есколько собак, но я, сам не зная почему, не испытал ни малейшего страха. Одна из них была мастифом величиною с четырех слонов, другая — борзой, породу остальных я затрудняюсь назвать.
Все еще сидели за столом, когда в комнату вошла кормилица с годовалым младенцем на руках и присела на скамью прямо напротив того места, где я прохаживался. Увидев меня и, очевидно, приняв за живую игрушку, младенец поднял такой оглушительный рев, что, случись это в Челси, непременно рухнул бы Лондонский мост. Его матушка не придумала ничего лучше, как поставить меня перед ребенком, который тут же умолк, сгреб меня и попытался засунуть в рот. Я так отчаянно завопил, что младенец в испуге снова заревел и разжал пальцы. Если бы фермерша не успела подставить под мое летящее на пол тело свой передник, я непременно сломал бы себе шею. Чтобы успокоить крикуна, кормилица стала забавлять его погремушкой, похожей на бочонок с камнями, однако младенец не унимался, и тогда кормилица присела на табурет, решив прибегнуть к последнему средству — дать ребенку грудь. Зрелище сосущего грудь младенца-великана произвело на меня неизгладимое впечатление.
После обеда фермер отправился в поле и велел жене, чтобы она позаботилась обо мне. Я настолько утомился, что глаза мои слипались. Хозяйка это заметила, уложила меня на свою кровать и укрыла чистым батистовым носовым платком, который, однако, оказался толще и грубее паруса военного корабля.
Я проспал около двух часов и видел во сне свою семью.
Тем печальнее было проснуться в огромной полутемной комнате, лежа в одиночестве на бескрайней подушке. Фермерша, видно, занялась домашними делами и заперла дверь на ключ. Кровать возвышалась над полом на восемь ярдов, а мне нужно было срочно спуститься, чтобы справить малую нужду. Звать кого-либо на помощь было бесполезно: мой голосишко звучал здесь не громче комариного писка. Пока я размышлял, что же предпринять, на постель успели взобраться две крысы. Принюхиваясь, они засновали по покрывалу, пока одна из них не заметила меня. Я в ужасе вскочил и выхватил нож как раз в ту секунду, когда крысы на меня набросились. Мне удалось распороть брюхо самой крупной, несмотря на то что она была величиной с волкодава, а ее голый хвост достигал в длину двух ярдов. Другая бросилась прочь, но я догнал ее и ранил. После этих подвигов я стал прохаживаться по покрывалу среди кровавых пятен, чтобы перевести дух и немного прийти в себя после пережитого.
Тут в комнату вошла хозяйка. Увидев, что я весь в крови, она стремглав бросилась к кровати и схватила меня на руки. Я попытался объяснить, что случилось, указывая на мертвую крысу и давая доброй женщине понять, что я цел и невредим. Вытащив нож, я помахал им, — тут-то фермерша все поняла. Она позвала служанку и велела убрать следы учиненного мною побоища. Не без смущения я попытался объяснить хозяйке, что хотел бы наконец-то выбраться по нужде, но лишь с превеликим трудом она сообразила, в чем дело. Женщина взяла меня на руки, отнесла в сад, поставила на землю и отвернулась.
Там я поспешно укрылся между листьями щавеля и наконец-то покончил с этой затянувшейся историей.
Глава 2
В фермерской семье была еще и девятилетняя дочь. Для своего возраста девочка была очень смышленой и обладала чудесным характером. Добрая, спокойная, небольшого роста — всего около сорока футов. Любимым ее занятием было шитье кукольных нарядов, которые она сама придумывала.
Вместе с матерью она смастерила постель в игрушечной колыбельке, которую поместили в небольшой ящик, вынутый из комода. Ящик поставили на полку, подвешенную к потолку, чтобы уберечь меня от крыс. Там я и спал до тех пор, пока жил на ферме. Моя постель с каждым днем становилась все удобнее — по мере того как я осваивал язык великанов и мог объяснить, что мне требовалось. Моя маленькая подружка, увидев однажды, как я управляюсь со своим туалетом, попыталась взять на себя обязанность одевать и раздевать меня. Однако я лишь раз позволил девочке это сделать, поскольку предпочитал сам ухаживать за собой. Она сшила для меня семь сорочек из самого тонкого полотна, какое только можно было раздобыть, собственноручно стирала мои вещи и обожала умывать меня. Этот очаровательный ребенок стал еще и моей учительницей: она терпеливо обучала меня своему языку. Я указывал на тот или иной предмет, девочка называла его и радовалась, когда я запоминал слово и повторял его за ней. Спустя короткое время я уже мог попросить все необходимое. Девочка дала мне имя Грильдриг, которое в переводе означает «человечек», «карлик». Так оно и осталось за мной не только в этой семье, но и много позже.
Я называл девочку моей Глюмдальклич, то есть нянюшкой. И я всегда буду обязан ей за то, что остался цел и невредим в чужой стране, и никогда не забуду о ее заботе и душевной ко мне привязанности. К сожалению, впоследствии мне суждено было стать невольной причиной ее горя.
