Цивилизованный мир во всех своих уродливых проявлениях больше не нарушал тишины моего маленького мирка — я был здоров и душевно спокоен. Здесь не было обмана и насилия, невежественных лекарей, юристов и доносчиков. Я не сталкивался с ворами, клеветниками, сплетниками и завистниками, забыл об убийствах, о доносах, сплетнях, предательстве и мошенничестве. Не было чванства и тщеславия, политических партий и газет, тюрем, виселиц и позорного столба. Я выбросил из головы судей, жадных купцов и нечистых на руку ремесленников, пустоголовых франтов, учителей танцев, вельмож, назойливых друзей, пьяниц и тупых обывателей. И больше не страдал, видя, как благодаря своим порокам негодяи поднимаются из грязи на высшие ступени власти и сводят с ума порядочных людей.
Я был допущен в дом одного из самых замечательных обитателей страны гуигнгнмов и пользовался его покровительством, черпая в беседах с серым в яблоках конем много полезного и поучительного. Я делал некоторые записи в своей тетради и почти позабыл о семье и милой моему сердцу Англии.
Однако всему приходит конец, кончилась и моя безмятежная жизнь.
Спустя несколько дней после Большого совета ко мне в комнатушку заглянул мой хозяин. Он был смущен и расстроен, и я заметил, что ему нелегко начать разговор со мной. Наконец, после продолжительного молчания, гуигнгнм сообщил, что по решению представителей округов я должен буду покинуть эту страну. «Почтенные члены Совета, — произнес он мягко, — обсуждали непростой вопрос о йеху, и я позволил себе рассказать о вас, друг мой… Однако результат оказался неожиданным — старейшины сочли оскорбительным для нашего народа то, что я держу в своем доме йеху, а обращаюсь с ним как с гуигнгнмом. Несмотря на то что я поведал Совету о наших с вами беседах, мне рекомендовали обходиться с вами, как с обычным животным, — то есть отправить в сарай к диким йеху. Однако те представители округов, которые видели вас и беседовали с вами, решительно воспротивились этому. Они убеждены в том, что вы способны договориться с йеху, увести их в горные леса и научить красть скот и убивать гуигнгнмов. Поэтому окончательное решение было таким — выслать вас за пределы нашего края… Мне очень жаль, но я не могу больше откладывать его исполнение».
Затем мой хозяин добавил, что советует мне построить нечто наподобие той деревянной лохани, на которой я сюда приплыл. Он будет тосковать без меня, потому что привык к нашим беседам и считает, что я, стараясь подражать гуигнгнмам, избавился почти от всех дурных привычек дикого животного. Но ничего поделать нельзя.
Это известие повергло меня в полное отчаяние. До ближайшего материка или острова никак не меньше ста миль, и даже если я построю хрупкое суденышко, мне туда не доплыть — первый же шквал отправит меня на дно. Решение гуигнгнмов было равнозначно для меня смертному приговору. Собственно говоря, смерть в ту минуту казалась мне единственным выходом, ведь даже если я все-таки спасусь, мне будет невероятно трудно снова приспособиться к миру своих соплеменников-йеху.
Я собрался с силами и вежливо поблагодарил серого коня за гостеприимство, сказав, что подчиняюсь решению Совета, хоть мне и не хотелось бы покидать такую прекрасную страну. Если мне удастся вернуться на родину, я надеюсь, что принесу пользу своим соотечественникам, поведав им о гуигнгнмах и об их образе жизни, который мог бы послужить образцом всему роду человеческому.
На это конь сказал, что у меня есть два месяца на строительство плавучей посудины, а в помощь мне будет отряжен гнедой слуга-жеребец, который очень ко мне привязался. На этом мы и расстались с моим другом-гуигнгнмом.
Прежде всего я отправился к тому месту на берегу, куда причалил. Мы с гнедым поднялись на холм, и я окинул взглядом лежащую передо мной морскую гладь. Мне почудилось, что далеко-далеко на северо-востоке виднеется нечто, похожее не то на остров, не то на синеватое облако. И я решил положиться на волю судьбы.
Не мешкая, мы с гнедым отправились в лес, и я, пользуясь ножом, приступил к делу. Слуга, орудуя острым кремнем, помогал мне срезать крупные ветки. Так мы трудились день за днем, и через шесть недель нам удалось соорудить нечто вроде большой индейской пироги, обтянутой бычьими шкурами, скрепленными пеньковой бечевой. Из кожи более молодых животных я выкроил парус, вытесал весла, приготовил запас провианта и два кувшина — один для молока, другой для пресной воды. В большом пруду возле дома серого коня я испытал свое суденышко, при этом за моими действиями наблюдали как гуигнгнмы, так и йеху, которые не были заняты работой. Швы пироги я законопатил коровьим жиром, затем погрузил ее на самую большую повозку, и мой гнедой слуга доставил ее на берег моря.
Когда наступил день отплытия, я пошел проститься с моим хозяином и его семьей. Однако гуигнгнм захотел взглянуть, как я буду отчаливать, и отправился вместе со мной и еще одним своим приятелем на берег.
Около часа нам пришлось дожидаться прилива. Сердце мое тоскливо сжималось, и когда я напоследок подошел к коням, я готов был опуститься перед ними на колени. Но серый в яблоках покачал головой и протянул переднюю ногу к моей руке. Я крепко пожал его копыто, кивнул остальным, отвернулся и побежал к пироге. Уже в следующую минуту я изо всех сил греб навстречу крутой приливной волне.
