Путешествия и приключения капитана Гаттераса — страница 2 из 3

ЛЕДЯНАЯ ПУСТЫНЯ

IОпись доктора

Гаттерас задумал отважное дело, решив подняться к северу. Он во что бы то ни стало хотел доставить Англии, своей родине, славу открытия Северного полюса. Этот неустрашимый мореплаватель сделал все, что возможно в пределах человеческих сил. Девять месяцев он боролся со снежными метелями и бурями, разбивал ледяные горы, взламывал ледяные поля, боролся с зимними холодами полярных стран. Своей экспедицией он подвел итог работам предшественников, проверил и, так сказать, восстановил историю полярных открытий, продвинулся на бриге «Форвард» за пределы исследованных морей, уже наполовину выполнил свою задачу — и вдруг все его смелые замыслы рухнули! Измена, или, скорее, малодушие, изнуренного тяжкими страданиями экипажа и преступное безумие некоторых коноводов поставили Гаттераса в безвыходное положение: из восемнадцати человек, отправившихся с ним на бриге, теперь оставалось всего четверо, да и те лишились корабля и всех средств существования и были заброшены далеко от родины.

Взрыв «Форварда», взлетевшего на воздух на глазах путешественников, отнял последнее, что у них оставалось.

Однако даже эта ужасная катастрофа не сломила непреклонного духа Гаттераса. Оставшиеся с ним его товарищи принадлежали к числу надежнейших людей экипажа, то были настоящие герои. Гаттерас воззвал к энергии и знаниям доктора, к преданности Бэлла и Джонсона, к собственной вере в задуманное дело; он осмелился говорить о надежде в этом отчаянном положении, и голос его был услышан доблестными товарищами. Прошлое столь решительных людей ручалось за их мужество в будущем.

Доктор после полных энергии слов капитана пожелал иметь ясное представление о действительном положении вещей и, покинув своих товарищей, остановившихся в пятистах шагах от брига, направился к месту катастрофы.

От «Форварда», от этого с такой тщательностью построенного корабля, от этого столь дорогого брига, не осталось почти ничего. О силе взрыва свидетельствовали треснувшие льдины, безобразные, почерневшие и обуглившиеся обломки дерева, исковерканные железные полосы, тлеющие, подобно пушечным фитилям, куски канатов и стлавшиеся по ледяным полям спирали дыма. На льдине, точно на лафете, лежала отброшенная пушка. Вся местность на сто туазов в окружности была усеяна всякого рода обломками; киль судна лежал под кучами льда. Ледяные горы, слегка обтаявшие от пожара, снова приобрели твердость гранита.

Доктор вспомнил о своих погибших коллекциях, о дорогих инструментах, о своих обращенных в пепел книгах. Сколько сокровищ погибло! Он со слезами на глазах осматривал место ужасной катастрофы и думал не о будущем, а о непоправимом несчастии, непосредственно поразившем его.

Вскоре к нему подошел Джонсон. На лице старого моряка видны были следы пережитых страданий. Ему пришлось бороться с взбунтовавшимися товарищами и защищать порученный его охране корабль.

Доктор протянул руку, которую Джонсон печально пожал.

— Что будет с нами, друг мой? — сказал доктор.

— Кто может предвидеть это? — ответил Джонсон.

— Главное — не следует отчаиваться. Будем мужественны!

— Да, доктор, — ответил старый моряк, — в минуты великих несчастий следует принимать великие решения. Постараемся же с честью выйти из скверного положения, в котором мы очутились.

— Бедный корабль! — со вздохом сказал доктор. — Я привязался к нему, полюбил его, как свой домашний очаг, как дом, в котором провел всю свою жизнь. А теперь и следа от него не осталось!

— Кто поверил бы, доктор, что эта масса дерева и железа может быть так дорога нашему сердцу!

— А где же шлюпка? — спросил Клоубонни, озираясь по сторонам. — Она тоже не избегла гибели?

— Шандон и его товарищи взяли ее с собой, доктор.

— А пирога?

— Изломана в щепы! Вот эти еще не остывшие листы жести — все, что осталось от нее.

— Значит, у нас только и есть, что каучуковая шлюпка?

— Да, благодаря тому что вы взяли ее с собой.

— Не много, — сказал доктор.

— Жалкие изменники, беглецы! — вскричал Джонсон.— Да накажет их небо, как они того заслуживают!

— Джонсон, — кротко сказал доктор, — не надо забывать, что они страдали и подвергались тяжким испытаниям. Только лучшие из людей остаются твердыми и непоколебимыми в несчастии, а слабые падают. Не станем же проклинать наших товарищей, лучше пожалеем о них.

Доктор умолк на несколько мгновений и тревожно осмотрелся по сторонам.

— А что сталось с санями? — спросил Джонсон.

— Они находятся в одной миле отсюда.

— Под охраной Симпсона?

— Нет, друг мой. Бедняга Симпсон не вынес своих страданий.

— Умер? — воскликнул Джонсон.

— Умер, — ответил доктор.

— Несчастный! — сказал Джонсон. — Впрочем, как знать: не придется ли нам завидовать постигшей его участи?

— Но взамен умершего мы привезли умирающего, — сказал доктор.

— Умирающего?

— Да, капитана Альтамонта.

Доктор в нескольких словах рассказал Джонсону о том, что случилось с ними во время пути.

— Американец! — в раздумье сказал Джонсон.

— Да, судя по всему, это гражданин Штатов Северной Америки. Но что это за судно «Порпойз», очевидно потерпевшее крушение, и зачем оно пришло сюда?

— Затем, чтобы погибнуть, — ответил Джонсон, — подобно всем, которых отвага заводит в эти гибельные места. Но, доктор, достигли вы, по крайней мере, цели вашего путешествия?

— Залежей каменного угля? — спросил доктор.

— Да.

Доктор печально покачал головой.

— Ничего, значит?

