Найти Бога в стенах монастыря он не сумел. Бывало, он проводил ночь в какой-нибудь из ближних пещер, в которых жили и молились отшельники. Но лишь глубже заглянул во тьму своей души. Слова Иисуса из Евангелия от Матфея звучали у него в ушах и гулким эхом отдавались от каменистых стен:
«А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем»[37].
Начала опускаться темнота, и Димитрис побежал, чуть не падая, по тайной тропе из монастыря, направляясь к ближайшей горе, на которой никогда не селились монахи. Ее вершина была чиста и свободна. Там на него не будут взирать ангельские лики. Там его не будут преследовать образы Страшного суда. Вот куда ему нужно.
Его окутал туман.
К тому времени Яннис выкинул второй окурок в окно машины. Он по привычке посмотрел на себя в зеркало заднего вида, потом вставил ключ в замок зажигания. Взревел двигатель, и Яннис нажал на педаль газа.
На повороте еще раз мелькнул монастырь, неосвещенный, одинокий. Но это ощущение одиночества не шло ни в какое сравнение с тем, что Яннис увидел затем. На вершине соседней горы маячила человеческая фигура, вокруг которой реял туман, клубились гонимые ветром облака. В какой-то миг серая пелена скрыла силуэт полностью, а несколько секунд спустя, когда она развеялась, человека уже не было. Гора опустела.
Яннис включил погромче радио и поехал дальше.
Оторванность от мира. Превратно истолкованное чувство вины. И такие трагические последствия… Жизнь священников, принесших обет безбрачия, не всегда легка. Она перекраивает и душу, и тело.
Метеора — впечатляющее место, и она навеяла мне мысль о разнице между одиночеством и уединением. Греки не разделяют эти понятия, у них есть слово «монаксия», которое объясняет, почему люди, завидев одинокого человека, сочувствуют ему. В некоторых ситуациях для этого, вероятно, есть все основания, но вот время идет, а я становлюсь сильнее в своем уединении. Теперь я знаю разницу между ним и одиночеством.
Несколько дней я провел в Каламбаке и каждое утро отправлялся на прогулку, впитывая окружающую красоту всем своим существом. Во время этих походов я не мог удержаться и еще раз попытался анализировать наши с тобой отношения, искал намек на какой-нибудь изъян в них. Может, в памяти всплывет то, чего я сразу не заметил?
Так или иначе, к концу моего пребывания там я совершенно успокоился и решил поехать в Салоники — до города было три часа езды по хорошей скоростной дороге. Машина неслась вперед, я с нетерпением предвкушал, как буду толкаться в толпе, ощущая тепло чужих рук и плеч, услышу громкую музыку в баре и моих ноздрей коснется аромат сувлаки, которые жарятся на улице.
Я прибыл в город 25 марта — теплым, совсем весенним днем. Зарегистрировавшись в отеле, сразу же направился к морю, чтобы пройтись по набережной. Вокруг развевались бело-голубые флаги — они украшали балконы и стены общественных зданий; полотнища хлопали на дорожных столбах. Флаги поменьше продавали на площадях. Вскоре мне пришлось проталкиваться сквозь толпы людей, выстроившихся вдоль улиц. Греки радостно поясняли мне, отчего в городе так многолюдно. Все собрались полюбоваться праздничным шествием тысяч школьников, солдат и людей в национальных костюмах. Это был парад в честь Дня независимости.
Я знал, что греческий флаг символизирует историю страны. (Пожалуй, история Греции неотделима от сильных переживаний.) А еще мне довелось услышать рассказ о том, как глубоко символика этого флага укоренена в душе каждого грека.
Греция пережила два периода оккупации. Недавняя оккупация — германская в двадцатом веке — продолжалась три года. Более ранняя, турецкая, длилась почти четыре века, и 25 марта греки грандиозным парадом отмечают освобождение от османского ига.
Еще на эту дату приходится праздник Благовещения, Евангелисмос, — день, когда архангел Гавриил возвестил Деве Марии, что у нее родится Младенец. Во время перерыва в параде бойкий старик, стоявший рядом со мной, рассказал, как связаны явление Иисуса Христа и уход турок с греческой земли. Этот рассказ окончательно убедил меня в том, что война за освобождение Греции от турецкой оккупации считается священной.
— Турки значительно превосходили нас числом, безнадежно превосходили, — с гордостью говорил он. — Но Господь был на нашей стороне, и именно это имело значение.
Хотя пожилой грек пришел на парад с семьей, я видел, что он рад аудитории в моем лице. Жена и дочь знали его истории назубок. А я слушал внимательно, кивал. Старикам вроде него редко требуется что-то большее, чем капелька внимания. Он оживлял события прошлого так, словно на поле боя еще не высохла кровь турок и греков.
— По прошествии четырех веков турки возомнили, что им удалось нас сломить? Напрасно, ведь в наших сердцах не угасал огонь. Мы никогда не забывали нашего языка, наших традиций, нашей религии! И в тот день на сражение нас повел епископ.