Вскоре между соседями фермера поползли слухи о том, что он нашел в поле странное существо величиной почти со сплекнока (местного зверька шести футов длины), но очень похожего на человека. Поговаривали, что это создание отлично копирует людей — произносит многие слова, передвигается на двух ногах, понимает приказы и даже пользуется ножом и вилкой, когда ест мясо. Строение тела у него хрупкое, руки нежные, а лицо белее, чем у ребенка из благородной семьи.
Ближайший сосед и большой приятель моего хозяина однажды явился выяснить, насколько вся эта болтовня соответствует действительности. Меня немедленно вынесли и поставили на стол в кухне, где я по просьбе фермера устроил целое представление. Я прохаживался взад и вперед, размахивал ножиком как шпагой, кланялся гостю, интересуясь его делами и здоровьем, отпускал любезности, — словом, в точности выполнял все, чему учила меня моя нянюшка. Этот пожилой подслеповатый человек даже нацепил на нос очки, стараясь получше меня рассмотреть. К стыду своему, я не смог удержаться от смеха — сквозь стекла очков глаза любопытного гостя были похожи на полную луну, когда она ярко светит сквозь оконные стекла. Домашние, догадавшись о причине моего хохота, тоже рассмеялись, но простак был до того глуп, что затаил обиду, решив, что насмехаются над ним самим.
Этот фермер по натуре своей был известный сквалыга и, на мою беду, дал соседу поистине дьявольский совет. Он предложил показывать меня за деньги, словно диковинку, на ярмарке в ближайшем городе, находившемся всего в двадцати двух милях от фермы. Потом мой хозяин стал шептаться с соседом, и когда гость, мстительно ухмыляясь, взглянул в мою сторону, сердце мое сжалось от недоброго предчувствия.
Наутро моя милая Глюмдальклич выведала все у матери и, чуть не плача от стыда и горя, все мне рассказала. Она отчаянно боялась, что грубые и невежественные крестьяне покалечат меня или ненароком придушат. Зная мою натуру достаточно хорошо, девочка опасалась, что я буду смертельно оскорблен, если меня начнут показывать за деньги, как какого-нибудь уродца, на потеху толпе. «Родители, — горько проговорила моя нянюшка, — обещали отдать мне Грильдрига, но я вижу, что мечта моя никогда не сбудется. В прошлом году в день рождения они подарили мне маленького ягненка, а когда я его вырастила, он пошел под нож мясника…»
Я принял новость совсем не так близко к сердцу, как Глюмдальклич. Вера в то, что в один прекрасный день я верну свою свободу, никогда не покидала меня. Пока же я был пленником и не мог распоряжаться собственной судьбой. Что же до позорной участи быть игрушкой в чьих-то руках… Я и без того чувствовал себя чужаком в этой стране и смотрел на все философски. Даже король Англии, окажись он на моем месте, вынужден был бы смириться.
Уже на следующий день, следуя совету соседа, фермер повез меня в город, поместив в специальный дорожный ящик. Хорошо еще, что он взял с собой дочь, мою нянюшку. Девочка сидела на лошади позади отца и крепко держала ящик в руках. Он был прямоугольным, закрытым со всех сторон, и лишь сбоку в нем имелась маленькая дверца для входа и пара небольших отверстий вместо окон — для доступа свежего воздуха. Глюмдальклич позаботилась обо мне: она положила на дно ящика стеганое кукольное одеяльце, на которое я мог бы сесть или лечь.
Эта поездка страшно меня утомила, хоть и длилась всего полчаса. Дорога была ухабистой, каждый шаг лошади, бежавшей рысью, равнялся примерно сорока футам. Я чувствовал себя будто в запертой каюте корабля, угодившего в сильнейший шторм, когда волна то возносит судно к небу, то низвергает его в бездну. Весь переезд равнялся пути между Лондоном и Сент-Олбансом. Фермер сошел с коня у гостиницы, в которой обычно останавливался, наезжая в город, и, посоветовавшись с ее хозяином, решил показывать меня не на ярмарке, а прямо здесь. Он нанял грультруда, то есть глашатая, который должен был оповестить горожан, рыночных торговцев и крестьян, что в гостинице за небольшую плату можно будет увидеть совершенно необыкновенное существо, которое очень похоже на человека, но размером со сплекнока, умеет произносить слова и проделывать всевозможные забавные штуки.
Посмотреть представление было очень много желающих. Меня поставили на столе в самой большой комнате, моя нянюшка устроилась на табурете рядом, чтобы охранять меня и руководить моим «выступлением». Хозяин заведения во избежание давки пускал в помещение не более тридцати человек за раз, и все они должны были соблюдать полную тишину.
По команде Глюмдальклич я бодро маршировал взад и вперед по столу; девочка задавала мне простые вопросы — я исправно отвечал, стараясь говорить как можно громче. Я обращался к публике с приветствием, снимая шляпу и кланяясь словно болванчик, затем приглашал всех снова встретиться со мной… И до чего же это было несносно! Я брал наперсток, наполненный вином, и пил за здоровье гостей, выхватывал нож и, делая свирепое лицо, изображал из себя корсара, девочка протягивала мне соломинку — в то же мгновение я становился гвардейцем с пикой наперевес.