Салеп готовился из стеблей орхидей по древнему рецепту и имел специфический вкус. Покупали его только из любопытства.
— Вот нынешняя молодежь, — бормотал продавец, — им подавай какой-нибудь фруктовый сок.
Глядя, как по набережной текут толпы людей, как щебечут парочки, идущие под ручку, продавец салепа проникался горечью. Сорок лет назад его отец отдал ему эту тележку с большим металлическим контейнером. И что же — семейный бизнес, как был глубоко убежден наследник, должен закончиться на нем. Никто больше не хотел пить салеп, и продажи год от года падали. Его вытеснил кофе — главный конкурент древнего напитка, и эта культура насаждалась так активно, что превратилась в настоящую кофеманию. Зимой все пили горячий кофе, летом можно было заказать и холодный. У бедного салепа не осталось ни единого шанса.
«Этим, нынешним, нужны три руки, — сердился продавец. — Одна для сигареты, другая для подружки, третья для кофе».
У торговца каштанами дела шли чуть лучше. Дешевая закуска с пылу с жару когда-то устраивала кого угодно. Горстка горячих каштанов с баранкой кулури на углу Платия Аристотелус и Леофорос Никис, то есть площади Аристотеля и проспекта Победы, всегда считались идеальным завтраком. Но теперь многочисленное студенчество города предпочитало фастфуд.
Греция с точки зрения старшего поколения, похоже, переживала переходный период. Старики стонали, потому что видели, как меняется их родина, как исчезают традиции; они больше не узнавали патрида — народа, который живет в стране.
Никогда не сетовал только шарманщик Панагиотис. Единственная привычка греков, не претерпевшая изменений, — желание оживить прошлое, и то, что продавал он, напоминало аромат, нечто нематериальное, «черно-белое», мелькнувшее перед глазами. Он жил в прошлом сам и напоминал о нем другим, а потому прохожие всегда были рады бросить ему монетку. Да что там монетку — пригоршню монет.
Большинство считало его простачком, потому что он всегда с радостью топал из Старого города в новый, с площади на набережную, а затем обратно, таща за собой свою драгоценную латерну, шарманку, но он сам считал себя артистом, каллитекнисом. Эта вера поддерживала его в одинокой жизни не меньше монеток, которые кидали ему прохожие в перевернутый бубен.
Его страсть к шарманке родилась, когда ему было десять, — в начале 1950-х. Страна в те годы заново привыкала к мирной жизни. Солнце, казалось, сияло каждый день, и Панагиотис с друзьями могли болтаться по улицам Афин, исчезнуть на час, играя в прятки, или завладеть переулком, чтобы погонять мяч. Они никогда не уставали от этих занятий, но однажды, летом 1954 года, их привычные развлечения были прерваны.
— Кино снимают! — радостно сообщил лучший дружок Панагиотиса. — Это за углом на площади, но потом они придут сюда!
Пятеро десятилетних мальчишек, бегавших в одних трусах, бросили игру и в ожидании уселись на стену, болтая тощими ногами.
Наконец появились двое мужчин, оба в костюмах и фетровых шляпах. Первый, потолще и постарше, щеголял пышными усами. Тот, что помоложе, волок на спине шарманку. За ними тянулась съемочная группа, человек двадцать с лишком, несла громоздкое оборудование. Трое тащили громадную камеру, остальные носильщики — тяжелые светильники и микрофоны. Кроме них, там были люди в костюмах и гриме и, конечно, режиссер.
Дети смотрели, безотчетно смолкнув, пока шла съемка. Двое мужчин поговорили, потом человек рядом с камерой что-то крикнул, и они начали диалог снова. Этот процесс повторялся много раз, один дубль за другим. Дети слышали слово: «Стоп!»
Когда съемка сцены закончилась, актеры и команда ушли, должно быть на обед, и улица опустела. Мальчишки одновременно спрыгнули со стены.
Панагиотис заметил, что, помимо прочих принадлежностей, киношники оставили на месте и шарманку. Она была красиво расписана, украшена цветами, а на самом видном месте была прикреплена фотография красивой парочки. Мальчик подбежал к шарманке. Она будто притягивала его, и он не мог противиться. Другие мальчишки, как обычно, бросились за своим вожаком.
Панагиотис протянул руку, прикоснулся к деревянному корпусу, нагретому солнцем. Потом взялся за ручку и принялся ее крутить. Полилась музыка, приятная, мелодичная, звуки эхом отскакивали от стен, заполняя тесную улочку. Приятели Панагиотиса стали расхаживать кругами и прыгать в такт музыке.
Кадры из фильма «Шарманка, бедность и честь», с разрешения «Finos Film», Athens
Тут актеры и команда вернулись после перерыва.
— Эй! Эй, ты! — закричал оператор. — А ну, не трогай!
Режиссер тоже увидел мальчишек, но вспыхнувшее было раздражение угасло, когда он понял, что это озорство может пойти на пользу фильму. Ему захотелось передать на пленке детскую очарованность музыкой.
— Стойте! Стойте! — закричал он вслед разбегающимся сорванцам. — Подождите!
Он послал вдогонку за ними своего ассистента, и тот вскоре привел пятерых озорников. Целый день группа снимала и переснимала сцену: мальчики собираются вокруг шарманки, Панагиотис и его младший товарищ начинают крутить ручку, а потом бросаются наутек, как делают все уличные мальчишки.
