Я не поверил собственным глазам.
Лодка неслась, опережая преследователя на полторы мили; к тому же дно бухты было скользким и каменистым, и великан то и дело спотыкался. У меня не хватило мужества дожидаться, что из этого выйдет. Я запаниковал и со всех ног пустился наутек вглубь дикого побережья. Бежал я до тех пор, пока не свалился без сил на склоне какого-то крутого холма.
Отдышавшись, я наконец-то смог осмотреться. Внизу простирались возделанные поля, но что меня поразило больше всего — трава на меже достигала двадцати футов в высоту. Через ячменное поле вилась широкая дорога, по которой я решил хоть куда-нибудь добраться, и лишь много позже я понял, что это была всего-навсего узкая тропка, ведущая к ферме.
Я спустился по этой дороге к полю, а когда начал пересекать его, то мне стало казаться, что я нахожусь в густом темном лесу, — созревающий ячмень достигал сорока футов в высоту. Только через час я добрался до дальнего края, где наткнулся на изгородь высотой в сто двадцать футов; о размерах бревен, из которых она была сколочена, я не мог составить даже приблизительного представления. Чтобы попасть с ячменного поля на соседнее, нужно было подняться по каменным ступеням, а сделать это я никак не мог, потому что ступени были гораздо больше моего роста. Пришлось искать щель в изгороди.
Внезапно я замер. К ступеням приближался такой же исполин, как тот, что погнался за шлюпкой. Ростом он был с добрую колокольню, а каждый его шаг был шириной не менее десяти ярдов. Охваченный ужасом, я метнулся в сторону и спрятался в ячмене. Оттуда мне хорошо было видно, как великан сверху осматривает соседнее поле и зовет кого-то, сложив ладони рупором у рта. С непривычки мне показалось, что я слышу раскаты грома. На зов тотчас явились семеро таких же чудищ с серпами в руках, причем каждый из этих серпов был раз в шесть больше нашей косы. Одетые победнее, чем первый исполин, они, видимо, были здесь работниками, потому что без промедления подчинились приказу и принялись жать тот самый ячмень, в котором я прятался.
Мне ничего не оставалось, как снова удирать без оглядки. Это оказалось непросто. Передвигался я с большим трудом, а в некоторых местах ячмень рос так густо, что мне едва удавалось пролезть между его стеблями. Тем не менее я упорно шел по полю до тех пор, пока не наткнулся на груду стеблей ячменя, сломанных и измятых ветром и дождем. Пробраться сквозь нее не было никакой возможности — стебли перепутались между собой, а острые усики колосьев вонзались в тело, раня и причиняя нестерпимую боль.
В отчаянии я рухнул в борозду и от всего сердца пожелал себе смерти. Я оплакивал свою овдовевшую жену и детей-сироток, корил себя за безрассудство и упрямство, толкнувшие меня на новое путешествие несмотря на уговоры родных и друзей.
Меня душила тоска. Я невольно вспомнил Лилипутию и остров Блефуску, жители которых относились ко мне как к величайшему чуду. Легенды о моих подвигах передавались из уст в уста, а здесь я ничтожнее самой ничтожной букашки. «Но и это еще не худшее из несчастий, — размышлял я, — ибо дикость и жестокость, нередкие среди обычных людей, на этой земле, возможно, пропорциональны росту ее обитателей. Что может меня ожидать, кроме горькой участи быть пойманным и съеденным первым встречным варваром? Несомненно, философы правы, утверждая, что великое и малое — понятия относительные».
Пока я предавался печальным размышлениям, жнецы приблизились и один из них был уже в десяти ярдах от той борозды, где я лежал. Стоило громадине сделать еще шаг или взмахнуть серпом, как я буду раздавлен исполинским башмаком или рассечен надвое сверкающим лезвием. Охваченный ужасом, я отчаянно завопил.
Великан замер, наклонился и долго всматривался, пока не понял, откуда доносятся крики. С минуту он настороженно разглядывал меня, словно незнакомого зверька, и наконец отважился поднять, сжав мою талию между большим и указательным пальцами, и поднести к глазам. Я едва не завизжал от страшной боли, однако мне хватило ума сдержаться, — я не издал ни звука, пока он держал меня в воздухе на высоте шестидесяти футов над землей. Единственное, что я себе позволил, как только моя голова перестала кружиться, — умоляюще сложить руки и внятно пропищать несколько фраз.
Я боялся, что великан брезгливо отшвырнет меня в ячмень — так, как иногда мы стряхиваем с себя неприятное насекомое, но, очевидно, я его заинтересовал. Он продолжал меня изучать, удивляясь, до чего же я похож на настоящего человека, только микроскопических размеров. Его громадные пальцы причиняли мне такую нестерпимую боль, что я едва сдерживал стоны. Умоляющими жестами я дал жнецу понять, что он вот-вот меня раздавит. Видимо, он догадался, в чем дело, потому что, осторожно завернув меня в полу своей одежды, бросился к своему хозяину. Я вздохнул с облегчением, положившись на волю Господа.
Теперь пришел черед фермера рассматривать меня со всех сторон.
