С годами у Панагиотиса появилась репутация самого счастливого человека в Салониках, человека, не знающего забот, которые так мучили его коллег — уличных торговцев. Как-то раз, вернувшись после успешного вечера у Белой башни, он увидел, что дверь в его дом открыта. Он подошел ближе и обнаружил прикрепленный кнопкой к раме конверт с официальным штемпелем. Это был ордер на его арест.
Он оставил свою шарманку на цокольном этаже и, как обычно, поднялся по лестнице. Со всей силой надавил на дверь, которой мешало какое-то невидимое препятствие, и вошел. На полу ковром лежали монеты, и Панагиотис высыпал поверх дневную выручку. Потом он зажег свечку, стоявшую на видавшем виды столике, и направился к раковине. Деньги хрустели у него под ногами. Наполнив надтреснутую кружку водой, хозяин с тем же хрустом проделал путь к кровати. Мерцающее пламя свечи выхватывало из мрака золотые и серебряные ребрышки монет, лучи от которых образовывали звездный рисунок на потолке. Здесь было очень много мелочи — одной монетки не хватило бы даже на кулури, но в сумме они давали миллионы. Дом шарманщика превратился в настоящий клад. Панагиотис услышал, как несколько монет провалилось сквозь щели в полу, и сделал себе заметку на память, чтобы поднять их завтра утром.
А наутро полиция вернулась с ордером на обыск. Панагиотис уже был где-то в городе, крутил ручку своей шарманки. В доме оказалось столько денег, что стражам порядка пришлось пригнать грузовик. Нужно было предъявить улики судье.
Эти деньги были заработаны за много десятилетий. Сообщение полиции опубликовала местная газета, которая писала, что в доме шарманщика слой монет кое-где достигал метровой толщины. Одному из полицейских повыше пришлось пригибаться, чтобы не стукаться головой о потолок. В доме обнаружились просто-таки напластования денег: монеты всех достоинств, миллионы монет! Трое сержантов пересчитывали их две недели.
Шестьдесят лет Панагиотис не платил налогов. Ни цента. В той или иной мере пренебрегая своим богатством, он считал, что остался верен своему принципу благородной бедности (пусть при этом пожертвовав честью).
Слушания шли долго, и ему все это время не хватало мужества выйти на улицу и покрутить ручку своей шарманки даже вечером. Тонны евро, помещенные на хранение в банк до вынесения приговора, таяли на глазах, и, когда были оплачены услуги адвокатов, налоги и штрафы, у него осталась одна шарманка. Больше всего Панагиотис боялся тюремного заключения, но судья решил, что финансовое наказание является наиболее адекватным. «Это наказание в наибольшей степени отвечает характеру вины», — сказал он, подписывая бумаги, которые изымали у старика все, кроме его музыкального инструмента.
«Я все еще остаюсь артистом, — резюмировал Панагиотис, когда вышел из зала суда, — по-прежнему нарядный, в шляпе и костюме, с цветком в петлице. — А кроме моей шарманки, мне ничего и не нужно».
Когда он несколько лет спустя умер в той самой кровати, в которой спал почти полвека, его домохозяйка нашла в комнате записку — покойный завещал шарманку своему другу Тассосу. Женщина сообразила, что это кто-то из уличных торговцев, и быстро нашла его.
Для Тассоса получение наследства стало ступенькой в карьере — он больше не продавал бумажные носовые платки; но шарманка не была его призванием, как у Панагиотиса. Между Тассосом и шарманкой не возникло особой, душевной связи, и играл он без улыбки. Он не умел возвращать людей в прошлое.
Когда Тассос закончил свою историю, мимо промчался «феррари». Музыка, гремевшая из открытых окон машины, заглушила все другие звуки.
— Я тоскую по ушедшим временам! — прокричал Тассос, пересиливая шум.
Он имел в виду не только легкий доступ к музыке в любое время и в любом месте. Он говорил о намерении правительства обложить налогом даже уличных торговцев.
Закончился наш разговор горячей дискуссией о налогообложении. Я и представить себе не мог, что буду спорить на такую тему на греческой площади с человеком, который зарабатывает себе на жизнь игрой на шарманке, но я многое узнал о том, как некоторые греки относятся к налоговой системе. Они просто не видят себя в ней (как Панагиотис). Шарманщик Тассос не чувствовал себя обязанным платить хотя бы цент из своего заработка, самый малый процент. В его голове не укладывалось, что может существовать связь между ним, школами, больницами, дорогами, уборкой улиц — всем тем, за что нужно платить.
Он смотрел на вещи просто: все политики коррумпированы и те деньги, которые он отдаст правительству, лягут в чей-то карман. Такое представление у греков в крови… И оно небезосновательно. За последние несколько десятилетий высокопоставленные чиновники украли, безрассудно растратили, промотали миллиарды долларов, лишь углубив огромную, все возрастающую долговую яму, в которую погружается эта маленькая страна. Так что я отчасти понимал Тассоса, но не мог не спросить:
— Но как тогда может улучшиться ситуация?
