А мальчишки в своих колоннах, казалось, веселились, на лицах мелькали ухмылки, и, шагая в хаотическом строю, который являл собой пародию на марш, школьники щеголяли своими асимметричными стрижками, закрепленными при помощи геля и бритвы парикмахера. А перед каждой группой человек из пятидесяти шел мальчик, который гордо нес большой флаг.
Ждать под дождем становилось утомительно, и Евангелия надеялась на скорое появление внучки. Стоять так долго в девяносто лет ох как нелегко. Она заметила, что продавец, решив устроить себе отдых, приготовился смотреть парад — выбрал пост наблюдения и опустил вниз свои флажки.
И в этот момент она увидела внучку среди моря других юных лиц.
— Евангелия! Евангелия! — закричала старуха, пытаясь привлечь ее внимание. — Поздравляю, агапе му! Браво!
Темноволосая, болезненно-бледная семнадцатилетняя девушка глядела прямо перед собой, сосредоточившись на том, чтобы ровно держать флаг, тяжелым древком упирающийся ей в бедро. Она не повернула головы.
Стоявшие рядом с Евангелией соседи присоединились к ее аплодисментам. Они знали девушку с рождения.
— Браво, маленькая Евангелия! Браво!
Старуха светилась от гордости.
Потом шла колонна другой школы с мальчиками в авангарде. Впереди шагал необыкновенно красивый черноволосый юноша с высокими скулами. Он был выше парней, шедших следом, и уверенно нес флаг.
Соседка Евангелии опустила свой маленький флажок и пробормотала:
— Неправильно это. Совсем неправильно. Не должен он нести наш флаг.
Кто-то рядом подхватил ее мысль.
— Албанец… — недовольно произнес этот человек вполголоса.
Другой зритель услышал его и возмутился:
— Иностранец несет наш флаг?
— Это никуда не годится. Нельзя так, — поддержала его жена. — Столь высокой чести может удостоиться только чистокровный грек!
Евангелия посмотрела на продавца, сжимавшего флажков пятьдесят в своих кулаках. Глаза его блестели.
Разговор все вертелся вокруг черноволосого юноши.
— Он лучший в классе, Димитрий, — сказала другая женщина. — Поэтому он и несет флаг. Ты можешь с этим не соглашаться, но таковы правила.
Послышался недовольный ропот, и в толпе воцарилось молчание. Никто не приветствовал группу радостными криками.
Юноша поравнялся с Евангелией и взглянул в ее сторону. На его лице сияла ослепительная улыбка. Потом он повернул голову вперед и принялся размахивать флагом, и материя с чередующимися белыми и голубыми полосами расправилась, обрела свободу и заполоскалась над его головой.
Евангелия посмотрела на человека, молча стоящего рядом с ней. Глаза продавца флажков были полны слез, и она поняла, почему юноша глядел в их сторону.
— Поздравляю, — тихо сказала она, повернувшись к продавцу. — Вы должны им гордиться.
Он с признательностью кивнул, не в силах говорить. Его глаза провожали колонну, во главе которой шел его сын, но отец теперь видел только вершину древка в его руках.
Когда Евангелия огляделась в следующий раз, мужчина уже брел прочь и скоро растворился в толпе. Почти сразу же после школьников маршем прошли воинские части, в том числе молодые новобранцы. Их ботинки тяжело и звонко ударяли по асфальту. Военная песня звучала громко и яростно, отчего возникало впечатление, будто солдаты идут в бой.
Буду биться за тебя,
Жизнь отдам за тебя,
Кровь пролью за тебя,
Сердцем встану за тебя,
Чтоб сказать: «Люблю тебя».
Эл-ла-да му, Эл-ла-да му!!!
Буду биться за тебя,
Жизнь отдам за тебя.
Они, казалось, были готовы умереть за свою родину.
В толпе вокруг Евангелии заговорили на другие темы, но она думала о том, что недавний спор мог услышать албанец (и молилась, чтобы его греческий оказался недостаточно хорош и он не понял сказанного). С появлением солдат ее стыд усилился — и не только потому, что она должна была бы поддержать женщину, которая возразила соседям.
Если албанский мальчик не имел права нести флаг, то и ее внучка не имела. Евангелия одна во всем мире знала правду, столь же неоспоримую, как тот факт, что греческий флаг белого и голубого цветов.
Отец парня, прошедшего в колонне школьников несколько минут назад, должно быть, плохо знал греческий. Как и отец ее ребенка. Ее внучку никак нельзя было назвать чистокровной гречанкой.
Все это случилось много лет назад и до сих пор оставалось тайной.
Евангелии было восемнадцать, когда в город вошли немецкие солдаты. В то время ее отец держал бар «Je reviens» близ порта. Место было удобное и многолюдное, и немцы запретили закрывать заведение. Оно быстро стал популярным среди оккупантов.
Мать Евангелии отказалась там работать, а ее братьям удалось выбраться из города и присоединиться к Сопротивлению. Помогать отцу осталась только Евангелия — она мыла стаканы, убирала столики. Разговаривать с солдатами ей запрещалось.
