Манос пытался предотвратить финансовую катастрофу. Самым главным для него был бухгалтерский отчет — в октябре его надлежало предъявить отцу. А до этого времени оставалось всего четыре месяца. Он взял четыре разных кредита, чтобы продолжать платить вымогателям и взяточникам. Манос знал, что Куртис умело дергает за нужные ниточки, и если не наладить с ним сотрудничества, то с отелем и обеспеченным будущим можно смело распрощаться. Бедняга настолько погряз в долгах, что ночами не спал, каждый день стрессовое состояние провоцировало у него приступы астмы. Он так располнел, что с трудом поднимался на второй этаж отеля, где располагался его кабинет, а денег, чтобы починить лифт, у него не было. Девушка, роман с которой длился полгода (рекорд), извинилась и бросила Маноса. Поначалу ее привлекал статус владельца лучшего отеля в городе, но потом она поняла, что прайс чересчур завышен.
Отчаяние Маноса было тем горше, что он получал известия о процветании бизнеса брата. Стефанос мог снимать сливки с туристов только в течение шести теплых месяцев. Причем на гостей тратили какой-то там прожиточный минимум, а получали с них по максимуму: те весь день дули в пляжном баре холодное пиво и газированную воду и брали напрокат водные лыжи по неимоверно высокому тарифу.
Однажды июньской ночью, такой жаркой и душной, что все гости «Талассы» распахнули окна настежь, земля заворчала. Это случилось в четыре часа утра, когда сон глубок, а солнце еще не встало. Спящие поначалу ничего не слышали, но они почувствовали силу землетрясения — оно выбросило их из кроватей. По шкале Рихтера толчки были пустяковыми (всего 4,3 балла), но полы заходили ходуном, сдвигаясь на несколько миллиметров туда-сюда. Наружных спасательных лестниц в отеле не имелось, гостей не инструктировали, как действовать в подобных обстоятельствах. Да у них и времени-то не было. Здание разваливалось на глазах, складываясь как карточный домик. Пятый этаж упал на четвертый, тот — на третий. Стремительно выросла груда бетонных блоков с торчащей арматурой вперемешку с кроватями и телами людей. Часть стен устояла, но перекрытия по большей части обрушились. Еще несколько минут — и то, что еще оставалось от «Талассы», зашаталось и рухнуло, превратившись в сплошные обломки.
Стефанос жил неподалеку от отеля. Землетрясение разбудило его, и он бросился к «Талассе», которая уже лежала в руинах. Ему хотелось бежать — так водитель, сбивший человека, хочет скрыться с места происшествия. В отеле проживало двести гостей. Тридцать из них погибли. Когда криминалисты обследовали развалины, им стало ясно, что отель строили, не думая о безопасности людей. Семьи погибших и около сотни покалеченных подали на Стефаноса в суд, обвиняя его в преступной небрежности. Ничто в конструкции «Талассы» не соответствовало стандартам. От землетрясения в районе, кроме «Талассы», пострадал всего лишь один отель — «Пиргос»: там треснуло стекло в окне.
Разбитое окно было наименьшей из проблем Маноса. Он больше не мог отворачиваться от факта: его долги стали неподъемными. Проценты на проценты, чем дальше, тем больше, — столько он не смог бы выплатить за всю жизнь, даже если бы отель процветал. В тот самый день, когда Стефаносу предъявили обвинение, из отеля Маноса ушли последний гость и последний служащий, который вот уже шесть месяцев не получал жалованья.
Манос побрел в бар. На полке стояла единственная оставшаяся бутылка хорошего виски, и Манос, отвинтив крышку, большими глотками принялся пить прямо из горла. Не выпуская из рук полупустую бутылку «Джонни Уокера», он на нетвердых ногах заковылял по гулкому каменному полу.
С цокольного этажа доносились какие-то звуки. На цыпочках, чтобы его не услышали, Манос прокрался в маленький кабинет, из которого он мог увидеть, кто находится в отеле. Это оказался местный полицейский из тех, что регулярно наведывался за платой в последние месяцы. Он стоял, сложив руки на груди, и Манос заметил, что полицейский поглядывает на часы. Те самые часы, которые Апостолос Папазоглу подарил сыну на двадцать пятый день рождения, теперь красовались на запястье полицейского. В последний свой приход Орестес Сакаридис вместо денег принял от Маноса подношение — деньги у незадачливого отельера кончились. Манос вскипел при виде мздоимца. Отдавать ему было нечего — и терять тоже. Он распахнул дверь кабинета и крикнул:
— Какого черта тебе надо?
Сакаридис увидел гнев в глазах Маноса.
— Я думаю, ты знаешь ответ, — сказал полицейский, ухмыляясь. — Как обычно.
Манос, пошатываясь на нетвердых ногах, бросился на него и замахнулся бутылкой. Орестес уклонился от удара, ухватил тучного Маноса за руки, но тот вывернул одну и засадил полицейскому локтем в живот, вложив в удар всю свою силу.
Из полицейского словно дух вышибло, он неловко повалился на спину, задев виском о край ступеньки. И остался совершенно неподвижен.
Манос несколько секунд переводил дыхание, успокаиваясь.
