство и широту души и не искать раздоров. Тем временем город буквально кипел от возмущения позорным статусом храма Святого Михаила, предположительными педагогическими огрехами францисканцев и их безнравственными деяниями. Причем в трактире городского дворянства страсти кипели, пожалуй, еще сильнее, чем в пивном заведении рядовых бюргеров.
Здесь я хочу заметить, что своеобразное южнонемецкое это понятие, «городское дворянство», мы могли бы перевести и как лапотное дворянство или как «семисливовое», по числу фруктовых деревьев в хозяйстве, и тогда получили бы привычный в родном языке оборот. Всякий раз, с