шней стороны следующих за ними. Наконец они оказываются в среднем ряду, хотя бегут теперь в направлении, противоположном первоначальному.
Кясиветелюс — игра попроще
Рямсю и тому подобное — танцы другого рода.
Обычно напоследок играют в «короля». Играющие садятся в круг. Один из них протягивает руку, другие по очереди кладут руки сверху. Тот, чья рука снизу, вытаскивает ее и кладет сверху. Так проделывает каждый, по четырнадцать раз. У кого на четырнадцатый раз рука окажется сверху, тот король. Он определяет, кто и что должен делать: обнять такого-то, поклониться такому-то и т. п.
Танцы сопровождаются песнями. Более быстрые танцы исполняются под песни на ломаном русском языке. А медленные — как под песни на русском, так и на финском (карельском) языках. Бывает, что голоса уже охрипли от песен, а ноги еще не наплясались до устали, тогда танцуют без песен и музыки.
Кереть, 1 февраля 1837 г.
Игра с мячом (паллокиса). Пинают большой кожаный мяч. У кого мяч летит дальше установленной границы, тот побеждает.
Игра «в сущики». В землю воткнут шест, к основанию которого привязаны «сущики»[127]. Один сторожит и пинками отгоняет всех, кто пытается стащить их. Если кому-то удается подойти незадетым, он становится хозяином «сущиков».
Считается грехом брить бороду и оставлять волосы нестрижеными. В Пяярви и Керети есть остриженные наголо. Грешно курить, грешно есть похлебку, оставшуюся с предыдущего раза, грешно употреблять в пищу кровь животных или позволять это делать другим, брать печень и внутренности и т. д. При забое скота кровь не собирают, считая ее нечистой. А мясо тщательно моют и отмачивают в проруби.
Яры — верхние сапоги из шкуры дикого оленя. Пяяккё — носки (носки без паголенка) из шкуры с головы оленя.
Нуотис\нодья. Берут две сухостойные сосны такой длины, чтобы всем хватило места у костра, и кладут их друг на друга. Верхнее укрепляется с помощью рычагов с двух концов. Делается это так: в оба конца вбивают по клину и к ним прикрепляют рычаг. По другую сторону от спящих сооружается стена из снега. [...]
Кереть, 1 февраля 1837 г.
Хяннинен пояснил старику Хуотила, кто я такой, — и на стол сразу же принесли масло, а старик просил извинить его.
Хяннинен уплатил тридцать копеек за пуд за доставку груза из Керети в Куусамо. Это расстояние равно ста восьмидесяти восьми верстам. Бывает, что груз перевозят и за двадцать копеек. Этот перевоз опасен, в Елетъярви дело чуть не дошло до грабежа. Но дед Мийхкали, повстречав шайку, обратил ее в бегство. В Елетъярви у меня не менее семи раз спрашивали, нет ли вина, хотя сами отбирали вино у тех, кто его привозит. Я знал про то и говорил, что ведь это запрещено и т. д.
В следующее воскресенье в доме устроили танцы. Меня попросили поиграть на флейте, но, будучи несколько раздосадован их вчерашними вздорными расспросами, я отказался. В понедельник ко мне подошел один мужчина и вызвался меня подвезти. Я ответил, что не нуждаюсь в этом, и решил, что если Мийхкали не приедет в назначенный день, то ночью я отправлюсь обратно в Хейняярви либо возьму в проводники старшего сына из этого дома, который показался мне чуть лучше остальных деревенских мужчин, и, не раскрывая никому своих намерений, пройду четыре мили пешком до Уусикюля. Но ничего этого мне делать не пришлось, потому что в понедельник приехал Мийхкали. Когда же я отказался от предложенного мне перевоза, то давешний мужик отозвал хозяйского сына во двор и долго с ним говорил, я, конечно, не знаю, о чем, но у меня были основания полагать, что он советовался с хозяином, как меня ограбить. В этом я еще больше уверовался после того, как одна из женщин сочла нужным пойти и послушать их разговор. Единственное, что промолвил при прощании парень, когда я уезжал, было: «Ко мне уже начали приставать из-за того, что вы у нас так долго живете, и велели выгнать».
