гда прошла большая часть ночи, он стал уверять меня, что мог бы беспрестанно петь весь следующий день и последующую ночь, лишь бы ему время от времени подносили рюмочку (а исполнить его желания я не мог, так как у меня не было вина), и настроение записывать далее у меня пропало. Но я все же договорился с ним о встрече в Лентийра после моего возвращения из Архангельской губернии, на что он и согласился, хотя впоследствии слова своего не сдержал.
На следующий день я не записал от него ни строчки, потому что Киннунен охотно нанялся проводить домой попов, поскольку попутно мог справить свои дела.
Я ночевал в избе, битком набитой спавшими прямо на полу людьми, возвращавшимися с кинкери. Устроившись на скамье, я вскоре заснул. Ночью мне захотелось пить, но через спящих на полу невозможно было добраться до стола, на котором стоял подойник с водой, побеленной молоком. Мне пришлось выдержать танталовы муки, прежде чем снова удалось уснуть. На следующее утро я направился в деревню Хюрю. Несколько жителей этой деревни страдали экземой, по-видимому, нервного происхождения. Путь от Киннуланниеми до Хюрю в две с половиной мили можно преодолеть на лодке. И чем ближе мы подъезжали к Хюрю, тем больше сужался фарватер. Многие пороги были такие узкие, что лодка чуть пошире нашей уже не смогла бы проехать по ним. Из Хюрю я прошел полторы мили до Вийанки, последнего двора на финской стороне, и отсюда продолжил свой пеший путь до Кивиярви, первого поселения на русской стороне. Деревня эта состояла из пятнадцати домов, построенных, по обычаям здешних финнов, вблизи друг от друга. Считается, что расстояние между этими приграничными поселениями полмили. Путь мой проходил через болото, расположенное на водоразделе Маанселькя, от которого реки текли в двух направлениях, а именно: в озеро Оулу через Кианта и Хюрюнсалми, а также водоемы Архангельской стороны. Посредине болота виднелась протока, по которой крестьяне с большим трудом проводили свои лодки. С полверсты тянулось болото, затем по обе стороны начинались узкие канавы, окаймленные густыми зарослями; продвигаться по ним на лодке ничуть не легче, чем по болоту.
В Кивиярви случилось мне зайти в дом, единственным жильцом которого оказалась больная хозяйка. Она страдала от сильной боли под ложечкой и охала беспрестанно, но тем не менее не отпустила меня, чтобы я подыскал место поспокойнее. Она спросила, не знаю ли я какого средства от ее болезни. Умолчав о том, что я лекарь, я дал ей кое-какие лекарства, но она решилась их выпить лишь после моих клятвенных заверений, что не умрет от этого. Кое-кто, может, удивится, зачем мне надо было скрывать свою профессию, ведь, казалось бы, скажи всем, что я врач, как обо мне сразу же пошла бы широкая молва. Но все дело в том, что тогда деревенские бабы начали бы донимать меня просьбами помочь от разных хворей. Несмотря на удовлетворение, которое я получал при оказании помощи в самые критические моменты, оказаться вдруг в окружении людей, страдающих всевозможными хроническими заболеваниями, вызываемыми плохим режимом питания, которое невозможно исправить, и требующими срочного и правильного лечения, было бы тягостно. Во избежание подобных обстоятельств я старался по возможности скрывать свою профессию. Однако вернемся к больной хозяйке. После того, как я дал ей лекарства, в дом вошли двое мужчин из Аконлахти, что в трех милях отсюда, и остались ночевать. Лекарство мое не успело еще подействовать, и старуха стонала без конца, мешая нам спать. В конце концов один из мужчин поднялся со своей лавки и словно полоумный подбежал к ее постели, разостланной на полу, резко схватил старуху за руки и так начал трясти, что я подумал, уж не хочет ли он лишить ее жизни. Это продолжалось несколько минут, потом он прочитал отрывки каких-то заговоров, заклиная так страшно, что все мое существо дрожь пробирала. Через некоторое время он кончил, совершенно спокойный лег на лавку и уснул. Старуха тоже погрузилась в сон — то ли подействовало заклинание, то ли ранее выпитое лекарство. Наутро я слышал, как она благодарила заклинателя, совершенно забыв о моем лекарстве.