Во время перерыва Панагиотис поднял крышку, чтобы посмотреть, как устроена шарманка. Ничего сложнее он в жизни не видел. Мальчик застыл от восторга перед четко скоординированной последовательностью действий, волшебным следствием которых становилась музыка.
Этот фильм — «Латерна, фтохия каи филотимо» («Шарманка, бедность и честь») — вышел на следующий год и имел потрясающий успех. Это была история о двух бродягах, которые в своих странствиях встречаются с девушкой из богатой семьи. Они отвергают возможность получить за нее огромный выкуп, обещанный отцом тому, кто вернет беглую дочь, и решают помочь ей[45].
Теплым летним вечером 1955 года Панагиотис и его родители отправились в кинотеатр под открытым небом. Они были полны волнующих ожиданий. И вот на белом полотнище возник знакомый вид Плаки — района, в котором они жили. Каждая дверь, каждая ступенька, каждое окно на экране выглядели стократ красивее.
Когда мелькнуло лицо сына, родители разразились аплодисментами. А сам герой дня залился румянцем, в равной степени от смущения и от гордости.
В этот момент Панагиотис понял, что хочет делать в жизни. После фильма он сказал отцу и матери, что у него к ним важный разговор.
— Я знаю, чем хочу заниматься, когда вырасту, — сообщил он.
Они затаили дыхание. Актерская карьера? Нет, вовсе не такой судьбы желали они сыну.
— Я хочу стать шарманщиком, — объявил он.
С того дня Панагиотис не давал отцу покоя.
— Я хочу этим заниматься, — говорил он. — Ты можешь не беспокоиться за мое будущее!
— Жизнь на улице? — вопрошала мать, заламывая руки.
— Люди, заслышав мою музыку, будут улыбаться и танцевать! — отвечал Панагиотис. — Что может быть лучше? Мне понадобится шарманка, — добавлял он.
Кадры из фильма «Шарманка, бедность и честь», с разрешения «Finos Film», Athens and donatas1205/Shutterstock (film strip)
Обаяние фильма составляли вдохновенная игра актеров, пейзажи Греции и счастливый конец. Панагиотис хотел жить в запечатленном на пленке мире, где людям для счастья требовалось совсем немного и превыше всего ценилась честь. Шарманка стоила гораздо больше, чем могли позволить себе его родители, но в течение трех лет они откладывали все, что могли. Отец Панагиотиса когда-то надеялся, что сын по окончании школы будет помогать ему в мастерской, но никто не может заставить мальчишку, который хочет играть на шарманке, сваривать железо для оград. Отец уважал убежденность сына в своем призвании.
В конце концов родителям удалось скопить на покупку шарманки. Они укрыли ее одеялом и вечером ждали сына для торжественного открытия. Он был в восторге, как они и предполагали. Да, его мечта сбылась. По традиции он надел строгий костюм, сунул в петлицу цветок. Ему исполнилось семнадцать, и он был готов отправиться в путь.
Из фильма он знал, что его ждет бродяжническая жизнь, и сердце его билось быстрее, когда он смотрел на карту и видел названия других городов: Лариса, Ламия, Триполи, Янина, Салоники. Он собирался побывать всюду.
Панагиотис навсегда запомнил фразу из фильма и часто повторял ее публике: кино смотрели все.
«О каллитекнис тен эйнаи экейнос пу пезеи виоли и флауто, о каллитекнис эйнаи это. Чтобы быть артистом, мало уметь играть на скрипке или флейте, артистом надо быть здесь». И с последним словом он прижимал ладонь к сердцу.
Его шарманку украшала фотография Дженни Карези и Алекоса Александракиса, актеров, исполнявших роли влюбленных в фильме «Шарманка, бедность и честь», а люди, которые останавливались послушать музыку, вскоре узнавали, что и шарманщик тоже снимался в этой ленте. Все помнили сцену с мальчиками. Панагиотис стал знаменитостью и держал марку: одевался с иголочки и не забывал оповещать слушателей о своих связях с «большим кино».
После десяти лет бродяжничества этот франтоватый человек решил, что Салоники идеально ему подходят, и обосновался там. В город все время кто-то приезжал, так что аудитория постоянно обновлялась за счет туристов, студентов, коммивояжеров. Проигрыватели уже выпускались вовсю, но многие люди предпочитали танцевать под шарманку. Панагиотис снял маленький домик в старом районе города с местом для шарманки на цокольном этаже и составил себе график перемещения по площадям и улицам города.
Иногда вокруг шарманки на площади Аристотеля собиралась толпа, люди становились в круг и танцевали, зрители прибывали и образовывали следующий круг, шире первого, и так далее. В конечном счете вокруг шарманщика плясало три-четыре круга. Всем от этого была польза — вырастали продажи салепа, каштанов, кулури и даже бумажных салфеток.
Даже когда с годами мир начал понимать, что шарманка — это не культура, а скорее форма нищенства, Панагиотис не утратил веры в то, что он — артист, а люди продолжали бросать монетки и бумажные деньги в его бубен. Звуки шарманки пробуждали воспоминания о детстве, и за это шарманщика охотно вознаграждали. Он принимал деньги как должное, но тратил ровно столько, сколько было необходимо для простой и скромной жизни.