— Ничего! У нас оставалось слишком мало съестных припасов, а утомление лишило нас последних сил в дороге. Мы даже не дошли до берега, о котором упоминал Эдвард Бельчер.

— Значит, топлива нет? — сказал Джонсон.

— Нет.

— И съестных припасов тоже нет?

— Тоже!

— И, вдобавок, нет корабля, чтобы возвратиться в Англию...

Доктор и Джонсон замолчали. Для того чтобы взглянуть прямо в лицо столь ужасному положению, надо было обладать исключительным мужеством.

— По крайней мере,— сказал Джонсон,— выяснилось наше положение. Мы знаем, чего держаться. Начнем с самого необходимого и построим себе снежную хижину, потому что стужа стоит лютая.

— При помощи Бэлла это будет нетрудно устроить, — ответил доктор. — Потом мы сходим за санями, привезем американца и отправимся на совет к Гаттерасу.

— Бедный капитан! — сказал Джонсон, который ради других забывал о самом себе. — Должно быть, он ужасно страдает.

Доктор и Джонсон возвратились к своим товарищам.

Гаттерас стоял неподвижно, скрестив, по своему обыкновению, руки на груди и как бы стараясь разглядеть в пространстве свое будущее. Лицо его приняло обычное выражение непоколебимой твердости. О чем думал этот необыкновенный человек? Не о своем ли отчаянном положении, о крушении всех своих планов, не об обратном ли пути, так как люди, стихии — все наконец восставало против его замыслов? Или, быть может, он все еще надеялся?..

Никто не смог бы разгадать его мыслей — так непроницаема была его внешность. Верный Дэк стоял подле него, не обращая никакого внимания на мороз в —36°.

Бэлл неподвижно лежал на льду; казалось, он лишился чувств. Такое состояние могло стоить ему жизни — он подвергался опасности замерзнуть.

Джонсон растолкал товарища, поспешно стал натирать ему лицо снегом и не без труда вывел из оцепенения.

— Да ну же, встряхнись, Бэлл! — ворчал старый моряк.— Не сдавайся, дружище! Вставай! Надо потолковать о наших делах да соорудить какое-нибудь пристанище. Разве ты забыл, как строятся снежные хижины? Пойдем, и помоги мне, Бэлл. Вот эта ледяная гора сама напрашивается, чтобы ее немножко поковыряли, Примемся за работу — она даст нам то, в чем здесь никогда не следует чувствовать недостатка: бодрость и отвагу!

Бэлл, несколько ободренный этими словами, отправился за Джонсоном.

— А доктор тем временем потрудится сходить за санями и приведет их вместе с собаками, — продолжал старый моряк.

— Я готов, — сказал Клоубонни. — Через час я вернусь.

— Вы будете сопровождать доктора, капитан? — спросил Джонсо-н, подходя к Гаттерасу.

И хотя тот был целиком погружен в размышления, он все же услышал Джонсона, потому что мягким голосом ответил:

— Нет, друг мой, если доктору угодно принять на себя этот труд... Необходимо сегодня же на что-нибудь решиться. Я должен остаться один и кое-что обдумать... Идите! Действуйте, как найдете необходимым в настоящее время, а я поразмыслю о будущем.

Джонсон и Бэлл немедленно принялись за работу.

— Повидимому, раздражение капитана совершенно прошло, — сказал первый. — Никогда у него не было такого ласкового голоса.

— К нему просто вернулось его хладнокровие, — ответил доктор. — Поверьте мне, этот человек может еще спасти нас.

Клоубонни плотно закутал голову и, опираясь на палку. с железным наконечником, скрылся в тумане, тускло блестевшем под лучами луны,

Джонсон и Бэлл немедленно принялись за работу. Первый своими прибаутками ободрял работавшего молча плотника. Строить хижину не пришлось: для этого достаточно было прорубить углубление в ледяной горе. Рубка твердого льда сопряжена с большим трудом, но зато большая плотность этого льда гарантирует прочность постройки. Вскоре Джонсон и Бэлл работали уже в прорубленном ими углублении и выбрасывали наружу куски, отделенные от ледяной глыбы.

Гаттерас, все время ходивший быстрыми шагами, по временам круто останавливался; очевидно, он не хотел дойти до места, где находился его несчастный бриг.

Доктор, как и обещал, вскоре возвратился. Он привез Альтамонта, лежавшего на санях и покрытого палаткой. Гренландские собаки, тощие, изнуренные, голодные, с трудом везли сани и глодали свою ременную упряжь. Пора было накормить людей и животных и дать им отдых.

Покуда пещера во льду росла, доктор пошарил среди остатков пожарища и нашел небольшую чугунную печь, почти не пострадавшую от взрыва; ее исковерканную трубу нетрудно было выпрямить. Через три часа ледяной дом был готов; в нем поставили печь, наполнили ее кусками дерева, и она вскоре загудела, распространяя в помещении благотворную теплоту.

Американца внесли в дом и положили на одеяло, а четыре англичанина, усевшись подле огня, кое-как подкреплялись остатками провизии, находившейся в санях: небольшим количеством сухарей и горячим чаем. Гаттерас ничего не говорил; все с уважением относились к его молчанию.

Пообедав, доктор знаком пригласил Джонсона выйти из хижины.

— Теперь, — сказал он, — мы приступим к составлению описи оставшегося у нас имущества. Необходимо в точности знать состояние наших разбросанных повсюду богатств. Надо их собрать, потому что с минуты на минуту может пойти снег, и тогда нам не отыскать ни малейших остатков брига.

— Не будем же терять понапрасну время, — ответил Джонсон.— Главное для нас — съестные припасы и дерево.

— Станем искать каждый в отдельности, — сказал доктор, — и исследуем весь район взрыва, начав с центра и постепенно продвигаясь к окружности.