Кое-кто может сказать, что я вел себя довольно странно. Однако если бы эти критики были знакомы с гуигнгнмами, они изменили бы свое мнение.
Глава 10
Пятнадцатого февраля 1714 года, ровно в девять часов утра, я пустился в это отчаянное путешествие. При благоприятном ветре я сначала шел на веслах, а затем, опасаясь, что быстро устану, решил поднять свой маленький парус. Гуигнгнмы стояли на берегу до тех пор, пока пирога не скрылась из виду.
Моей целью было достичь какой-нибудь земли, и я направил свое суденышко туда, где когда-то заметил на горизонте остров. Я хотел поселиться там, построить хижину и попытаться выжить в одиночку, — мне страшно было думать о том, чтобы вернуться в цивилизованный мир, в общество жалких йеху.
Я не забыл, что три года назад, перед тем, как взбунтовавшаяся команда бросила меня в открытом море, наше судно курсировало примерно десятью градусами южнее мыса Доброй Надежды. Поэтому я решил держать курс на восток — навстречу утреннему солнцу, в надежде рано или поздно достичь юго-западных берегов Австралии. Там наверняка найдется подходящий для меня островок. Ветер не переставая дул с запада, и около шести вечера я заметил в отдалении нечто похожее на сушу.
Это был голый утес с небольшой бухтой, образовавшейся от ударов волн. Я загнал туда свое суденышко, взобрался на утес и отчетливо различил на востоке полоску суши. Ночь я провел в пироге, а ранним утром уже плыл к незнакомому берегу.
Побережье показалось мне совершенно необитаемым и пустынным, однако я не решился удалиться от берега, потому что был безоружен. Боясь разводить огонь, я перекусил моллюсками, которых собрал у прибрежных скал. В течение трех дней я питался моллюсками и ловил рыбу, которую съедал сырой, стараясь сберечь свой запас провизии. К счастью, неподалеку протекал пресный ручеек.
На четвертый день я все же рискнул отправиться на разведку. Однако, пройдя меньше мили, на одном из холмов я неожиданно заметил сидящих у костра туземцев. Они были совершенно голые и, когда заметили меня, разразились воплями. Пятеро из них бросились в мою сторону — и мне не пришло в голову ничего лучше, как стремглав помчаться обратно к пироге. Уже на берегу меня настигла стрела туземца, вонзившаяся в ногу. Прихрамывая, я забрался в лодку и отчалил так быстро, как только смог. Отплыв на кабельтов, я вырвал наконечник стрелы, выдавил кровь и промыл рану соленой водой — стрела могла оказаться отравленной.
Я решительно не знал, что делать дальше, — вернуться на берег я уже не мог. К моему огорчению, ветер поменялся и не давал мне возможности выйти в открытое море. На мгновение мне почудилось, что на северо-востоке мелькнул парус, но я все же повернул пирогу к берегу, надеясь, что дикари его уже покинули.
Вскоре я отыскал бухту, где прямо из-под скалы бил родник. Шатаясь от усталости, я вытащил пирогу на песок, вымыл лицо, напился воды из ручья и прилег за камнями вздремнуть.
Разбудили меня отдаленные голоса. Я выглянул из своего укрытия — в бухту входила шлюпка, а в полумиле от берега на легкой зыби покачивался большой корабль. Очевидно, его команда хорошо знала, где можно запастись пресной водой. Я снова спрятался за камнями и стал наблюдать.
Высадившиеся на берег матросы мгновенно заметили мою пирогу и догадались, что ее хозяин скрывается где-то неподалеку. Наполнив водой бочонки, они отправились на поиски, шаг за шагом осматривая берег. Я не мог бежать и затаился, гадая, зачем я им мог понадобиться.
Нашли меня очень быстро. Удивленно осмотрев мою фигуру, причудливое одеяние из кроличьих шкурок, самодельные башмаки и меховые чулки, матросы пришли к выводу, что я кто угодно, только не туземец. Один из них по-португальски велел мне выйти из-за камней и спросил, кто я и как здесь оказался. Я ответил на том же языке, что они видят перед собой несчастного йеху, изгнанного из страны гуигнгнмов. Тут уж было нетрудно догадаться, что я европеец, однако ответ мой показался матросам сущей бессмыслицей. К тому же мой странный акцент, напоминавший конское ржание, вызывал у них безудержный смех. Дрожа от страха и отвращения, я попросил их отпустить меня с миром, но матросы, окружив меня, стали допытываться, откуда я родом. Я немного успокоился и сообщил им, что я англичанин, покинувший родину пять лет назад, а в сущности — несчастный йеху, ищущий уединения.
Невыносимо было слышать голоса этих матросов — будто внезапно заговорила корова или собака, но при этом мы отлично понимали друг друга. В конце концов они решили взять меня с собой на корабль, так как здешние дикари-людоеды невероятно кровожадны. Капитан судна наверняка не откажется доставить меня в Лиссабон, а уж оттуда я легко смогу вернуться домой. Двое матросов отправились в шлюпке на корабль, чтобы доложить обо мне капитану, а прочие остались охранять меня. Они попросили рассказать историю моих приключений, но едва я заговорил о стране гуигнгнмов, как матросы потеряли к рассказу всякий интерес, решив, что лишения и беды повредили мой рассудок.