Поселения здесь большей частью расположены в долинах и окружены апельсиновыми деревьями высотой с наши яблони или чуть больше. Вокруг них —посадки бананов, кофейного дерева, хлопчатника и других культур; на огородах растут некоторые наши съедобные растения; незаметно размножились и европейские сорняки. Среди этих садов высятся дынные деревья{77} и пальмы одного вида (Cocos romanzowiana). Если человек бросает свой ранее вырванный им у природы клочок земли, он быстро зарастает высокими дикими кустами, среди которых выделяются виды семейства меластомовых с красивыми цветами и пурпурно-красная бегония, Если вы попытаетесь углубиться в темную лесную чащу, то скоро потеряете тропинку и не сможете достичь вершины ближайшего холма. В лесу вы встретите богатейшее разнообразие всевозможных видов деревьев. Упомяну лишь об акациях с их мелкими листочками, высокими стволами и расходящимися веером ветвями. Под ними, скрывая поваленные гниющие деревья, буйно растут злаки, осока, папоротники, широколистные геликонии{78} и т. п., поднимающиеся выше человеческого роста; среди них встречаются карликовые пальмы и древовидные папоротники. От земли к верхушкам деревьев и оттуда, свисая вниз, тянутся сети многократно переплетающихся вьющихся растений. Различные виды многих семейств и классов растительного царства принимают здесь форму лиан. Высоко на ветвях висят воздушные сады из орхидей, папоротников, бромелиевых{79} и других; седыми серебряными прядями свешивается с верхушек старых деревьев Tillandsia usneoides{80}. Вдоль ручьев растут широколистные аронники{81}. Гигантские колонноподобные кактусы образуют причудливые обособленные группы. Папоротник и лишайники покрывают сухие песчаные субстраты. На влажных почвах вздымают свои кроны воздушные пальмы, а недоступные болота, окаймляющие морские бухты, покрыты сплошным ковром ризофоры (Rhizophora){82}. В этих районах горная порода — крупнозернистый гранит — обычно не выходит на поверхность и лишь кое-где обнажается в береговых уступах или рифах, торчащих из воды в проливе.
Должен заметить, что нигде — ни в Бразилии, ни на Лусоне, ни на Яве — я не замечал, обозревая близлежащую местность с борта корабля, чтобы пальмы господствовали над другими видами растений, возвышались над лесом и определяли бы облик ландшафта. Исключение составляют, пожалуй, только посаженные человеком и послушные лишь ему самые красивые пальмы — это стройные, колеблемые ветром кокосовые пальмы, виденные мною на островах Южного моря. Однако пальмы господствуют в поясе тропиков в обширных низменных, часто затопляемых равнинах, по которым протекают великие реки Америки.
Хотя Америка не может ничего противопоставить гигантскому разнообразию форм животного мира — от слонов до удавов, характерному для Старого Света, тем не менее думается, что пышность и многообразие животного царства Бразилии до некоторой степени восполняют этот недостаток. Животный мир здесь находится в гармонии с миром растительным. К лианам приспособлены лапы некоторых птиц или легко загибающиеся хвосты млекопитающих, включая даже хищников. Повсюду кипит жизнь. На влажных участках суши, недалеко от моря, обитает несметное число раков; завидя путника, они уползают в свои норы, шевеля поднятыми над головой большими клешнями. Особенно богат и великолепен мир насекомых, где бабочка соперничает с колибри. Когда на это зеленое царство спускается ночь, загораются светлячки. Воздух, заросли и земля наполняются блеском и освещают море. Щелкун{83}, летящий по прямой, несет на переднегруди два источника постоянного света — органы свечения, связанные с нервной системой. Светляк{84} неверными линиями носится по воздуху, причем его брюшко мерцает то ярче, то слабее. При сказочном освещении раздаются шум и крики похожих на лягушек амфибий и пронзительные рулады прыгающих прямокрылых{85}.
Неиссякаемому богатству флоры Бразилии посвящены многолетние труды Огюста Сент-Илера{86}, Мартиуса{87}, Неза Эзенбека{88}, Поля{89}, Шлехтендаля{90}, частично Кандоля{91} и Адриана Жюсьё{92}, а также и мои собственные. Все в этой стране было ново для науки. Труды столь многих людей охватывали лишь части целого, и когда кто-то изучает имеющееся в семье наследие, которое уже обработал другой, то нередко это мало уступает первой жатве.