В Кивиярви я нанял верховую лошадь до Вуоккиниеми, что в трех милях отсюда. В деревне около семидесяти домов, расположенных довольно кучно. Проводник то бегом, то шагом следовал за мною, он оказался таким услужливым, что даже нес мою сумку, чтобы она не мешала мне при езде. Не подумайте только, что я сам просил его об этом, наоборот, я не хотел расставаться с сумкой и уступил ее только по настоятельной просьбе крестьянина. За любезность я отплатил ему тем, что на полпути предложил сесть на лошадь, а сам пошел пешком. Я упомянул об этом потому, что для наших крестьян этих широт такая услужливость — редкость. Примерно через полмили мы пришли в один дом, где во время отдыха нас угостили такой большой репой, какой мне в жизни не доводилось видеть. Нам обоим дали по репе, но я не смог съесть и половины. Пройдя от Кивиярви около двух миль, мы вышли на берег озера под названием Кёуняс. Здесь мы увидели толпу народа, в которой одни причитывали в голос, другие потихоньку всхлипывали, третьи еще как-то выражали свою печаль. Это была группа молодых парней и мужчин из Вуоккиниеми в сопровождении женщин. У парней за плечами были мешки с товаром, они направлялись за границу, в Финляндию, а провожавшие их родственники отсюда возвращались домой. Предстояла долгая разлука, по крайней мере на целую зиму, если не навсегда. Матери оплакивали сыновей, жены — мужей, девушки — братьев, а иные, возможно, и женихов. Немало лишений и бед испытают они в пути, прежде чем через полгода снова вернутся в родные края. Возвратившиеся недавно из Финляндии мужчины рассказывали, что многие места там охвачены эпидемией. Случись кому из них заболеть, кто будет ухаживать? И как прожить следующий год, как уплатить выкуп, если кто-нибудь из них вдруг попадет в лапы ленсмана или фискала?[56] Примерно в таком духе шел разговор при прощании. Когда они расстались, я решил поехать в Вуоккиниеми вместе с женщинами, приехавшими сюда на лодках, и отпустил своего проводника, заплатив ему за услуги. Хорошим и услужливым людям всегда везет, так и моему проводнику: в обратный путь он нагрузил на лошадь все мешки, а провоз каждого мешка давал ему примерно десять копеек.
От Кивиярви до Кёунясъярви вряд ли вообще возможно проехать на обычной колесной повозке, поэтому придумано другое приспособление: на двух шестах длиной пять-шесть локтей, перехваченных параллельными перекладинами, установлен короб. Концы шестов тянутся по земле, остальная же часть и короб приподняты над землей. По дороге нам встретилось несколько таких волокуш. Владельцы их были из Ухтуа — большого и богатого села, которое находится в четырех милях севернее погоста Вуоккиниеми. Мужиков, по моим подсчетам, было около пятидесяти, а возов — не более десяти; на несколько человек была одна повозка, иные несли мешки на себе. Этой осенью четыреста человек из одной только волости Вуоккиниеми вынуждены были отправиться в Финляндию торговать вразнос. Поскольку ни один из них не возвращается без прибыли, составляющей по меньшей мере около ста рублей, а у некоторых и до двух тысяч, то можно представить, что за одну только зиму они вывезут из Финляндии сто тысяч рублей ассигнациями. Многие занимаются меновой торговлей, обменивая свой товар на меха, полотно, женские полосатые юбки и т. д. Меха они большей частью сбывают на ярмарке в Каяни, а полотно, юбки и прочее — в Архангельской губернии.
В лодке, в которой я ехал, пожилая женщина всю дорогу проплакала об оставленном на берегу единственном сыне, которого она не увидит до будущей весны, а возможно, и дольше. Я пытался успокоить ее и отчасти преуспел в этом, заверив, что сын ее вернется домой живым и невредимым, если только сумеет уберечься от ленсманов и воров. За полмили до Вуоккиниеми я завернул в маленькую, в четыре дома, деревушку Ченаниеми. Хозяйка самого большого дома была родом из Финляндии, из прихода Кийминки в Похьянмаа[57]. Ее покойный муж по фамилии Кеттунен[58] прожил много лет в Финляндии, шил крестьянам полсти и овчинные тулупы, а также другую одежду. Взяв там жену, он вернулся домой, завел хозяйство и справно зажил. Три-четыре года назад он умер, оставив после себя вдову и четверых детей, двух мальчиков и двух девочек. Он был известным в этой местности стихотворцем. К тому же Кеттунен обладал большим поэтическим дарованием. Это про него архангельские[59] крестьяне пять-шесть лет назад рассказывали, что он мог петь две недели подряд, прерываясь лишь для того, чтобы поесть и поспать. У меня есть одна из рун, где он изобразил, как некий человек сватался к его дочери и получил отказ. Как нельзя более удачно описав жениха, Кеттунен рисует картину сватовства. Мать жениха говорит:
Я хотела б, я желала б
взять в невестки молодую,
сыну моему в супруги.
На это Кеттунен отвечает за свою дочь:
Маловата моя дочка,
мамы ветка низкоросла.
Мать жениха, Наталья, пришедшая сюда со своим сыном Ортьё, понимает, что Кеттунен не хочет выдавать свою дочь, но продолжает, не пугаясь отказа:
Не пошлю корье толочь,
не отправлю бить солому,
тесто отведу месить,
каравай ровнять огромный,
хлеб ржаной на ломти резать.
Кеттунен очень вежливо возражает, намекая на то, что его дочь слишком молода и мала еще, и добавляет:
Кто бы поднял на вершок,
кто бы ей хоть пядь прибавил,
удлинил мою дочурку, —
сотню бы вручил тому,
сунул бы хоть тыщу марок.
Лишь после этого жених и его мать отказываются от своей затеи и уходят из дома Кеттунена, чтобы просватать невесту в другом месте.