Ранее я уже высказывал свое убеждение, что если изучить диалекты разных финских племен, то можно выяснить многие неизвестные еще факты. Исследование это наверняка продвинулось бы вперед, если бы выделить из каждого племени двух-трех молодых людей и дать им научное образование в одном из наших учебных заведений. Перед приезжим исследователем открывается слишком широкое поле деятельности, чтобы он мог быть точным в своих выводах. А специально подготовленные люди могли бы выяснить множество интересных данных.
Но оставим пока мои прожекты, или как их там лучше назвать, а заодно и здешних рунопевцев. Из Вуоккиниеми я снова направился в Ченаниеми. Чуть раньше меня сюда приехал на лошади один крестьянин из Кивиярви за товаром. Узнав, что нужный ему человек прибудет только завтра вечером, он услужливо предложил мне свою лошадь. Я принял его предложение. Вместо седла набили полмешка сеном и привязали на спину лошади. Чтобы мешок держался, его туго стянули веревкой, и мне даже жалко стало бедное животное. Казалось, что седло это неудобно для лошади, но, вероятно, так только казалось, потому как известно, что крестьяне очень любят своих лошадей и прекрасно знают, что им полезно и что вредно, и, наверное, не стали бы привязывать седло, которое причиняло бы лошади страдания. Наступил вечер, стемнело, и мы зашли на ночлег в дом, стоящий в полумиле от Ченаниеми. Хозяин дома был родом из Финляндии, он переселился сюда и взял этот надел под новое жилье. Убранство дома и порядки были обычными для финнов этого края. Дочери его были одеты по обычаям страны. Мы выехали отсюда на следующий день рано утром, при свете луны, а когда взошло солнце, были уже в Кивиярви, следовательно, мы проехали две с лишним мили. Крестьянин, который привез меня сюда из Вуоккиниеми, предложил подвезти еше до Салмиярви, куда мы и добрались к полудню. Я сначала намеревался сходить в деревню Латваярви, совсем в другую сторону, но не пошел, узнав, что рунопевца Архиппы[70] нет дома. В Салмиярви я раздавал лекарства, а также навестил одного больного. Меня удивило, что здесь мне предложили очень вкусное масло, тогда как в других местах оно даже не походило на свежее. Мне объяснили, что все зависит от соли: когда она грязная, и масло получается грязного цвета. [...]
Отсюда я направился в Аконлахти, где бывал уже ранее, осенью 1832 года. Моей проводницей, правда, не без колебаний, согласилась быть девушка, приехавшая в Салмиярви по личным делам; оказывается, она сомневалась, не пострадает ли ее доброе имя, если она отправится с незнакомым мужчиной в путь длиною в полторы мили. Мы поладили, и в конце пути она не удержалась, чтобы не похвалить меня за умение хорошо вести себя. Начиная от Вуоккиниеми все дороги были в хорошем состоянии и везде можно было проехать верхом на лошади, а при необходимости даже на повозке. Через болота и рямники[71] были проложены гати, сохранившиеся еще с войны 1788 года[72]. И хотя их с тех пор не чинили, они были все же в довольно сносном состоянии, что свидетельствует о том, сколь долго дерево сохраняется в воде. В Аконлахти я зашел в дом Трохкимы[73], где меня, как старого знакомого, встретили радушно. Несмотря на весьма позднее время, затопили баню — ведь я отмахал в тот день пять миль, две верхом и три пешком. В этот год у Трохкимы на подсеке уродилось много ржи, поэтому хозяйство его, столь бедное в прошлый мой приезд, теперь производило впечатление более крепкого и благополучного. На следующее утро я отправился в Юортана, что на финской стороне. Старый хозяин Трохкима пошел проводить меня и по дороге показал родник под названием Култакаллио[74]. Он находился недалеко от дороги на краю болота, из которого, по словам старика, вода вытекает в разные стороны. Родник этот уже почти зарос мхом и не представлял собой ничего особенного, кроме, пожалуй, названия, которое Ганандер, видимо, посчитал примечательным, поскольку включил его в свое произведение «Mythologia Fennica». Единственное, что смог рассказать мой проводник, это то, что родник никогда не замерзает и снег вокруг него всегда тает.
В Юортана я намерен закончить описание своего путешествия: к этому меня побудила довольно веская причина — сапоги мои пришли в полную негодность.
Э. Л.
ПРИЛОЖЕНИЕ
11 октября 1833 г.
