Она целый год не видела захода солнца. В Дюссельдорфе оно потихоньку соскальзывало за дома или тучи, и день угасал.
Только теперь вспомнила Афина, каким мощным, сильным зрелищем бывает закат. Пока она не уехала в Германию, движения солнца, луны и звезд были частью повседневности, светила всегда присутствовали на небе и постоянно были на виду. Она просто не понимала, насколько ей не хватает Греции.
Закат казался фантастическим. Она стояла бок о бок с охранником, молча наблюдала это необычное явление, чувствуя его сверхъестественную силу.
— Мне это никогда не надоедает, — сказал он.
Ему хотелось поговорить, как и любому человеку, который много часов проводит в одиночестве, а она с радостью слушала.
— Колонны кто-то может унести, но дары природы никто не может забрать, — усмехнулся он. — Она щедро одарила нас в этой стране.
Они не спеша обходили круглый храм, а он говорил:
— Я иногда спрашиваю себя: может быть, несмотря на все разговоры об Афине Пронойе и Дельфийском оракуле, людей на самом деле влекли сюда красивые места и закаты солнца? Представляете, какое здесь полнолуние? Это стоит увидеть, я вам точно говорю. Сердце замирает.
Афина впитывала каждое его слово.
— Я не хотел бы работать где-нибудь в другом месте. Меня собирались перевести на пост в Эпидавре. Но я отказался. Не поехал. Иногда ты просто знаешь, где твое место. Там, где ты можешь быть по-настоящему счастлив. Хотя бы несколько минут в день. Если стоит жить ради этих нескольких минут, значит у тебя есть что-то настоящее. Поэтому я хочу быть здесь.
Он затянулся сигаретой, посмотрел на запад, где в эту минуту на темно-синем небе замерцала первая звездочка.
В это мгновение чистой радости Афина чувствовала себя так, будто обрела долгожданную свободу. Она знала, где хочет быть. Наконец-то оракул заговорил.
Афина была в восторге от принятого решения, она явно казалась человеком, способным начать все заново, к тому же, как она мне сказала, ей удалось накопить достаточно денег в Германии. Ей будет хорошо в Афинах, пусть она никогда не сможет зарабатывать так много, как в Дюссельдорфе. Родителям она ничего не скажет о своем решении, пока не вернется в Грецию навсегда.
— Так гораздо легче! Я знаю, что поступаю правильно, — уверенно сказала она. — Но вы можете представить, какие вокруг этого начнутся разговоры в семье.
Я ответил, что в Англии дети, в общем-то, не советуются с родителями по каждому важному поводу: их воспитывают в духе независимости.
— Здесь старшие пытаются вмешиваться во все, — усмехнулась она. — Они бы и в школу приходили на каждый ваш экзамен, если бы могли!
Мы сошлись на том, что такой менталитет, вероятно, никогда не изменится, но он отражает очень притягательную черту в греческом обществе: силу семейных уз. У всего есть свои положительные и отрицательные стороны.
— Мне двадцать восемь, однако в глазах моего отца я еще ребенок и навсегда останусь им, — размышляла вслух Афина. — Но в конце концов, это моя жизнь. Я должна ее прожить сама.
Я рассказал ей, чем зарабатываю, и поведал о причине моих нынешних скитаний. Прежде я никому об этом не говорил. Она никак не отреагировала, не вынесла суждения, не дала совета. Однако в ее глазах светилось сочувствие. Для нас обоих Дельфы стали поворотным пунктом.
Афине нужно было успеть на самолет, улетавший вечером, а потому она заторопилась. Мы обменялись адресами электронной почты на тот случай, если я когда-нибудь заеду в Афины, затем одновременно расплатились по счету, и, хотя она пыталась воспротивиться, я отнес ее сумку в машину. Через несколько часов и я был в пути.
Погода установилась идеальная — ясная, но нежаркая. Я хотел перечитать первый черновик «Кикладской скульптуры и современности» и перед отъездом побывать еще на нескольких островах. Жаль, что средства мои не были рассчитаны на вечность… Ситуация требовала возвращения в Афины, но не прошло и нескольких часов, как я оказался в Рафине — на пароме, отправлявшемся на остров Андрос.
Отход парома в Греции — это всегда миг больших ожиданий. Я переживал его часто, но каждый раз минута, когда заезжает в трюм последняя машина, когда поднимают трап, ослабляют цепи и ширится полоса воды между бортом и причалом, приводит меня в восторг. В ту пятницу вечером на пароме царила праздничная суета, сотни пассажиров с нетерпением ждали, когда же закончится их совместное плавание и они ступят на берег Андроса. Эгейское море в тот вечер было очень спокойно, и я сидел на палубе, а солоноватый ветерок ластился ко мне, обволакивал, словно вторая кожа. Два часа спустя мы снова расселись по машинам в загазованном трюме. Скоро причалим. Все теперь происходило в обратном порядке, и вскоре паром, издав прощальный гудок, уже шел в обратном направлении.