13 декабря утром «Рюрик» подвели как можно ближе к берегу. Я сопровождал капитана в его поездке на остров в город Ностра-Сеньора-ду-Дестеру [Флориано-полис], расположенный в самом узком месте пролива примерно в 9 милях от нашей стоянки. Потом я посетил его вторично, но у меня мало что сохранилось в памяти; не сложилось определенного мнения и о людях, с которыми довелось встретиться. Только природа, эта могучая природа надолго оставила неизгладимое впечатление.
14 декабря на берег перенесли обсерваторию и разбили там палатку. Убогий домик и палатка служили жилищем капитану и тем членам экипажа, которых он взял с собой на берег. Глеб Семенович остался на корабле, командование которым было ему поручено.
Лейтенант Захарьин во время путешествия чувствовал себя все хуже и наутро должен был подвергнуться тяжелой хирургической операции. Эшшольц, которому предстояло ее сделать, сказал, что рассчитывает на мою помощь. Пожалуй, одним из самых серьезных моментов в моей жизни был тот, когда, получив соответствующие наставления и приготовив все необходимое, мы с Эшшольцем подошли к кровати больного и я сказал себе: «Будь тверд и внимателен! Сейчас от твоего хладнокровия зависит человеческая жизнь». Однако перед самым началом операции Эшшольц вдруг увидел, что состояние больного улучшилось. Операция была отложена, лейтенант поправился и вновь смог нести службу.
Хотя давно кончился сезон дождей, который в этой части Бразилии приходится на сентябрь, лило почти каждый день, и в народе такую необычную погоду связывали с прибытием русских. К тому времени весь запас бумаги я израсходовал на то, чтобы сохранить собранные и медленно сохнущие растения. Члены экипажа, перешедшие спать в палатку,— художник, рулевой и матросы — использовали мои пакеты с растениями для устройства ложа и для подушек. Меня об этом не спросили, и напрасными были мои протесты. В одну бурную дождливую ночь палатку опрокинуло, и, разумеется, во время этого бедствия никто и не подумал о том, чтобы перенести пакеты с растениями в сухое место. Таким образом я лишился не только части растений, но и части бумаги — невозместимая потеря, тем более что мой запас был незначителен и к тому же приходилось делиться с Эшшольцем, вовсе не имевшим бумаги.
Крузенштерн, с которым был тогда и Отто Коцебу, 12 лет назад примерно в то же время года и в той же гавани поставил на якорь свои корабли — «Надежду» и «Неву». Его обсерватория располагалась на маленьком острове Атомери, где находится форт Санта-Крус. Тогда в Сан-Мигеле, в 4 или 5 милях от нашей нынешней палатки, жил некий Адольф, уроженец Пруссии. Он оказал сердечное гостеприимство Крузенштерну и его офицерам и поддерживал с ними весьма дружеские отношения. Отто Евстафьевич с любовью вспоминал о своем друге. Он справился о нем и узнал, что Адольф умер, но его вдова жива. Капитан Коцебу решил навестить старую знакомую, и мы отправились в Сан-Мигель. Однако вдова оказалась совсем не та, которую знал Отто Евстафьевич. На этой молодой даме Адольф женился вскоре после смерти первой жены. А теперь в заново отделанном доме жил ее соотечественник и друг. Некогда на стене гостеприимного дома русские офицеры начертали свои имена; теперь того места уже нельзя было найти: стены были перекрашены. Никто уже не помнил о русских, и, казалось, память о скончавшемся лишь в прошлом году Адольфе исчезла так же безвозвратно, как и воспоминания о гостях из России.
Местные жители, с которыми мы заговаривали во время подобных экскурсий, любезно приглашали нас к себе, угощали фруктами, предлагали все, что у них имелось. Когда мы хотели расплатиться за съеденное, нас просто не понимали. Перенаселенность не смогла заглушить естественного чувства гостеприимства.
Работорговлю мы застали здесь в полном расцвете. Администрация Санта-Катарины требовала доставлять на остров ежегодно пять-семь партий негров по сто человек вместо тех, кто умер на плантациях. Португальцы привозили их на кораблях из своих колоний в Конго и Мозамбике. Цена на крепкого взрослого мужчину колебалась от 200 до 300 пиастров. Женщина стоила намного дешевле. Более выгодным считалось как можно быстрее использовать всю силу человека, а затем купить вместо него другого, чем растить рабов здесь, на месте. Эти простые слова, сказанные плантатором из Нового Света, звучат, наверное, непривычно для вашего слуха.
Невыносимо мучительно видеть этих рабов на мельницах, где тяжелыми пестиками они измельчают в деревянных ступах рис{93}, издавая в такт своеобразные стоны. В Европе подобную работу выполняют ветер, вода и пар. Еще во времена Крузенштерна в деревне Сан-Мигель стояла водяная мельница. Рабы, которых держат в домах бог