Был ли перед Йоргосом тот, кто, оставаясь невидимкой, сломал ему жизнь? Инстинкт говорил, что от этого типа в любом случае лучше держаться подальше. Йоргос попытался отойти в сторону, но дрожащие ноги не слушались его. Внезапно он столкнулся с каким-то человеком и узнал своего верного друга, с которым не переставал общаться со школьных лет. И надо сказать, Леонидас ни минуты не сомневался в невиновности Йоргоса.
— Йоргос… ти канеис? — спросил он. — Как ты?
Йоргос был бледен как смерть, и Леонидас озабоченно посмотрел на своего друга.
— Ты здоров? — не отставал он, прикасаясь к локтю Йоргоса.
— Ты же знаешь… — ответил тот дрожащим голосом. — Как всегда. А ты? Дети? Внуки?
— Ола кала, — улыбнулся Леонидас. — Все хорошо.
Крест только что кинули в море, и толпа чуть подалась вперед — посмотреть, как закипает вода у борта. Публики сегодня собралось больше обычного, и в последнее время голос священника усиливала специальная аппаратура. Молитва разносилась над водой, и Леонидасу приходилось кричать, чтобы друг понял его.
— Ты слышал?
— Слышал что? — прокричал Йоргос, приложив ладонь ко рту рупором.
— О старике Маркосе Никопулосе. Он умер вчера.
Услышав это имя, Йоргос вздрогнул. Он время от времени видел отца Михалиса, но избегал встречи с ним лицом к лицу.
— Его похороны…
— Сегодня?
— Сегодня днем. Только что видел объявление.
Значит, сын вернулся на похороны отца. В этом был резон. Только смерть кого-то из родных могла привести в город человека, пропавшего при вышеназванных обстоятельствах. Поэтому он не показывался на глаза, чтобы никто не знал о его присутствии, кроме самых близких. Йоргос теперь не сомневался, что человек, которого он видел, — Михалис Никопулос. Правда вышла наружу. Михалис жив.
Слезы покатились по лицу Йоргоса.
Леонидас недоумевал, глядя на него. Почему его друг так скорбит по отцу Михалиса? Что за этим скрывается?
Сердце Йоргоса разрывалось от почти непереносимого чувства облегчения. Вот оно, подтверждение его невиновности. Прощение.
Теперь он рыдал во весь голос, и Леонидас поддерживал друга, чтобы тот не упал.
А потому с радостью черпайте воду из источников спасения. Помолимся же Господу, чтобы Он освятил эту воду силой, и добродетелью, и сошествием Святого Духа…
Слова священника, словно мощная приливная волна, прокатились над морем.
© happykanppy/Shutterstock (размыв)
Ритуал Теофании был таким драматичным, неожиданным, ошеломляющим! Увидеть людей в море в январский день — в этом есть что-то сюрреалистическое. Эта картина всегда будет стоять у меня перед глазами: атлетические фигуры на морском берегу. Все действо происходит под музыку и молитвы, и мне вдруг захотелось, чтобы традиции Англиканской церкви были более красочными.
Я видел лишь затылок Йоргоса, и то издалека, но мне подумалось, что облик этого человека должен говорить о долгих годах непрерывных страданий. Многие десятилетия жить в тени дурных воспоминаний и невысказанных обвинений — какой это, право, тяжкий груз. Половина жизни Йоргоса прошла будто в подземелье, но возвращение Михалиса Никопулоса воскресило его, дало возможность второго крещения.
В какой-то момент, слушая этот рассказ, я сказал себе, что не должен позволять годам утекать без следа, я должен цепляться за жизнь, начать все заново… и с удвоенной энергией. Казалось, ласковая весна пришла раньше срока, в январе, и я чувствовал, что начинаю оттаивать. Алкионовы дни кружат голову, опьяняют ранним теплом, и Леонидас рассказал мне, почему их так называют. Согласно Овидию, Алкиона, дочь Эола, бога ветров, бросилась в море, когда утонул ее муж. Пара превратилась в зимородков — алкионов, и когда дочь Эола строила свое гнездышко на берегу, ее отец успокаивал море, чтобы защитить будущий выводок. Говорят, что такое затишье среди зимы благоприятно для гнездящихся в эту пору зимородков, но должен признать, что и мне оттепель подарила ощущение безмятежности. Я оставался в Превезе, наслаждаясь им, каждый вечер ужинал с Леонидасом и Дорой, которая, как хвастался ее муж, была замечательной поварихой. Она-то и решила подкормить меня. Я потерял несколько килограммов за недели, прошедшие после твоего несостоявшегося прилета, и одежда просто болталась на мне, но ко времени отъезда из Превезы я начал снова выглядеть здоровым.
Из Превезы я направился на восток — в Карпенисион. Случайно свернул не в ту сторону и совершенно потерялся на безымянной дороге высоко в горах. Много часов я блуждал один, вдали от цивилизации, но одиночество бодрило меня. Оказался я там не по своей воле, но дорога вывела меня к волшебным пейзажам, которых я бы никогда не увидел, если бы не заблудился. Я начал задумываться о счастливых совпадениях. Могут ли ошибки развернуть нашу жизнь к лучшему? Может ли то, что казалось катастрофой, пойти во благо? Мне хотелось надеяться на это. По крайней мере, я стал рассматривать такую вероятность. Высоко в диких горах на меня снизошли мгновения свободы и легкости.