Джонсон и доктор немедленно отправились к. месту катастрофы. При слабом свете луны каждый из них внимательно осматривал остатки корабля. Началась настоящая охота. Доктор работал если не с удовольствием, то, во всяком случае, с увлечением охотника, и у него сильно билось сердце всякий раз, когда ему удавалось отыскать какой-нибудь почти неповрежденный ящик. К несчастью, большинство ящиков были пусты, и обломки их во всех направлениях покрывали ледяное поле.

Сила взрыва была так велика, что многие предметы превратились в пепел и прах. То там, то сям лежали крупные части машины, исковерканные, изломанные. Лопасти винта, отброшенные от брига далеко в сторону, глубоко врезались в затвердевший снег; труба, треснувшая во всю длину, с висевшими обрывками цепей лежала под огромной льдиной; гвозди, крючки, железные скрепы руля, листы медной обшивки — все металлические части, точно картечь, разлетелись на далекое расстояние.

Но это железо, которое могло бы обогатить целое племя эскимосов, не представляло в настоящий момент ровно никакой ценности. Прежде всего были нужны съестные припасы, а как раз их-то доктор и находил меньше всего.

«Плохо дело, — говорил он себе. — Очевидно, отделение для провизии, находившееся подле крюйт-камеры, совершенно разрушено взрывом. Что не сгорело, то вдребезги искрошено. Скверно... Если Джонсон не будет счастливее меня, то не знаю, что станется с нами!»

Однако, расширяя постепенно круг своих поисков, доктор успел собрать около пятнадцати фунтов пеммикана; четыре уцелевшие глиняные бутылки, отброшенные на дальнее расстояние и упавшие в рыхлый снег, заключали в себе пять или шесть пинт водки.

Он нашел также два пакета семян ложечной травы, очень кстати заменившей собой лимонный сок, — это прекрасное противоцынготное средство.

Через два часа доктор и Джонсон встретились и сообщили друг другу результаты своих поисков. К сожалению, результаты эти в отношении съестных припасов оказались очень неудовлетворительными и ограничивались находкой небольшого количества солонины, около пятидесяти фунтов пеммикана, трех мешков сухарей, небольшого запаса шоколада, водки и фунтов двух кофе, по зернышкам собранного на льду.

Ни одеял, ни одежды они не нашли; очевидно, все это было уничтожено взрывом.

Доктор и Джонсон собрали съестных припасов всего на три недели; но этого было мало для восстановления сил изнуренных людей. Таким образом, вследствие рокового стечения обстоятельств у Гаттераса сперва не хватало топлива, а теперь грозила опасность умереть от недостатка пищи.

Что касается топлива, то обломков брига, кусков его мачт и корпуса хватило бы приблизительно недели на три. Но прежде чем употребить его на отопление ледяного дома, доктор спросил у Джонсона, нельзя ли использовать эти безобразные обломки для постройки небольшого судна или, по крайней мере, шлюпки.

— Нет, доктор, — ответил Джонсон, — об этом нечего и думать! Тут нет ни одного куска дерева, из которого можно было бы что-нибудь сделать. Все это годно лишь на то, чтобы на несколько дней обеспечить нас топливом, а потом...

— А что будет потом? — спросил доктор.

— Что богу угодно! — ответил Джонсон.

Окончив опись, доктор и Джонсон взяли сани, запрягли в них несчастных, изнуренных собак и возвратились на место взрыва. Нагрузив сани жалкими остатками драгоценного груза, они перевезли его к ледяному дому; затем, полузамерзшие, уселись вокруг очага, возле своих товарищей по несчастью. 

IIПервые слова Альтамонта 

К восьми часам вечера небо очистилось от снежных туманов; звезды ярко блестели; холод усилился.

Гаттерас воспользовался переменой погоды, для того чтобы определить высоту некоторых звезд. Ни слова не

говоря, он взял инструменты и вышел из ледяного дома, чтобы установить последнее местонахождение брига и узнать, не движется ли еще ледяное поле.

Через полчаса он вернулся, лег в углу и оставался в полнейшей неподвижности, которая не была, однако, неподвижностью сна.

На следующий день выпал глубокий снег. Доктор мог поздравить себя с тем. что начал свои поиски накануне, потому что вскоре ледяное поле покрылось снежным покровом фута в три толщиной, под которым исчезли все следы взрыва.

Целый день нельзя было выйти из пещеры; к счастью, ледяной дом был удобен или казался удобным истомленным путешественникам. Маленькая печь действовала исправно, за исключением случаев, когда сильные порывы ветра забивали дым в помещение. Жар печи, кроме того, давал возможность приготовлять горячий кофе и чай, оказывающие на людей столь благотворное действие при низкой температуре.

Потерпевшие крушение — а наших путешественников с полным правом можно так назвать — испытывали давно уже неведомое им чувство отрады. Они думали только о своем настоящем положении, наслаждались благотворной теплотой и забывали о будущем, почти пренебрегали им, хотя оно грозило им близкой гибелью.

Американец мало-помалу возвращался к жизни. Он уже открывал глаза, но еще не говорил. Губы его, на которых виднелись следы цынги, не могли произнести ни слова; однако он слышал, и ему сообщили о положении, в котором он находился. Он поблагодарил движением головы, узнав, что его извлекли из снежной могилы. Осторожный доктор не сказал американцу, что его смерть лишь отсрочена на короткое время, так как через две, много — через три недели съестные припасы окончательно истощатся.

Около полудня Гаттерас подошел к доктору, Джонсону и Бэллу.

— Друзья мои, — сказал он, — мы сообща должны принять окончательное решение относительно наших дальнейших действий. Но прежде всего я попрошу Джонсона рассказать, при каких обстоятельствах совершилась измена, погубившая нас.

— К чему знать это? — заметил доктор. — Факт налицо, и нечего о нем думать.

— Я не могу сейчас не думать о нем, — сказал Гаттерас,— но после рассказа Джонсона навсегда о нем забуду.

— Вот как было дело, — ответил Джонсон. — Я сделал все, чтобы предупредить это преступление...

— Я в этом уверен, Джонсон, тем более что зачинщики возмущения давно уже замышляли его.