Какие бы предвзятые мнения об островной греческой архитектуре (малые формы, беленые дома, скромные каменные коттеджи у воды) ни теснились в моей голове, они быстро рассеялись. Первое, что я увидел, добравшись до Хоры, главного городка на острове, — это огромные особняки: образчики такого великолепия и изящества, что они выглядели здесь неуместно и слегка нелепо. Одни фасады были украшены колоннами и лоджиями, другие выкрашены в розовый или какой-то иной пастельный оттенок; что касается некоторых дворцов, то я не удивился бы, увидев их на Гранд-канале в Венеции.
Как такая роскошь могла когда-то существовать на острове, население которого сегодня не превышает десяти тысяч? Меня поразила эта аномалия. Так же, как и впечатляющие муниципальные сооружения. Любезный владелец магазина, который знал историю острова во всех подробностях, похвастался, что местная экономика построена на неисчислимых морских богатствах и Андрос по числу зарегистрированных на нем судов уступает только Пирею. Я обратил внимание на величественное здание (больницу для стариков) — дар одного из членов семьи Эмбирикос, владевшей крупнейшим торговым флотом в Греции. Надпись гласила, что жертвователь — «Возвращающийся путешественник», отчего возникало впечатление, что мореплаватели Андроса после долгих странствий всегда стремятся домой, на свой скромный, но прекрасный остров.
Еще я обнаружил замечательный Музей современного искусства, построенный семьей Гуландрис. Никак не ожидал увидеть на маленьком острове такую экспозицию: трогательные скульптуры Михалиса Томброса[60], уроженца Андроса, а также несколько великолепных картин.
Я вышел из музея и примостился на парапете — смотрел на море, перечитывал каталог, — и вдруг рядом со мной остановилась женщина. Я понял, что именно она продавала входные билеты, хотя в тот момент не обратил на нее особого внимания. Она спросила, понравилась ли мне галерея, и я ответил, что такое великое искусство на таком маленьком острове не могло не впечатлить.
— Да, — сказала она, — вот только одного из лучших на Андросе мастеров кисти в нашем музее нет. — И пояснила, что имеет в виду художницу, все работы которой (включая портрет родителей рассказчицы) были утрачены.
Женщине явно хотелось рассказать мне об этом, и я был рад выслушать ее — не в последнюю очередь потому, что она отличалась поразительной красотой.
Покинутая жена
© Tatjana Kruusma/Shutterstock
Брак заключался из практических соображений, а не по любви. Антигона была на пороге тридцатилетия, когда ее отец согласился принять сделанное ей предложение. К ее младшей и более привлекательной сестре Исмини уже сватались, но традиции требовали, чтобы сначала замуж вышла старшая.
Как-то раз весенним днем обе девушки гуляли по набережной Пирея и зашли в захаропластейон выпить кофе. Антигона заметила плотного человека средних лет — он прошел мимо, бросив взгляд в их сторону. И даже не один раз, а целых три. Она предположила, что его интерес вызвала Исмини.
Кристос Вандис искал себе в жены не вертлявую хорошенькую кокетку, которую опасно оставлять без присмотра. Богатый судовладелец с Андроса, он много времени проводил в море, и ему нужна была супруга-домоседка, хозяйственная, верная. Не какая-нибудь уродина, конечно. Милая простушка его вполне устраивала. Он довольно часто бывал в Пирее и уже не в первый раз видел эту молодую женщину, черноволосую, с модной стрижкой и крупноватым носом. Кристосу было сорок пять, его родители умерли, и он унаследовал все, чем они владели. Он хотел жениться, однако времени на долгие поиски невесты у него не было — скоро он опять уходил в море. Отец девушки работал менеджером в порту, и это тоже устраивало Кристоса — он не искал богатую невесту.
Антигона приняла предложение в большей степени ради сестры, чем ради себя. Она знала, что была помехой на пути Исмини к счастью (младшая сестра горела желанием выйти замуж и покинуть дом). Дела могли бы обстоять иначе, не будь Исмини так безупречно красива — светло-зеленые глаза, светлые шелковистые волосы, сияющая кожа и россыпь веснушек (не много и не мало) на маленьком носике. Она была просто куколка, и взгляды мужчин неизменно устремлялись к ней.
Если Исмини мечтала о необыкновенном будущем, то Антигону вполне устраивала ее жизнь в Пирее. В середине 1930-х годов Пирей был быстро растущим городом с населением около двухсот тысяч жителей и богатой культурой. В театре или кино всегда показывали что-то новое, часто устраивались художественные выставки. После смерти матери — Антигоне тогда было пятнадцать — отец предоставил им с сестрой довольно большую свободу. Они бывали где хотели, а жизнь в городе била ключом.
Антигона много читала, часто садилась у открытого балконного окна и рисовала то, что видела: обычно корабль или одно из неоклассических зданий города с морем на заднем плане. Иногда она делала наброски прохожих на улице, а потом в тишине дома расцвечивала рисунки красками. «Тебе нужно препо