Я смирно стоял на огромной каменной ступени размером с нашу городскую площадь, а хозяин подробно расспрашивал жнеца об обстоятельствах необычной находки. Затем фермер наклонился и соломинкой толщиной с нашу трость приподнял полы моего камзола: очевидно, он решил, что одежда — это нечто вроде оперения или чешуи, которыми одарила меня природа. Затем он взял меня в руку и попытался получше рассмотреть мое лицо, руки и ноги, после чего осторожно опустил меня на землю и поставил на четвереньки. Я тут же вскочил на ноги и принялся расхаживать перед ним, желая показать всем своим видом, что не имею ни малейшего желания бежать.
Фермер и жнецы уселись в тесный кружок, чтобы понаблюдать за моими движениями. Я остановился, повернулся к ним лицом, с улыбкой снял шляпу и отвесил глубокий поклон. Затем, опустившись на одно колено, вынул из кармана кошелек с золотом и протянул его хозяину фермы. Великан положил кошелек на ладонь, поднес близко к глазам, стараясь рассмотреть, после чего потыкал соломинкой, но так и не понял, что это такое. Тогда я показал ему знаками, чтобы он положил руку на землю, потом я вынул все монеты из кошелька и высыпал фермеру на ладонь. У меня при себе было шесть испанских золотых и двадцать или тридцать мелких монет. Результат тот же — фермер потрогал кончиком мизинца сперва одну монету, потом другую, но так и не понял значения моего подарка и дал мне знак собрать монеты и спрятать их в карман. Я исполнил его требование.
Только после этого великан сделал вывод, что я разумное существо.
Он попытался со мной заговорить, и хотя звук его голоса был подобен грохоту водяной мельницы, отдельные слова звучали достаточно внятно. Я как можно громче отвечал фермеру на разных языках, он напряженно прислушивался, приближая к моему лицу огромное волосатое ухо, но увы — мы не понимали друг друга. Жнецы тем временем вернулись в поле, а их хозяин, расстелив носовой платок на ладони, присел на корточки и велел мне взобраться на платок. Это было несложно, я подчинился и даже улегся в ладони фермера для большей безопасности. Он закутал меня в платок, словно младенца в пеленку, и в таком виде понес домой.
Придя к себе на ферму, хозяин позвал жену и показал ей меня. Женщина от неожиданности взвизгнула и попятилась — точь-в-точь как английская леди при виде жабы или паука. Однако очень скоро великанша ко мне привыкла и, видя, какой я смирный, приветливый и безопасный, успокоилась и стала относиться ко мне ласково.
Был полдень; слуги подали скромный обед, состоявший из одного мясного блюда. Это был кусок говядины на огромной тарелке около двадцати четырех футов в диаметре. За стол сели фермер, его жена, трое детей и пожилая дама, очевидно бабушка. Хозяин дома поместил меня на столе около себя. От края стола до пола было не меньше тридцати футов, и я отодвинулся подальше, опасаясь свалиться. Фермерша отрезала тонкий ломтик говядины, положила его на самое маленькое блюдце и, накрошив туда же хлеба, поставила передо мной. Отвесив поклон, я вынул свои вилку и нож и принялся за еду, что доставило всем присутствующим большое удовольствие. Хозяйка велела служанке принести ликерную рюмочку, в которую, на мой взгляд, входило не меньше двух галлонов, и наполнила ее какой-то жидкостью. Я с трудом поднял этот сосуд обеими руками и провозгласил, что пью за здоровье прекрасной леди. Все поняли мой жест и от души расхохотались, едва окончательно не оглушив меня. Напиток напоминал слабый сидр и имел весьма приятный вкус.
Затем фермер знаками предложил мне подойти к его тарелке. Идя по столу, я неосторожно споткнулся о крошку хлеба и упал, но тут же вскочил на ноги. Мое падение явно встревожило всех, кто сидел за столом, и мне пришлось помахать шляпой в знак того, что все обошлось благополучно.
Рядом с фермером сидел его младший сын, десятилетний забияка. Когда я приблизился к тарелке хозяина, мальчишка внезапно схватил меня за ноги и поднял вниз головой так высоко, что у меня дух захватило. К счастью, фермер мигом отнял меня у озорника и влепил ему такую затрещину, что она наверняка выбила бы из седла целый эскадрон европейской кавалерии. Великан до того рассердился, что велел сыну выйти вон из-за стола. Однако я не хотел, чтобы мальчишка затаил на меня злобу, и поэтому постарался дать понять его отцу, что прошу простить неразумное дитя. В конце концов фермер смягчился и мальчик снова занял свое место.
Когда обед подходил к концу, позади меня неожиданно раздался сильный шум, будто дюжина ткачей разом взялась за работу на своих станках. Обернувшись, я увидел, что на колени к хозяйке вспрыгнула кошка и, свернувшись клубком, сладко замурлыкала. Кошка показалась мне громадной — в три раза больше самого крупного нашего быка. Я, боясь, чтобы она не бросилась на меня, как на мышь, испуганно попятился, хоть и находился на другом конце стола, а фермерша крепко держала свою любимицу и поглаживала. Мои страхи оказались напрасными — животное не обратило на меня ни малейшего внимания. Я настолько осмелел, что приблизился к ее морде, но кошка лишь выгнула спину и прижалась к своей хозяйке. Во время обеда, как это обыкновенно бывает в деревенских домах, в столовую вбежали н