— Я тоже так думаю, — сказал доктор.

— И я, — продолжал Джонсон. — Вслед за вашим отъездом, капитан, на другой же день этот негодяй Шандон, этот настроенный против вас честолюбец, поддерживаемый, впрочем, другими, принял начальство над бригом. Я противился, но тщетно. С той минуты каждый делал что хотел. Шандон никому не мешал, желая показать экипажу, что время трудов и лишений миновало. Никакой экономии не соблюдалось; печь топили без толку и меры, бриг жгли. Съестные припасы были отданы в распоряжение всех и каждого, ром и водка также. Судите сами, каким излишествам предавались люди, давно уже отвыкшие от спиртных напитков! Так дело шло с седьмого по пятнадцатое января.

— Следовательно, — сказал Гаттерас, — Шандон явно подбивал экипаж к возмущению?

— Да, капитан!

— Никогда не вспоминайте о нем! Продолжайте, Джонсон.

— Двадцать четвертого или двадцать пятого января они решили бросить бриг. Экипаж думал дойти до западного побережья Баффинова залива и оттуда на шлюпке отправиться на поиски китобойного судна или добраться до поселений восточного берега Гренландии. Провизии было много. Больные, поддерживаемые надеждой на возвращение в Англию, несколько приободрились. Начали готовиться к отъезду; сделали сани для перевозки съестных припасов, топлива и шлюпки; люди должны были сами впрячься в них. Все это заняло время до пятнадцатого февраля. Я все надеялся, что вы явитесь, капитан, хотя, с другой стороны, и опасался вашего присутствия. Все равно вы ничего не могли бы поделать с экипажем, который скорее убил бы вас, чем остался бы на бриге. Людьми овладела горячка свободы. Я беседовал с каждым из своих товарищей; убеждал их, увещевал, старался представить им всю опасность подобной экспедиции, всю низость их намерения бросить вас. Но даже от лучших из них я ничего не мог добиться. Отъезд был назначен на двадцать второе февраля. Шандону не терпелось. Сани и шлюпку до отказа нагрузили напитками и съестными припасами; взяли значительный запас топлива,— правый борт брига был уже разрушен до самой ватерлинии. Последний день был днем настоящий оргии: матросы всё истребляли, всё уничтожали. Пэн и два или три других матроса, пьяные, подожгли бриг. Я дрался с ними, но меня сбили с ног и исколотили. Затем эти негодяи с Шандоном во главе пошли на восток и скрылись из вида. Я остался один. Мог ли я совладать с огнем, охватившим весь бриг? Колодец замерз, у меня не было ни капли воды. «Форвард» горел два дня; остальное вам известно.

После рассказа Джонсона в ледяном доме наступило продолжительное молчание. Мрачная картина пожара, гибели брига с неотразимой силой вставала в воображении людей, потерпевших крушение. Они сознавали, что лишились возможности возвратиться на родину; они не смели взглянуть друг на друга, опасаясь подметить на лицах выражение полнейшего отчаяния. Слышно было только тяжелое дыхание американца.

— Благодарю вас, Джонсон, — сказал наконец Гаттерас,— вы сделали все для спасения моего корабля. Но вы были один и не могли противиться. Еще раз благодарю вас! Забудем об этой катастрофе и соединим все наши усилия для общего спасения. Здесь нас четверо товарищей и друзей; каждому из нас дорога жизнь. Пусть же каждый выскажет свое мнение, что надо делать дальше.

— Спрашивайте, Гаттерас, — ответил доктор. — Все мы преданы вам, и все мы выскажемся откровенно. Прежде всего, есть ли у вас какой-нибудь определенный план?

— У меня не может быть своего плана, — печально ответил Гаттерас. — Мое личное мнение может показаться корыстным, а потому я хотел бы прежде всего знать ваше мнение.

— Капитан, — сказал Джонсон, — прежде чем высказаться при таких тяжелых обстоятельствах, я хотел бы задать вам один важный вопрос.

— Говорите, Джонсон!

— Вчера вы определили место, где мы находимся. Дрейфует ли ледяное поле или остается на прежнем месте?

— Оно не тронулось с места и, как и до нашего отъезда, стоит под 80° 15' широты и 97°35' долготы.

— В каком расстоянии находимся мы от ближайшего моря на западе?—спросил Джонсон.

— Примерно в шестистах милях,— ответил Гаттерас.

— И море это?

— Пролив Смита.

— Тот самый, который мы не могли пройти в апреле?

— Тот самый.

— В таком случае, капитан, наше положение ясно и мы вполне можем принять определенное решение.

— Говорите, — сказал Гаттерас, опуская голову на руки.

В таком положении он мог слушать своих товарищей, не глядя на них,

— Итак, Бэлл, — сказал доктор, — какой образ действий, по вашему мнению, представляется самым целесообразным?

— Да тут нечего и рассуждать, — ответил плотник. — Необходимо возвратиться, не тратя ни одного дня, ни одного часа, или на юг, или на запад и добраться до ближайшего берега, хотя бы путешествие наше длилось два месяца.

— У нас осталось съестных припасов всего на три недели, — заметил Гаттерас.

— Ну что же, значит, путь этот надо пройти в три недели, — сказал Джонсон. — В этом заключается наше единственное спасение. И пусть даже нам пришлось бы ползти туда на коленях, но мы должны прибыть на место через двадцать пять дней.

— Эта область полярных стран не исследована, — ответил Гаттерас.—Мы можем встретить препятствия, горы, ледники, которые преградят нам путь.

— В этом я не вижу достаточной причины, чтобы не попытать счастья, — сказал доктор. — Что мы подвергнемся большим страданиям — это очевидно. Относительно же пищи мы должны будем ограничиться самым необходимым, разве только охота...

— У нас осталось всего полфунта пороху, — ответил Гаттерас.

