Он долго изучает мои глаза. Затем сразу же обращается к ассистенту, утвердительно кивает головой, и в голосе его звучит некая торжественность:
– Поздравляю, господин ассистент! Диагноз поставлен отлично. Да, это классический случай. Поздравляю!
– О, господин профессор… ведь я стал врачом в вашей клинике…
Я тихонько заявляю о себе:
– Господа…
Все поворачиваются ко мне. Вроде бы только сейчас до их сознания доходит, что помимо моих глаз и диска зрительного нерва неожиданно оказавшегося в центре внимания, я сам тоже присутствую здесь. Ассистент мгновенно преображается, смотрит на меня дружелюбно и ободряюще, вновь видя во мне давнего знакомого.
– Любезнейший господин редактор, пока что отбросим в сторону всяческие предположения, тут возможны самые различные варианты. А сейчас давайте пройдем в соседний кабинет, обследуем поле зрения, проверим реакцию на цвет, scotoma,[10] nystagmus.[11] Пожалуйте за мной.
О новых очках теперь и речи нет. В соседнем кабинете надо мной долго проделывают разные манипуляции. И приборы все какие-то чудные. Две скрещенные палочки с белыми точечками на каждом из четырех концов. Их медленно вращают, а я должен сказать, когда точки попадают в поле моего зрения. Я мучительно напрягаюсь, чтобы не слукавить, не косить глазом в сторону, зная, как многое сейчас зависит от того, поведу ли я себя честно. Вращающийся диск, с красной и синей точкой. Над ним основательно колдуют, я же должен говорить, когда точка красная, а когда синяя. Обследование затягивается, по ходу дела происходят какие-то записи и вычисления. Симпатичный, немногословный врач несколько раз проводит пальцем в воздухе у меня перед глазами; зрачки проверяете, спрашиваю я, уж не подозреваете ли у меня люэс? И в полном изумлении констатирую про себя, что я был бы рад, подозревай они у меня люэс, «всего лишь» люэс. Нет, он следит за возможной вибрацией глазного яблока.
Я ожидаю в коридоре, полчаса спустя ко мне выходит X. В руках у него запечатанный конверт.
– Вот вам результат обследования, господин редактор. Срочно обратитесь с ним в какую-либо клинику. Рекомендую к Корани. Ну, а там вам скажут все остальное. Вам предстоит пройти еще немало обследований. Возможно, что и оттуда вас направят в какую-нибудь другую клинику, но главное, ни в коем случае не откладывать в долгий ящик. Лучше всего если вы обратитесь в больницу прямо завтра. И, разумеется, держите нас в курсе дела, сами понимаете, насколько нам не безразлична ваша судьба.
– Премного благодарен… вы очень любезны… что бишь я хотел сказать?… Ах да, вам ведь известно, что эти… эти кровоизлияния… могут вызываться опухолью мозга…
Он тотчас прерывает меня.
– Помилуйте, да я ведь говорил уже, мало ли что тут может оказаться. Ни в коем случае не следует заранее строить предположения. К тому же тогда у вас были бы головокружения, рвота, всевозможные нарушения рефлексов… но об этом не может быть и речи, вы давно так хорошо не выглядели. Итак, договорились – вы нас не забудете? Прошу прощения, я тороплюсь.
Я вскрыл конверт прямо на лестнице.
Та-ак, данные глазного обследования, но в этих цифрах не разберешься. А в конце крупным почерком вписан вердикт – мой приговор: застойный папиллит, левый глаз – полторы диоптрии, правый – две с половиной.
Я вкладываю заключение в распечатанный конверт. Медленно направляюсь к выходу. Странно, до чего легки мои шаги. Улица, все и вся вокруг сразу как-то изменилось… Но не в этом дело. О чем же я сейчас должен думать? Замечаю вдруг, что пальто у меня пообтерлось. Да, надо бы купить новое, причем давным-давно… Купить пальто? Нет, нет, сейчас надо заняться совсем другим. Я знаю, чем.
Четверть часа спустя я уже сижу в библиотеке. Отбираю для себя четыре книги: две зарубежных авторов и две венгерских. «Опухоли». «Человеческий мозг». «Головные боли». «Соматические изменения центральной нервной системы». Какая досада, что новейшей литературы не оказывается под рукой! Самое последнее издание и то двух-трехлетней давности.
К половине второго я узнаю примерно все, что меня интересовало. Надевая пальто, я пытаюсь подвести итог. Перед глазами мелькают фразы. В особенности назойлива следующая: «Опухоли эти рано или поздно приводят к неизбежной смерти, поэтому операционное вмешательство – удаление опухоли – рекомендуется обязательно, даже невзирая на нынешнюю неблагоприятную статистику, если диагноз и, разумеется, главным образом, рентгенограмма не оставляют сомнений в существовании опухоли и ее местоположении». Ей не уступает и другая: «Количество смертных исходов в результате оперативного вмешательства, учитывая все вместе взятое, к сожалению, по-прежнему исчисляется 75–85 процентами».[12]
С улицы Йожефа я выхожу на Кольцо. Куда, бишь, я должен идти? Ах да, еще до обеда надо бы забежать в редакцию за корректурой, надо заполнить счет.
Но почему же я иду так медленно?