Элли отложила блокнот. Она провела в Греции уже четыре дня и наслаждалась каждой минутой своего отпуска. Утром она купалась и загорала на берегу у отеля в Толоне, а затем ездила на автобусе в Нафплион, где каждый день обследовала что-нибудь новенькое — замок, церковь, музей. История щедро одарила этот прекрасный город, как и писал об этом Энтони[33]. Элли выпивала стаканчик вина в кафе на площади и спешила на автобус, чтобы успеть к обеду. На второй день она отправила открытку матери, зная, что та ждет весточки от нее. Писать открытки казалось делом старомодным, потом приходилось приклеивать шесть марок — места для адреса почти не оставалось. Она улыбалась, восторженно написав про Нафплион: «В нем есть что-то особенное». Если бы у нее не было доказательств в виде открыток от Энтони, Элли бы не верила, что они дойдут до адресата. Друзьям она разослала по электронке селфи на фоне моря.
Элли открывала блокнот Энтони по вечерам и читала по нескольку историй в день на балконе. Ей для чтения требовалась особая атмосфера — тишина, яркие звезды, умиротворяющий ритм пения цикад, мягкий плеск волн, накатывающих на берег. Ей казалось, что именно в такой обстановке нужно читать мысли незнакомого человека — в уединении и тиши, не нарушаемой грохотом поп-музыки в баре или стуком мяча на теннисном корте. Иногда Элли поглядывала на карту, прикидывая расстояние от Нафплиона до тех мест, которые посещал Энтони. Максимум ее устремлений ограничивался однодневной поездкой в Превезу или Патры, но портье сказал ей, что за один день она не успеет съездить даже в Каламату. Что ж, придется оставаться здесь. И Толон, и Нафплион были так прекрасны, что она не возражала. Пока ей придется довольствоваться описаниями, сделанными рукой Энтони.
Она начала осваиваться в Греции — благодаря и голубому блокноту, и личным наблюдениям. Она постепенно проникалась духом этой страны, пленялась мелодией языка, ее покоряли улыбки людей и даже ароматы еды… Элли начинала понимать, почему Энтони решил продолжить свои странствия, вместо того чтобы вернуться в Лондон в преддверии безотрадной осени. Осень выдалась одной из самых дождливых в истории, и Элли радовалась тому, что Энтони остался в Греции. Бесконечно серые дни не способствовали бы улучшению его настроения.
У Элли не было серьезных отношений с мужчинами, и, уж конечно, ни один из них не причинял ей такой боли. У подружек случались душевные травмы, и она с готовностью подставляла им плечо, чтобы те поплакались, но сама никак не ожидала подобных эмоций со стороны мужчины, и горечь, о которой писал Энтони, казалась ей очень странной и чересчур сильной.
И в праздники, и в будни Элли всегда была одна, и в этом смысле они с Энтони были похожи. Она знала, что другие постояльцы отеля находили курьезным ее вечное одиночество, и ей хотелось повесить на шею беджик, извещающий, что ей все равно. Как-то вечером одна очень милая пожилая пара настояла, чтобы Элли присоединилась к ним за обедом; еще до того, как принесли главное блюдо, она узнала массу подробностей об экзаменационных оценках их внучки и карибском круизе, в котором супруги побывали в прошлом году. Одиночество было бесконечно предпочтительнее, и теперь она со стаканом вина в руке тихо удалялась на свой балкон сразу же по окончании обеда.
Тем вечером, сидя на пластиковом стуле и упираясь пальцами ног в металлическое ограждение балкона, она задумалась об ощущении «свободы и легкости», испытанном Энтони. Может быть, этому способствовало охлажденное вино. Ей показалось, что она плывет в воздухе, в котором разлит абсолютный покой. То было драгоценное мгновение — оно мелькнуло и пропало. Со спокойствием и любопытством Элли продолжила чтение.
Я почти исчерпал все известные мне слова, чтобы описать красоту этой страны. Наверное, греки, в особенности те, кто не выезжал за пределы родины, думают, что и остальной мир выглядит так же, а возможно, они настолько привыкли к этим красотам, что уже не замечают их. У меня в Греции случалось столько минут любви с первого взгляда, столько мгновений, когда меня словно поражала молния, — по-гречески это называется керавноволос[34]. Я с нетерпением наркомана жду, когда сердце в следующий раз захлебнется от восторга перед неожиданным пейзажем.
Судя по скульптуре и архитектуре, красота имела для греков немаловажное значение в древности. Когда я смотрю на артефакт за стеклом — артефакт, которому пять тысяч лет (например, кикладская керамика), — я вижу, что это не чисто функциональный предмет. Греки не только понимали красоту — они ей поклонялись.
Наверное, поэтому меня охватывает ужас, когда я вижу в Греции какое-то уродство. Что-нибудь прекрасное меня заставляет замереть на месте. Но иногда я застываю при виде какого-нибудь убожества. Эта страна во всем чемпион крайностей. Есть пейзажи, изуродованные бетонны