Многие немцы в часы, свободные от службы, напивались и вели себя разнузданно. Евангелия ненавидела их всех, кроме одного. Он всегда сидел в стороне и вроде бы присматривал за своими земляками. Если завязывалась драка, он одергивал нарушителей порядка, а то и вышвыривал их на улицу. Званием этот немец был выше других и никогда не пил с подчиненными. Вместо этого он брал книгу и погружался в чтение.
Как-то раз, когда Евангелия несла поднос со стаканами, один из молодых капралов протянул руку и пощупал ее ягодицы. Отец Евангелии увидел это, вышел из-за стойки бара и направился к столику с хохочущими солдатами. Кто-то из них поднялся ему навстречу и выхватил пистолет. На несколько секунд Евангелия остолбенела от ужаса — ей подумалось, что она и отец уже покойники. Эти наци за жизнь двоих греков не дали бы и ломаного гроша. Вдруг она увидела, что офицер, который всегда тихо сидел в углу, вскочил и прокричал что-то по-немецки, после чего младший по званию немедленно спрятал оружие. Компания скандалистов больше никогда не появлялась в баре. После того случая Евангелия, завидев офицера, неприметно пробирающегося с книгой на свое обычное место, с облегчением вздыхала, чувствуя себя под защитой, а ее отец ни разу не взял с немца ни драхмы за кофе или стаканчик раки, которые тот изредка заказывал.
Около недели спустя после того происшествия Евангелия бросила взгляд на книгу и обратила внимание, что немец читает на французском. Французский язык был одним из ее любимых предметов в школе. В баре было почти пусто, и, несмотря на строгое требование держаться подальше от клиентов, она не смогла воспротивиться желанию заговорить с офицером. Тем более что его книга предоставляла ей хорошую возможность для этого.
— Merci, — сказала она. — Vous avez sauvé mon père. (Спасибо, вы спасли моего отца.)
Офицер заверил ее, что всего лишь исполнял свой долг. Они обменялись парой фраз, оба были рады поговорить на языке, который им нравился. Немец сказал, что его зовут Франц Дитер, и Евангелия тоже назвала свое имя.
Он совершенно преобразился в ее глазах, когда она услышала музыку французской речи. Для нее это был язык поэтов и писателей. Гортанные звуки немецкого резали ей слух.
На протяжении нескольких месяцев Евангелия иногда заговаривала с Францем Дитером на языке, чужом для них обоих и непонятном для всех остальных в баре.
— S’il vous plaît, n’imaginez pas que tous les Allemands veulent la même chose, pensent la même chose…[40]— как-то раз сказал он.
То была вежливая просьба, мольба о понимании. Франц хотел, чтобы она знала: не все немцы одинаковы, не у всех одни и те же желания и убеждения. Говорить откровеннее он не мог — это грозило ему военно-полевым судом. Он просто просил ее видеть в нем человека.
Позднее, по мере продолжения их знакомства, она узнала, что Франц стал солдатом не по собственному желанию; ему не хотелось оставлять работу (он преподавал французский в университете), покидать свой дом в Дрездене. Но это от него не зависело.
В течение следующего года Евангелия каждый день виделась с ним. Он заранее предупреждал ее, когда будет занят на службе. Он знал — они оба знали, — что взаимное чувство между ними крепнет. Невзирая на внешнюю формальность разговоров, слова значили многое, и только они двое понимали важность того дня, когда Франц спросил, можно ли ему обращаться к ней на tu[41]вместо холодного vous[42].
Французский Евангелии быстро улучшался, да и отец не возражал против ее общения с офицером, поскольку его присутствие давало заведению определенную защиту.
Минуло три года оккупации, и поползли слухи, что немцы терпят поражение и скоро покинут Грецию. Это известие вызвало радость у местных жителей, но многие не готовы были поверить в него, пока не увидят спины уходящих солдат. И вот однажды вечером Евангелия узнала, что все это не пустые разговоры.
В баре никого не было. Явно происходили какие-то перемены. Она стояла в одиночестве за стойкой, протирала стаканы. Они с отцом жили в квартире на втором этаже, и он еще не спустился к вечернему наплыву посетителей. Евангелия аккуратно расставила стаканы и, повернувшись спиной к двери, выровняла бутылки на полке. Колокольчик на двери звякнул — кто-то вошел.
Евангелия обернулась и увидела Франца с небольшой стопкой книг в руках. Он протянул их девушке:
— Это тебе. Ты ведь знаешь, что мы уходим.
Евангелия вышла из-за стойки. Взяла потрепанные томики, взглянула, глотая слезы, на корешки.
Бальзак, Флобер, Расин, Poèmes d’amour[43].
Все то, что читал Франц, сидя здесь, месяц за месяцем. Она посмотрела на книги, потом перевела взгляд на него, не в силах скрыть волнение.
— Я не могу взять их с собой, — проронил он.