Ведь сейчас я должен спешить, мне необходимо срочно уладить какое-то дело. Однако это не связано с клиникой, туда я пойду завтра. А сейчас мне надо обсудить кое-что с самим собой, обсудить срочно, и заниматься этим мне ужасно неохота. Кто-то язвительно и настырно точит меня изнутри; узнаю его, это мое второе «я», мой уменьшенный двойник, нахальный человечек, существующий абсолютно независимо от меня; он ходит-бродит где-то в глубинах моего организма, «иногда забредает в сердце, иногда пробегает по пальцам, а иной раз уляжется на мягкие выпуклости средь мозговых извилин и лежит себе там полеживает», – мое меньшое «я». Однажды в молодости я обнаружил его в себе и дал ему имя – Ячишка, а он в решающие моменты, когда я проникал в тайны жизни, когда изведывал любовь, когда испытывал веру в потусторонний мир, принимался бессовестно и нагло подзуживать: «Ну, а дальше что? Может, все-таки войдешь в разум, может, прекратишь витать в облаках?» Этот нахальный человечек и в последние минуты моей жизни усядется у меня где-нибудь на кончике носа, чтобы успеть поизмываться, поглумиться надо мной: «Интересно, что ты запоешь теперь? Может, выскажешься наконец или опять постараешься отмолчаться? Ну, выдай какой-нибудь звучный афоризм по праву последнего слова!» Вот и сейчас человечек этот упрямо ворошится в моей душе, донимает меня: «Никак надумал что-то сказать? А я вообразил, будто ты желаешь сделать некое признание. Да говори же, наконец, горе ты мое горькое! Или хоть знак какой подай! Только будь искренен – кричи, ори, вой, а у тебя даже бояться-то пороху не хватает!»
Но я и не кричу и не ору, а не спеша бреду дальше. Останавливаюсь перед витриной лавки, где продаются оптические приборы и вижу там песочные часы – не знаю почему, но в последнее время мне хочется во чтобы то ни стало приобрести их. Красивые, изящно перехваченные посередине песочные часы с установкой на пять и десять минут. Смотрите-ка, и совсем недорого.
И все же я не покупаю часы, а продолжаю свой путь. Но что это? Отчего все вокруг кажется мне таким условным, неправдоподобным? Все эти дома и магазины – ведь я тысячу раз их видел. Даже и не тысячу, а несколько тысяч раз. Ах, вот оно что…
Приходилось ли вам замечать, что какой-либо город воспринимается как чужой не только тогда, когда мы впервые видим его, но и в том случае, если мы прогуливаемся по нему в последний раз, перед отъездом, намереваясь отбыть навсегда, безвозвратно? Я задумчиво разглядываю вывески, знакомые витрины кажутся мучительно неузнаваемыми, и все вокруг словно съежилось, сжалось, уменьшилось в размерах; так иногда, увидев снова родной дом, двор, сад, где прошло твое детство, удивляешься, отчего раньше все это казалось тебе огромным и великолепным. И когда вновь возвращаешься в свое взрослое бытие, испытываешь боль не оттого, что так прекрасен и велик был утерянный рай, а оттого, что детские представления, которые могли бы питать душу в течение всей жизни, оказались столь мизерны и малоценны.
Ланг, наш милейший секретарь, как обычно, встречает меня с улыбкой, и я тоже беру себя в руки, шучу с Панни. В редакцию заходит P.C., с безмятежным выражением лица – «jenseits von gut und Böse»,[13] – которое так очаровательно противоречит его густой, пламенно-революционной шевелюре. Мне очень нравится в нем, что он разбирается и в естественных науках, а не только в гуманитарных, как свойственно всем молодым писателям. Вот и сейчас у нас завязывается разговор об открытиях, о новых направлениях в медицине, о том, что поле сражения расширяется: не только усиливается борьба против болезней, но и болезни ополчаются против нас.
– У меня, например, опухоль мозга, – замечаю я.
Он разражается смехом.
– Скажешь тоже! А еще образованным человеком считаешься. Ты хоть соображаешь, что ты говоришь?
– Ну а как же!
– Все ясно. Если уж выбирать болезнь, то тебе подавай особую, какой ни у кого нет. На сей раз ты, брат, зарвался. Могу порекомендовать кое-что другое – звучит красиво, а на самом деле не столь опасно. Ну, например, экстрасистолия или дисгидроз.
– Нет. Обычная опухоль мозга.
– Поговорим о чем-нибудь другом, а к этой теме вернемся, когда ты предъявишь мне заключение о внутриглазном папиллите.
Я с молниеносной быстротой лезу в карман.
– Прошу.
Он пробегает глазами заключение, затем принимается читать снова, еще раз проверяет, на чье имя выписана бумага. Я один замечаю, что он слегка меняется в лице, и определенно испытываю гордость. Но только на мгновение.
Он складывает листок пополам.
– Да-а… – произносит он чуть охрипшим голосом, – пикантно. Весьма пикантно, ничего не скажешь. Гм… держи свое заключение.
Он смотрит на часы.
– Ух ты, мне пора диктовать… до свидания.
Когда он исчезает, я откидываюсь на спинку дивана и скрещиваю ноги, потому что пол подо мной вдруг начинает кружиться. Должно быть, так чувствует себя человек, которого держат на весу, и он вдруг замечает, что его собираются уронить.