Он высоко поднял маленький флажок над головой. Люди вокруг поворачивались, чтобы услышать его речь. Молодая женщина поблизости, крепко прижимая к себе младенца, слушала и одобрительно кивала.
— Он выбрал этот день, Евангелисмос, чтобы мы подняли наш греческий флаг и провозгласили нашу свободу. То было началом. Девять лет мы сражались. И наконец стали свободны.
Старик чуть не подпрыгивал от возбуждения, словно сам участвовал в сражениях девятнадцатого века.
— Смотри! Идут, — сказала, легонько прикоснувшись к руке отца, его дочь, женщина средних лет. Потом она повернулась ко мне и проговорила вполголоса: — Я расскажу вам одну историю — попозже, когда парад закончится, — если, конечно, у вас найдется время. Мы приглашаем вас на обед. На Евангелисмос у нас особый стол.
— А еще сегодня именины у нашего паппуса, — сказала ее дочка. — Поэтому в честь дедушки у нас будет огромный торт!
Она сообщила мне, что имя ее деда Вангелис.
— Это очень мило, — ответил я. — Но я же совершенно посторонний человек.
Женщина пожала плечами, словно говоря: «И какое это имеет значение?»
— Мы живем вон там, — сказала она, показывая на уродливое серое блочное здание позади нас. — А меня, кстати, зовут Пенелопа.
Мимо шествовала группа женщин в коротких, украшенных вышивкой красных бархатных жакетах, в замысловато повязанных на голове шарфах, с тяжелыми ожерельями из золотых монет. Цвета и разнообразие местных костюмов поражали. Одни парни щеголяли в каких-то фантастических штанах и высоких сапогах, другие — в белых рубашках и туфлях с огромными помпонами. Парад превратился в театр.
Два часа спустя мы с Пенелопой, ее отцом, мужем и двумя детьми уселись за стол в гостиной. Из окна открывался вид на море. Передо мной поставили громадное блюдо с бакалариос скордалиа — соленой треской в чесночном пюре. Я проголодался и с удовольствием принялся за еду, а Пенелопа, изредка прерываемая отцом, рассказала мне историю о войне и любви.
— Она выдумывает на ходу, — сказал старик, заговорщицки наклонившись ко мне, но я вовсе не был в этом уверен…
«Je reviens»
© Oleg Znamenskiy/Shutterstock
Дождь лил такой, что парад в тот год едва не отменили. Улицы блестели от воды, а навес над мэром и его свитой был исхлестан ливнем и с каждой каплей проседал все больше, грозя рухнуть. Музыканты оркестра продолжали играть, но их пальцы в белых перчатках занемели от холода. Комфортнее всего было барабанщику, яростно колотившему по своему инструменту много часов подряд, — этим он спасался от холода. Дорога, по которой маршировал оркестр, повторяла линию берега, и с залива задувал студеный ветер. Гора Олимп исчезла в серых тучах.
На парад пришли люди всех поколений: малыши, обутые в ботиночки на мягкой подошве и с помпончиками; карапузы постарше, в пышных фустанеллах[39]; студенты университета; офисный планктон, радующийся выходному дню; матери и отцы, бабушки и дедушки. Все хотели увидеть праздничное шествие.
Среди толпы, наблюдающей за парадом с тротуара, была старуха, помнившая тот давний день, когда она несла национальный флаг. Такой чести мог удостоиться тот, кто в классе учился лучше всех. И хотя миг славы Евангелии миновал много десятилетий назад, она каждый год заново переживала его. И теперь ее сердце билось от гордости и предвкушения: сегодня флаг несла ее внучка, названная в честь бабушки.
Подошел человек, продававший маленькие пластиковые флажки всего за семьдесят центов. По выговору Евангелия поняла, что это албанец. Его дырявые туфли напитались водой, и промокли не только носки, но и брюки до колен. Скользкими от влаги пальцами он с трудом отсчитал сдачу Евангелии.
Она посмотрела на флажок с его безыскусными голубыми и белыми полосами, исполненными смысла: девять горизонтальных полос символизировали девятисложный боевой клич греков, освобождавших свою страну от турок.
«Е-леф-те-ри-а и Та-на-тос! Свобода или смерть!»
Как и многие, она верила, что в борьбе против турок Господь был на их стороне. С Его помощью они избавились от османского ига. И флаг воплощал собой тот лозунг.
Колонна за колонной мальчики и девочки проходили мимо толпы, неумело пытаясь идти в ногу. «Ена, тио, ена, тио, ена сто аристеро. Раз-два, раз-два, раз — левой».
Старушка размахивала флажком, стараясь делать это в одном ритме с марширующими.
Несмотря на достижения в учебе, которые определяли более почетное место в строю, многие отличницы глядели безрадостно. Думается, они предпочли бы оказаться где-нибудь в другом месте. В потускневших туфельках, коротких черных юбочках и белых рубашках, они промокли до нитки и окоченели от холода. Все до единой. Единственное, что их сейчас волновало, — это волосы, которые были столь тщательно причесаны, уложены… И что же — струившиеся водопадом пряди под дождем превращались в крысиные хвостики. Неудивительно, что у большинства девочек был мрачный вид.