— Я понимаю, Гаттерас, — сказал доктор, — всю основательность ваших возражений и не льщу себя несбыточными надеждами. Но я угадываю ваши мысли. Есть ли у вас какой-либо осуществимый план?

— Нет, — помолчав, ответил капитан.

— В нашем мужестве сомневаться вы не можете,— продолжал доктор. — Вы знаете, что мы готовы всюду идти за вами, но не следует ли в настоящее время отказаться от всякой надежды подняться к полюсу? Измена разрушила ваши планы. Вы могли бороться с естественными препятствиями, могли преодолеть их, но перед хитростью и слабостью людей вы оказались бессильны. Вы сделали все человечески возможное и добились бы своего, я уверен. Но в настоящем положении не вынуждены ли вы отложить на время свои планы, с тем чтобы впоследствии возобновить их, не постараетесь ли вы возвратиться в Англию?

— Что вы на это скажете? — спросил Джонсон молчавшего Гаттераса.

Тот приподнял голову и сдавленным голосом заговорил:

— Следовательно, вы уверены, что, истомленные, почти без пищи, сумеете добраться до берегов пролива?

— Нет, — ответил доктор, — мы вовсе не уверены. Но, во всяком случае, берег не придет к нам сам, его надо поискать. Может быть, на юге мы встретим эскимосов, с которыми нетрудно будет войти в сношения.

— И, наконец, — сказал Джонсон, — разве нельзя встретить в проливе какое-нибудь судно, вынужденное провести там зиму?

— В крайнем случае, — ответил доктор, — пройдя замерзший залив, мы можем добраться до западных берегов Гренландии, а оттуда — землей Прудоэ или мысом Йорка достигнуть датских поселений. Нам ничего не найти на ледяных полях, Гаттерас! Дорога в Англию на юг, а не на север!

— Да, — сказал Бэлл, — доктор совершенно прав. Надо отправляться, и как можно скорее. До сих пор мы чересчур уж забывали о родине и близких нам людях.

— Вы тоже так думаете, Джонсон? — еще раз спросил Гаттерас.

— Да, капитан!

— А вы, доктор?

— Точно так же, Гаттерас.

Гаттерас замолчал, но на лице его невольно выражались волновавшие его чувства. От решения, которое он примет, зависела вся его жизнь. Возвратись он в Англию — его отважные замыслы рухнут навсегда; о возобновлении подобного рода экспедиции нечего будет и думать.

Видя, что Гаттерас молчит, доктор сказал:

— К тому же, Гаттерас, мы не должны терять ни одной минуты. Надо погрузить на сани съестные припасы и взять как можно больше дров. Я согласен, что путь в шестьсот миль при настоящих условиях очень длинен, но, во всяком случае, возможен. Мы можем, или, вернее, мы должны, ежедневно проходить двадцать миль; следовательно, через месяц, то-есть 26 марта, в случае удачи мы достигнем желанных берегов.

— Нельзя ли подождать несколько дней? — сказал Гаттерас.

— На что же вы надеетесь? — спросил Джонсон.

— Не знаю... Кто может предвидеть будущее? Еще несколько дней!.. Впрочем, этого едва ли достаточно для восстановления ваших истощенных сил. Вы не сделаете и двух переходов, как уже свалитесь от изнурения; у вас не будет даже ледяного дома, в котором вы могли бы найти приют!

— Но здесь нас ждет мучительная смерть! — воскликнул Бэлл.

— Друзья мои,— почти умоляющим голосом сказал Гаттерас,— вы отчаиваетесь преждевременно. Если бы я предложил вам искать спасения на севере, вы отказались бы следовать за мной. Но у полюса, как и в проливе Смита, живут эскимосы. Свободное море, существование которого не подлежит сомнению, должно омывать берега материков Природа логична во всех своих явлениях. Необходимо допустить, что растительность вступает в свои права там, где прекращаются сильные холода. На севере нас ждет обетованная земля, а между тем вы хотите бежать от нее и безвозвратно ее утратить!

По мере того как Гаттерас говорил, он все больше и больше воодушевлялся. Его возбужденное воображение создавало дивные картины страны, самое существование которой представлялось весьма сомнительным.

— Еще один день, один чае! — повторил он.

Доктор, человек легко увлекающийся и с пылким воображением, чувствовал, что им также мало-помалу начинает овладевать волнение, он уже был готов уступить, но Джонсон, более сдержанный и рассудительный, напомнил о благоразумии и долге.

— Пойдем, Бэлл, к саням, — сказал он.

— Пойдем! — ответил Бэлл.

Оба моряка направились к выходу из ледяного дома.

— О! Джонсон! Вы! Вы!.. — вскричал Гаттерас.— Что ж, отправляйтесь, но я останусь!

— Капитан!.. — невольно остановившись, сказал Джонсон.

— Слышите, останусь! Уходите, бросьте меня, как те, другие!.. Поди сюда, Дэк! Мы с тобой останемся здесь...

Верная собака подошла к своему хозяину и залаяла. Джонсон смотрел на доктора, который не знал, что и делать. Прежде всего следовало успокоить Гаттераса и пожертвовать хоть один день в пользу его замыслов. Доктор уже готов был уступить, как вдруг почувствовал, что кто-то дотронулся до его руки. Он повернулся. Американец, поднявшись со своей постели, полз по земле; наконец он встал на колени; его больные губы бормотали какие-то несвязные слова.

Изумленный, почти перепуганный, доктор молча смотрел на него.

Подошедший Гаттерас пристально глядел на американца, стараясь уловить смысл слов, неясно произносимых несчастным. Наконец, после пяти минут усилий, последний прошептал:

— «Порпойз»...

— «Порпойз»! — с сильно бьющимся сердцем вскричал капитан.

Американец утвердительно кивнул головой.

— В здешних местах? — спросил капитан.

Больной снова кивнул.

— На севере?

— Да, — произнес американец.

— Вам известно его положение?

— Да.

— В точности?

— Да, — повторил Альтамонт.