[...] 8 сентября я отправился из Каяни, затем шел вместе с фохтом Вихманном (порядочный человек для этих мест) до Кианта, где расстался с ним 14 числа, чтобы продолжить путь в Кухмо по безлюдью около пятнадцати миль. Мне пришла в голову идея пойти из Кианта в Кухмо через Архангельскую губернию и волость Вуоккиниеми, что я и осуществил. Я пробыл там до 24 сентября, собрал за это время большое количество рун о старом Вяйнямёйнене, Лемминкяйнене и других. Православное финское население, живущее в этих краях, по-моему, очень выгодно отличается от людей уезда Каяни. Будучи на редкость гостеприимными и услужливыми, они к тому же поддерживают в своих жилых помещениях большую чистоту, чем на упомянутой финской стороне. Полы в доме моют каждую субботу, скамьи, столы и стулья — почти каждый день. К тому же эти люди отличаются такой живостью в движениях и разговорах, что можно подумать, что они относятся к совершенно отличной от финнов нации. Одежда их резко отличается от финской. У мужчин поверх рубахи надето что-то вроде блузы или короткой рубахи, сшитой из ткани синего цвета, а сверх того еще суконный кафтан, который, однако, надевают только в дорогу. Своеобразием отличается и женский костюм, состоящий из исподней сорочки и сарафана, который застегивается спереди на часто пришитые по всей его длине пуговицы. На улицу они надевают кофту, которая состоит почти из одних рукавов. На голове у них красная повязка шириной с ладонь, в верхней части которой нашита полоска, тканная золотом. Эта повязка завязывается вокруг головы и стягивается сзади шнурками. Головной убор замужних женщин отличается тем, что темя у них всегда закрыто, а у девушек, наоборот, открыто. [...] Девушек здесь обычно выдают замуж очень рано, зачастую в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, вследствие чего они стареют раньше времени. [...]
За письмо ему спасибо, за его стихотворенье, что меня в пути застало, в путешествии далеком, в странствиях моих по Кухмо, в Кианте, селе церковном, с пребываньем еще дальше за границей у карелов, в том приходе Вуоккиннеми, в лучшем песенном местечке, на земле большой России, где набил я до отказа песнями мешок дорожный, теми, что собрал в селеньях, что услышал я в избушках,
что мне были петы в лодках, что исполнены певцами, чтоб остались на бумаге песни о деяньях мудрых Вяйнямёйнена седого, также о коварных кознях Еукахайнена младого, о заботах неизменных раскрасавца Каукомиели, Лемминкяйнена-героя, и о том, как Илмаринен, тот кователь вековечный, в копоти кует осенней, как он трудится зимою, как он жарится у горна.
3 декабря 1833 г.
[...] Одних только рун о Вяйнямёйнене у меня около пяти-шести тысяч строк, из чего можешь заключить, что получится изрядное собрание. Зимой думаю снова заглянуть в Архангельскую губернию и продолжить сбор рун до тех пор, пока не получится собрание, соответствующее половине Гомера. Все имеющиеся у меня руны по содержанию относятся к одному циклу о Вяйнямёйнене, и я поместил их в том порядке, в каком мне их отчасти спел, отчасти рассказал один старец[76]. Таких рун у меня шестнадцать. [...]
6 февраля 1834 г.
Господин профессор, Ваше письмо от 10 января и приложенное к нему письмо Копенгагенского королевского общества древней литературы получил 28 числа прошлого месяца. Я с удовольствием передам имеющиеся у меня руны в Финское литературное общество; собирался сделать это уже раньше, но медлил пока, надеясь получить новые дополнения к старым стихам. Отчасти мне удалось это осуществить прошлой осенью в Архангельской губернии, где я собрал порядочную коллекцию еще не издававшихся мифологических рун. Сравнив их с ранее известными, мне захотелось объединить эти руны в единый цикл, чтобы на основе финской мифологии создать нечто соответствующее исландской Эдде. Я сразу же приступил к делу, работал в течение нескольких недель или даже месяцев, до самого рождества, и подготовил большое собрание рун о Вяйнямёйнене, в том порядке, в каком и задумал. Особое внимание я уделял последовательности героических деяний, о которых говорится в рунах. Поначалу это казалось трудным, но в процессе работы все стало проясняться. Я опирался при этом и на прозаические рассказы, слышанные мною от старых людей в Архангельской губернии в виде сказок, в которых рассказывалось о тех же героических деяниях. Я думаю, господин Профессор не сочтет за обиду, если я кратко изложу здесь содержание рун с наиболее полно представленным поэтическим материалом. Приведу их в той последовательности, какой придерживаюсь в упомянутом собрании.
Руна первая. В дороге Вяйнямёйнена встречает некий лапландец, уже давно затаивший зло на него. Когда Вяйнямёйнен едет верхом по берегу бурного порога, лапландец стреляет в него из лука. Стрела же поражает только коня, который, споткнувшись, падает вместе с Вяйнямёйненом в порог. Течение уносит Вяйнямёйнена в море, где он долго качается на волнах, не в силах выбраться на берег и не видя вокруг ничего, кроме воды до самого горизонта.