Утром третьего дня я без малейшего сожаления покинул эту деревню с ее скверными обычаями и столь же скверной едой. Но от ее негодного люда не так-то легко было отделаться. Некий Мийхкали, сын Сергея, вместе со своим хорошим дружком Кирилой, сыном Хилиппя, отправился из Сяркиниеми следом за нами в Кереть по той же дороге. На полпути между Елетъярви и Уусикюля, в двадцати верстах от обеих деревень, есть избушка, где останавливаются путники, чтобы перекусить и покормить лошадей. Тут они нас и догнали. Опять завели разговор о моем паспорте. Я уверял их, что я не беглый, поскольку еду в Кереть, где обязан предъявить свой паспорт. После этого они принялись бранить старика Мийхкали, который не постыдился взять в свои сани такого человека. Пока мы были тут, они все время докучали мне своими вопросами, и я понял, что не хватит никаких слов, чтобы убедить их. Потом мы поехали в Уусикюля. Там, к моей великой радости, мы остановились в разных домах. Но на следующий день мы опять встретились в одной избушке в двадцати верстах от Уусикюля. И на меня снова посыпалась ругань. Они грозились, что свяжут меня, как только мы прибудем в Кереть: «Можете сделать это хоть сейчас, если считаете, что у вас есть такое право». Не хочется повторять всего, что я от них наслушался. Но одного из них мне удалось заставить замолчать следующим образом: мне рассказали об этом Мийхкали, сыне Сергея, что он нахально поселился в одном из домов в Сяркиниеми и был в хороших отношениях с женой хозяина (т. е. был любовником). Мужу, естественно, это было не по душе, он пытался выгнать соперника, но не смог, потому что наглец был дюжий мужик. Однажды хозяин с помощью деревенских мужиков связал его и отвез в Елетъярви, но и это не помогло. Приживалец вскоре вернулся обратно. В другой раз мужики из Сяркиниеми пригрозили утопить Мийхкали и чуть было не исполнили свою угрозу — привезли его к озеру и окунули в воду, но потом все же отпустили. Однако и от этого не было никакой пользы, так как потерпевший грозился донести начальству об имевшей место попытке утопить его и тем самым заставил искателей справедливости замять дело выкупом. Так он в основном и продолжает жить в упомянутом доме и повелевать, словно он тут второй хозяин. Говорят, муж ни словом, ни наказанием не мог наставить свою жену на путь истинный... Услышав эту историю, я спросил у рассказчика, почему же они не сообщили властям о насильнике, тогда его наверняка забрали бы в солдаты. На что он ответил: «Кабы знать наперед, что так получится, давно бы сообщили. Но если его оставят дома, он сожжет всю деревню и поубивает всех жителей».
И теперь этот самый мужик, что в Елетъярви вместе с другими доказывал, что мне по закону не дозволено нанимать перевоз из другой деревни, вновь принялся меня бранить. Когда же он совсем разошелся, я сказал: «Позавчера ты объяснил мне закон, что якобы я не имею права нанять возчика из другой деревни. Но знаешь ли ты, что по закону ожидает таких, кто захватывает чужой дом и жену? По приезде в Кемь мне хотелось бы узнать, что за это полагается. Елетъярви-то относится к Кемскому уезду, а Сяркиниеми — к Кольскому». — «А об этом в законе ничего не сказано, по нашим обычаям так можно», — заорали они в несколько голосов мне в ответ, даже мой возчик, восьмидесятилетний Мийхкали, присоединился к ним. Однако мужик, которого это касалось, покраснел как рак, сделал пару шагов в мою сторону, в гневе пробурчал что-то, но сумел взять себя в руки. Его дружку, второму мужику из Сяркиниеми, не очень понравилось, что смутили их главаря, и он начал подзадоривать того словами: «Что ты на него смотришь? Всади-ка ему топор в глотку или отведи в избушку и повесь за ноги под потолок, пусть повисит в дыму». В избушке в это время и впрямь что-то варилось, и дым стелился до пола, совсем как в бане, когда ее топят. Но этот его призыв не достиг своей цели, потому что Мийхкали после моих слов заговорил по-другому и сделался чуть ли не моим покорнейшим слугой.
Уж и не знаю, что я успел наболтать за это время, но вскоре заметил, что и старый Мийхкали уже начал сомневаться во мне. Может, он подумал, что по дороге я могу сбежать, поэтому перед последним перегоном в двадцать верст он напомнил, чтобы, я рассчитался с ним. Это напоминание показалось мне смешным, а посему я и не выполнил его просьбу, лишь спросил, на что ему сейчас в дороге деньги. Он ответил, что и в самом деле в дороге ему деньги ни к чему, но зато нужны будут в Керети. «Ну там ты и получишь плату за перевоз, — ответил я, — и тебе нечего бояться, что я сбегу, — в качестве залога у тебя ведь моя сумка (еще утром он взял ее в свои сани, хотя сам ехал в моих санях). Стоимость одной только кожи почти покроет стоимость перевоза, да и внутри там кое-что имеется». На том и поладили. Вообще-то я мог бы расплатиться тут же, но опасался, что если эти полудикие люди увидят деньги, то страсть заиметь их пересилит в них все другие чувства.
Путь из Елетъярви. Сначала мы ехали несколько верст вдоль берега озера Елетъярви. Затем миновали череду лесов, болот и маленьких ламбушек. А верст за десять от деревни брала начало река Мерийоки[128], по ширине не больше обычной дороги, но получившая столь громкое название оттого, что она впадала в море. Мы ехали по льду реки, обходя пороги, до Уусикюля, затем ехали, где по берегу, где по маленьким озеркам, пока наконец не приехали на большое озеро Луовушкаярви. Там внимание мое привлекло множество островов. По площади они казались небольшими, но местами поднимались отвесными скалистыми стенами с лесом понизу. Когда мы переехали озеро, до Керети оставалось десять верст. Здесь свернули на тракт, который идет от Кеми. К удивлению своему, я заметил, что санный путь на озере был помечен вехами. В том месте, где надлежало подняться на берег, по обеим сторонам пути лес был вырублен на ширину дороги, но поднявшийся возле самой колеи подрост свидетельствовал о том, что летней порою здесь проходит обычная тропа. Так оно и оказалось на самом деле.