Наступило короткое молчание. Свидетели этой неожиданной сцены трепетали от волнения.

— Послушайте,— сказал наконец капитан больному,— нам необходимо точно знать положение - вашего корабля. Я буду вслух считать градусы; когда надо будет, вы остановите меня жестом.

Американец кивнул головой в знак согласия.

— Итак, дело идет о градусах долготы. Сто пять?.. Нет! Сто шесть? Сто семь? Сто восемь? На западе?

— Да, — кивнул американец.

— Дальше. Сто девять? Сто десять? Сто двенадцать? Сто четырнадцать? Сто шестнадцать? Сто восемнадцать? Сто девятнадцать? Сто двадцать?..

— Да,—сказал Альтамонт.

— Итак, сто двадцать градусов долготы? — спросил Гаттерас. — Сколько минут? Я считаю...

Гаттерас начал с одной минуты. При слове «пятнадцать» Альтамонт знаком остановил капитана.

— Перейдем к градусам широты,— сказал Гаттерас.—Вы меня поняли? Восемьдесят? Восемьдесят один? Восемьдесят два? Восемьдесят три?

Американец опять жестом остановил Гаттераса.

— Хорошо! Сколько минут? Пять? Десять? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять? Тридцать? Тридцать пять?

Альтамонт снова сделал утвердительный знак и слабо улыбнулся.

— Итак, — серьезно сказал Гаттерас, — «Порпойз» находится под 120° 15' долготы и 83°35' широты?

— Да...— в последний раз ответил Альтамонт, падая на руки доктора.

Сделанное усилие истощило его.

— Итак, друзья мои, — вскричал Гаттерас, — теперь вы видите, что спасение на севере! Только на севере!

Но вслед за этими радостными словами, казалось, какая-то ужасная мысль поразила Гаттераса. Он изменился в лице: змея зависти засосала его сердце!

Оказывается, что другой — американец — на три градуса выше Гаттераса подвинулся к полюсу! Зачем? С какой целью?..  

IIIСемнадцать дней пути

Это сообщение Альтамонта резко изменило положение путешественников. Они были беспомощны, не имели основательной надежды дойти до Баффинова залива. Им грозила опасность, что во время пути, слишком продолжительного для их изнуренного организма, у них не хватит съестных припасов,— и вдруг оказывается, что в четырехстах милях от их ледяного дома находится корабль, обильно снабженный всякого рода припасами и, быть может, даже способный продолжать отважное продвижение Гаттераса к полюсу! Гаттерас, Джонсон, доктор и Бэлл, только что бывшие так близко к отчаянию, начали теперь надеяться; ими овладело чувство огромной радости, почти безумного восторга.

Но сообщения Альтамонта были недостаточно полны. Дав больному отдохнуть несколько минут, доктор возобновил интересную беседу, предлагая вопросы в такой форме, что американец мог отвечать на них кивком головы или движением глаз.

Вскоре доктор узнал, что «Порпойз» — американское трехмачтовое судно из Нью-Йорка, потерпевшее крушение среди льдов, на котором имеется много топлива и съестных припасов. Хотя «Порпойз» положило набок, но, по всей вероятности, он выдержал давление льдов, и, может быть, еще удастся спасти весь его груз.

Альтамонт и его экипаж бросили «Порпойз» два месяца назад, взяв с собой шлюпку, поставленную на сани. Они хотели дойти до пролива Смита, отыскать какое-нибудь китобойное судно и возвратиться на нем в Америку. Но мало-помалу эти несчастные стали жертвой болезней и утомления, и все, один за другим, умерли в пути. Из экипажа в тридцать человек остались только капитан и два матроса, и если Альтамонт жив, то этим он обязан лишь особо счастливому стечению обстоятельств.

Гаттерас хотел узнать, почему «Порпойз» оказался под столь высокой широтой.

Альтамонт дал понять, что судно отбросило на север льдами, движению которых оно не могло противиться.

Встревоженный Гаттерас стал расспрашивать Альта-моита также о цели его путешествия.

Альтамонт ответил, что он хотел пройти Северо-западный проход.

Гаттерас не настаивал больше и прекратил свой допрос.

Тогда слово взял доктор.

— Все наши усилия,— сказал он,— должны быть направлены теперь к отысканию «Порпойза». Вместо того чтобы наудачу отправиться в Баффинов залив, мы можем теперь путем, на одну треть более коротким, дойти до судна, которое даст нам средства, необходимые для зимовки.

— Ничего другого не остается,— ответил Бэлл.

— И я считаю,— добавил Джонсон,— что нельзя терять ни минуты. Необходимо соразмерить — в противоположность тому, как это обыкновенно делается,— продолжительность пути с количеством съестных припасов и немедленно же отправляться в дорогу.

— Вы правы, Джонсон,— ответил доктор.— Выступив завтра, 26 февраля, мы должны прибыть к судну 15 марта, иначе мы погибнем от голода. Что вы на это скажете, Гаттерас?

— Приступим немедленно к приготовлениям — и в путь,— сказал капитан.— Быть может, он окажется более продолжительным, чем мы предполагаем.

— Почему? — спросил доктор.— Альтамонту, как кажется, в точности известно положение его судна.

— А если «Порпойз», подобно «Форварду», дрейфовал вместе со льдами? — спросил Гаттерас.

— Действительно, это вполне возможно,— сказал доктор.

Дженсон и Бэлл не оспаривали возможности подобной случайности, жертвой которой сделались они сами.

Альтамонт, внимательно слушавший разговор, знаком дал понять доктору, что он желает говорить. Доктор исполнил его желание и после доброй четверти часа всевозможных знаков, намеков и переспросов узнал, что «Порпойз» сел на мель близ берегов и, следовательно, сдвинуться со своего места не мог.

Это сообщение успокоило путешественников, хотя и лишило их всякой надежды возвратиться в Европу, разве только Бэлл умудрился бы сделать маленькое судно из остатков «Порпойза». Во всяком случае, прежде всего следовало отправиться к месту крушения.