Он не ответил, только пожал плечами, отчего у меня возникло впечатление, что этого человека не заботят проблемы общества — только собственные. Он был оркестром из одного музыканта во многих смыслах. Пока новая культура прозрачной экономики и политики не укоренится в стране снизу доверху, какие есть у Греции шансы?
Когда разговор был окончен (он очень быстро зашел в тупик), я заметил, что неподалеку стоит ряд переполненных мусорных бачков. На земле рядом с ними лежал человек, то ли мертвый, то ли спящий — не поймешь.
Я сразу подумал о связи между самоощущением Тассоса как личности, не имеющей перед государством обязанностей, и лежащим на улице человеком, которому государство ничего не может предложить. К концу беседы я злился на себя за то, что дал Тассосу денег.
Говорят, в Греции есть места (а также люди вроде Тассоса), которые существуют абсолютно вне рамок закона. Люди рассказывают о городках и деревнях, куда никогда не заглядывает полиция, — они существуют как независимые царства. Может, это чистая мифология, но я думаю, что не все слышанные мной истории вымышлены.
Недавно опубликовали сообщение о деревне на острове, которую много лет не навещали с проверкой полицейские инспекторы. Но вот в номе назначили нового главу полиции, и он решил побывать на острове. И что же? Жители деревни построили баррикады, открыли стрельбу и ранили нескольких полицейских. Через два-три дня осады проверяющие наконец сошли на берег и обнаружили, что из банков по всему острову выломаны банкоматы. А еще стражи порядка увидели десятки «порше-кайен» и множество детей, которые ни дня не проучились в школе. Процветающая экономика, основанная на торговле высокодоходными наркотиками, превратила это место в зону беззакония. Такую деревню редко увидишь на туристической карте.
Во время странствий по Греции мне случалось проезжать места, которые так и просились на почтовую открытку, но что-то там было не так, что-то вызывало у меня неприятие, инстинктивное отторжение. А порой встречались городишки с виду неказистые, но обаятельные. Конечно, это может быть связано со временем суток, улыбкой (или хмурым взглядом) владельца магазина или качеством обслуживания в кафе. Иногда трудно определить, что делает то или иное место гостеприимным или враждебным, но нередко объяснение находится.
После отъезда из Салоников я неделю или около того не спеша катил по восточному побережью мимо Катерини, Ларисы, Волоса и Ламии.
Как-то раз неподалеку от Ламии я заехал в рыбацкую деревню, такую красивую, что ни один художник не смог бы передать на холсте ее прелести. Чтобы добраться туда, я протащился по разбитой дороге (скорее, тропинке) через зеленеющие луга мимо рощ, где наливались спелостью плоды. Лимонов и апельсинов созрело столько, что они грудами валялись на земле, и никто их не собирал.
Деревня была расположена идеально — с южной стороны склонов и с выходом в закрытую гавань, где ровными рядами стояли яркие рыбацкие лодки. Имелась и небольшая песчаная бухточка, удобная для купания, где у самой воды высились сосны. Неподалеку на холмах в изобилии росли древние оливковые деревья с корявыми серебристыми стволами. Жителям, казалось бы, всего хватает вдосталь.
Насколько я мог судить по ресторанам на берегу, рыба добровольно приплывала в рыбацкие сети, чтобы накормить жителей, которые не обнаруживали никакого интереса к туристу. Все, кто сидел на террасах и в залах, очевидно, были местными, а если я спрашивал, есть ли в ресторане свободный столик, мне недоброжелательно бросали: «Тут», что означает «нет». Свидетельством пренебрежительного отношения к иностранным гостям может служить тот факт, что ни в одном магазине не продавались ни солнцезащитный лосьон, ни соломенные шляпы, ни даже открытки. Довольно странно для греческого прибрежного поселка. Полное отсутствие отелей, пансионов или, на худой конец, объявлений с надписью «Комнаты» казалось мне необъяснимым.
Короче, здесь не было ни намека на традиционное греческое гостеприимство — филоксению. Я искупался, прошелся по деревне и впервые в этой поездке подумал о том, что хорошо бы достать из сумки камеру. Я вспомнил, сколько удовольствия получал, снимая на пленку местные красоты. «Никон» приятно оттягивал руку, это ощущение было мне хорошо знакомо, и с камерой я не чувствовал себя подозрительно одиноким в стране, которую, как и большинство других стран, посещали в основном счастливые пары. Когда стемнело, я поужинал, заплатив за еду втридорога (к тому же обслуживали меня неохотно), и уехал.
Я вернулся на главную дорогу, пролетел пятьдесят километров и в полночь остановился в каком-то невзрачном городке. Пришлось поселиться в первом попавшемся отеле. Две звезды, двадцать пять евро за ночь, хрустящие льняные простыни и самая удобная кровать, в которой я когда-либо спал. В стоимость проживания был включен завтрак, и к нему подали вкуснейший кофе — такого за последние недели я и не пробовал.