Улица перед «Пиргосом» была так же пуста, как и сам отель, и Манос, не прикасаясь к неподвижному телу, развернулся и спокойно пошел к машине. Он тронулся с места, утопил ногой педаль газа и понесся по прибрежной дороге с одной только мыслью: убраться как можно дальше от города.
Он несколько раз проехал на красный, чуть не потерял управление на повороте и почти столкнулся с полицейской машиной. Включив мигалку и сирену, блюстители порядка бросились за ним вдогонку и вынудили съехать на обочину.
Двое полицейских тут же почувствовали запах алкоголя и усадили Маноса на заднее сиденье своей машины. По дороге они услышали по рации, что тело их коллеги было обнаружено на ступеньках «Пиргоса».
Семьдесят седьмой день рождения Апостолоса Папазоглу оказался совсем не таким, как он рассчитывал. Он предполагал в этот день уйти на покой и передать свою империю одному из сыновей. Вместо этого ему пришлось делать иной выбор. Оба его сына находились под судом, слушания начинались 13 октября в Афинах. На какое пойти? Его жена предложила подбросить монетку.
Люди в Патрах не забыли, в какой день открывались отели Папазоглу. Когда вынесли вердикт по обоим делам (семь месяцев спустя, 29 мая), они понимающе кивали. Счет, который выставили родственники погибших и пострадавшие, невозможно было оплатить, даже продав всю империю Апостолоса, которому не оставалось ничего иного, как только объявить себя банкротом.
Долгие годы развалины этих двух отелей служили призрачным напоминанием о разграблении Константинополя. Сила суеверия и религиозных верований лишь укрепилась.
Старики, проходя мимо, цокали языком. «Нужно было головой думать, — говорили они. — Этот день никогда нельзя забывать!»
Я все время вспоминал тот день, когда встретил тебя. Это случилось во вторник.
В Патрах найдутся достопримечательности получше, чем эти заброшенные сооружения. Там есть просторная площадь с театром, построенным в девятнадцатом веке архитектором Эрнстом Циллером, красивые пешеходные улицы с хорошими магазинами, шумный порт с катерами, которые везут всех желающих на острова.
До приезда в Патры я уже два месяца находился в Греции, включая и те две недели, что занимался исследованиями в Афинах, и теперь начинал понемногу говорить по-гречески. Я научился не только здороваться и заказывать еду в ресторане, но и читать заголовки газет, хотя хороших новостей не было. Экономика, как всегда, пребывала в упадке, и я знал: мне повезло, что я могу свободно путешествовать. В конце октября солнце вечерами почти не грело землю, и я видел, что для многих греков жизнь становится трудной. Иногда общая усталость угнетала меня, и убогие, заброшенные дома, которые то и дело попадались мне на глаза, казались прорехами на рубище Греции. Дай бог, чтобы я ошибался, пытаясь интерпретировать графики и диаграммы газетных передовиц, но мне не верилось, что эта страна выкарабкается из долгов, не говоря уже об экономическом росте.
Впервые в жизни мне пришлось столкнуться с тем, что люди подходили и просили у меня денег; и я видел: это не какие-то новоприбывшие иммигранты (хотя случалось и такое), а пожилые греки, чьи пенсии срезали ниже прожиточного минимума, или кто-то обремененный семьей и не имеющий средств, чтобы ее кормить. Такие мгновения всегда выбивали меня из состояния погруженности в собственные несчастья. Я мог есть и пить в любое время, когда возникало желание, а ведь многие и такого не могли себе позволить. Я все чаще замечал греков, копающихся в мусорных баках. Как я мог предаваться хандре, когда вокруг меня люди страдали по-настоящему? Моя проблема была чисто эмоционального свойства, но моей жизни, по крайней мере, ничто не угрожало.
Греческая православная церковь — вот то, что, казалось, выстоит в любой кризис. Я видел целые ряды закрывшихся магазинов, но все храмы — большие, поменьше и совсем маленькие — были открыты. В Патрах есть огромный собор, построенный в 1974 году. Его архитектура показалась мне столь вызывающе вульгарной, что я поначалу не хотел входить в него. Потом кто-то из местных сказал, что храм стоит увидеть изнутри.
Я заранее озаботился поисками путеводителя и заглянул в магазин поблизости. Он был огромным, в нем продавались иконы всех что ни есть святых угодников, и хозяйничающая там веселая, любезная женщина спросила, как меня зовут, и настояла, чтобы я купил икону святого Антония.
В облике этой гречанки все было каким-то избыточным. Она напоминала персонажа диснеевских мультиков — пухлые напомаженные губы, осиная талия, широченные бедра. Она-то и рассказала мне историю собора… Две тысячи лет назад апостол Андрей пришел в город с вестью о воскресении Христа, и вскоре до него дошли слухи о болезни жены римского прокуратора. Апостол исцелил ее, и она стала христианкой. Женщина убеждала мужа отказаться от языческой веры и твердила о том, что римляне поклоняются ложным богам.
Прокуратор впал в ярость, когда жена попыталась обратить его в эту новую и опасную религию, а потому приказал пытать Андрея, а затем распять на косом кресте. Тело апостола исчезло, но много лет спустя мощи святого были принесены в город вместе с частицами креста, на котором его распяли.