Доктор обратился к американцу с последним вопросом: встретил ли он, Альтамонт, свободное ото льдов море под 83° широты?

— Нет,— ответил Альтамонт.

Тем дело и кончилось. Немедленно начали готовиться к отъезду. Бэлл и Джонсон прежде всего занялись санями, требовавшими полной переделки. Так как в дереве не было недостатка, то кузову саней дали более прочное устройство. Благодаря опыту, накопленному ими во время экскурсии на юг, им были хорошо известны слабые стороны такого способа передвижения, и так как следовало ожидать обильных и глубоких снегов, то шасси полозьев сделали повыше.

Бэлл устроил в санях нечто вроде кушетки, покрытой палаткой и предназначавшейся для Альтамонта. Съестные припасы, которых, к несчастью, было очень немного, не слишком отягощали сани, и потому на них нагрузили также все дерево, какое только можно было взять с собой.

Док гор, приводя в порядок съестные припасы, составил им самую тщательную опись. По его расчету, во время трехнедельного пути каждый путешественник должен был получать по три четверти рациона в сутки. Полный рацион выдавался только четырем упряжным собакам. Если бы Дэк встал в упряжку, то и он имел бы право на получение полной порции.

Уже с семи часов вечера начал властно предъявлять свои права сон, и было решено прервать сборы до утра. Но. прежде чем отправиться на отдых, путешественники собрались вокруг жарко натопленной печи, для которой не поскупились на дрова. Несчастные позволили себе эту роскошь — посидеть в тепле, от которого они давно уже отвыкли.

Пеммикан, немного сухарей и несколько чашек кофе, к которым присоединялась столь неожиданная и так издалека пришедшая надежда, не замедлили произвести свое ободряющее действие.

В семь часов утра прерванная работа возобновилась и была окончена к трем часам дня.

Начинало уже темнеть. Хотя с 31 января солнце и появилось на горизонте, но свет его был еще слаб и непродолжителен. К счастью, в шесть часов вечера всходила луна, бледные лучи которой при безоблачном небе достаточно освещали дорогу. Температура, заметно понижавшаяся в течение нескольких дней, опустилась наконец до —37°.

Настала минута отъезда. Альтамонт обрадовался путешествию, хотя тряска и должна была усилить его страдания. Он объяснил доктору, что на борту «Порпойза» он найдет противоцынготные средства, столь необходимые для его, Альтамонта, излечения.

Американца перенесли в сани и уложили как можно удобнее. Запрягли собак, в том числе и Дэка. Затем путешественники в последний раз взглянули на то место, где стоял «Форвард»; на лице Гаттераса появилось выражение сильного гнева, но он тотчас же овладел собой.

Небольшой отряд тронулся в путь и вскоре исчез в расстилавшемся на северо-западе тумане.

Каждый занял свое обычное место: Бэлл шел впереди каравана, указывая путь; доктор и Джонсон — подле саней, присматривая за упряжкой и в случае надобности подталкивая сани; Гаттерас следовал позади; он проверял направление и следил, чтобы не сбиться с пути.

Шли довольно быстро. Благодаря низкой температуре лед представлял собой ровную и гладкую поверхность, удобную для санной езды; пять собак легко везли груз, не превышающий девятисот фунтов. Но как люди, так и животные задыхались от мороза и часто останавливались, чтобы перевести дух.

К семи часам вечера на туманном небосклоне появился красноватый диск луны. Ее спокойное сияние ярко отражалось на зеркальной поверхности льда. Ледяное поле тянулось на северо-запад необозримой, белой и совершенно плоской равниной. Ни одного возвышения, ни одного тороса. Казалось, что эта часть моря замерзла спокойно, словно озеро.

Громадная пустыня, ровная и однообразная.

Таково было впечатление, произведенное этим зрелищем на доктора, и он поделился им с Джонсоном.

— В самом деле, доктор, — сказал старый моряк, — это настоящая пустыня, с той лишь разницей, что в ней мы не подвергаемся опасности умереть от жажды.

— Ив этом ее очевидное достоинство! — ответил доктор.— Однако необъятность этой пустыни доказывает, что мы очень удалены от материка. Обычно вблизи берегов встречаются айсберги, которых здесь совсем не видно.

— Горизонт затянут туманом,— ответил Джонсон.

— Это верно. Однако мы все время идем по ровному ледяному полю, которому, видно, нет и конца.

— А знаете, доктор, как опасна наша прогулка? Мы привыкли и не думаем об этом, но ведь ледяная поверхность, по которой мы идем, покрывает собой бездонную глубину.

— Вы правы, мой друг, но мы не подвергаемся опасности погрузиться в эту бездну. При тридцати семи градусах мороза эта белая кора очень прочна. Заметьте, что лед все более и более утолщается, потому что в полярных странах девять дней из десяти идет снег, причем он идет и в апреле, и в мае, и даже в июне, и, я думаю, толщина снежного слоя достигает тридцати-сорока футов.

— Это очень утешительно, — ответил Джонсон.

— Мы не похожи на тех конькобежцев на Серпентайн-Ривер, которые ежеминутно опасаются, как бы слабый лед не обломился под ними. Нет, мы такой опасности не подвергаемся.

— А известна ли сила сопротивления льда? — спросил старый моряк, всегда стремившийся чему-нибудь научиться в обществе доктора.

— Еще бы неизвестна! — ответил последний.— Впрочем, в наше время всё умеют измерять, за исключением человеческого честолюбия. И в самом деле, разве не честолюбие влечет нас к Северному полюсу, которого человек хочет во что бы то ни стало достичь? Возвращаясь к нашему предмету, я могу сказать вам следующее. При толщине в два дюйма лед выдерживает тяжесть человека; при трех с половиной дюймах — лошадь с всадником; при пяти дюймах — восьмидюймовую пушку, а при десяти дюймах — целую армию, бесчисленное множество людей. Там, где мы идем в настоящую минуту, можно бы построить ливерпульскую таможню или здание лондонского парламента.

— Трудно даже представить себе такую прочность,— заметил Джонсон. — Вы недавно сказали, доктор, что снег идет здесь девять дней из десяти. Факт этот очевиден, и я не оспариваю его. Но откуда же берется столько снега? Ведь замерзшие моря не могут дать такого огромного количества паров, из которых состоят облака?

— Совершенно верное замечание, Джонсон. По-моему, большая часть идущих здесь снегов и дождей состоит из воды умеренного пояса. Снежинка, которую вы видите, быть может просто капля воды из какой-нибудь реки, протекающей в Европе, — капля, которая поднялась в атмосферу в виде пара, вошла в состав облаков и наконец сгустилась здесь. Очень может быть, что, утоляя жажду этим снегом, мы пьем воду рек нашей родины.

— А что ж, может быть и так,— сказал Джонсон.

В эту минуту разговор их был прерван голосом Гаттераса, пытавшегося выровнять путь. Туман сгущался, и становилось трудно идти по прямой линии.

Наконец к восьми часам вечера сделали привал, пройдя пятнадцать миль. Погода установилась сухая. Поставили палатку, растопили печь, поужинали, и ночь прошла спокойно.

На этот раз погода поистине благоприятствовала Гаттерасу и его товарищам. В последующие за этим дни путешествие их совершалось без затруднений, несмотря на жестокий мороз, от которого ртуть замерзала в термометре. Поднимись ветер — и никто из путешественников не выдержал бы такой температуры.

5 марта Клоубонни наблюдал явление, свойственное полярным широтам. Безоблачное небо сверкало звездами, как вдруг повалил густой снег, несмотря на то что не замечалось ни малейших признаков туч. Звезды мерцали сквозь снежные хлопья, красиво и мерно падавшие на лед. Снег шел около двух часов и затем внезапно прекратился; доктор так и не нашел сколько-нибудь удовлетворительного объяснения этому феномену.

Луна была на исходе и вскоре совсем исчезла, так что семнадцать часов в сутки царил полный мрак. Путники были вынуждены связаться друг с другом длинной веревкой, чтобы не разбрестись в разные стороны. Идти по прямой линии стало почти невозможно.

Эти мужественные люди, несмотря на всю их железную волю, начали уже чувствовать утомление. Они все чаще делали привалы, хотя и нельзя было терять ни минуты, так как съестные припасы заметно истощились.

Гаттерас определял местонахождение по луне и звездам.

Заметив, что цель путешествия как бы отступает, он порой задавался вопросом: действительно ли существует «Порпойз» или это лишь плод расстроенного болезнью рассудка американца? А быть может, из ненависти к англичанам и чувствуя неминуемость своей гибели, Альтамонт решил привести путешественников к верной смерти?

Гаттерас сообщил свои догадки доктору, который решительно отверг их,— он давно уже понял, что между английским и американским капитанами существует прискорбное соперничество.

«Трудно будет поддерживать согласие между этими людьми»,— подумал он.

14 марта, после шестнадцати дней пути, путешественники находились только под 82° широты. Силы их истощились, а между тем отряд был еще в ста милях от судна. К довершению всех бед, пришлось сократить порцию для людей до четверти рациона, чтобы собаки могли получать полную порцию.

На охоту тоже нельзя было рассчитывать, потому что у путешественников оставалось всего семь зарядов пороху и шесть пуль. Напрасно стреляли они по белым зайцам и песцам, попадавшимся к тому же очень редко: им не удалось убить ни одного из этих животных.

Но в пятницу, 15 марта, доктору посчастливилось застигнуть врасплох лежавшего на льду тюленя. Доктор ранил его несколькими пулями, и так как животное не могло скрыться в свою замерзшую отдушину, то его вскоре окружили и убили. Тюлень был большой. Джонсон искусно разрубил его на части, однако он оказался очень тощим и принес мало пользы людям, которые не могли, подобно эскимосам, употреблять в пищу тюлений жир.

Доктор попытался было пить эту вязкую жидкость, но так и не смог, несмотря на всю свою силу воли. Сам не зная для чего, скорее всего по инстинкту охотника, он сохранил, однако, шкуру животного и положил ее на сани.

На другой день, 16-го, на горизонте показались айсберги и небольшие ледяные холмы. Указывало ли это на близость берега или горы образовались вследствие сжатия ледяной коры, трудно было решить.

Подойдя к одному из бугров, путешественники вырубили в нем себе помещение, более удобное, чем палатка, и после трех часов упорной работы могли- наконец, расположиться у горящей печи. 

IVПоследний заряд пороха 

Джонсон был вынужден пустить в ледяную хижину истомленных гренландских собак. Когда идет сильный снег, то он покрывает этих животных достаточно толстым слоем и таким образом сохраняет их естественную теплоту, но на открытом воздухе при стуже в —40° несчастные собаки немедленно бы замерзли.

Джонсон, отлично умевший ухаживать за собаками, попробовал кормить их черноватым тюленьим мясом, которого путешественники не могли есть. К крайнему его изумлению, собаки с жадностью набросились на тюленину. Старый моряк радостно сообщил об этом доктору.

Однако тот нисколько не удивился. Ему было известно, что на севере Америки даже лошади питаются главным образом рыбой; очевидно, та пища, от которой не отказываются лошади, животные травоядные, тем более годна для собак, животных всеядных.

Несмотря на то что люди, прошедшие пятнадцать миль по льдам, сильно нуждались в сне, доктор, прежде чем отправиться на покой, счел нужным поговорить со своими товарищами об их настоящем положении, ничего не скрывая от них.

— Мы находимся под восемьдесят второй параллелью,— сказал он,— а между тем у нас уже скоро кончатся съестные припасы.

— Именно поэтому нельзя терять ни минуты!— ответил Гаттерас.— Вперед! Здоровые повезут слабых.

— Но найдем ли мы корабль в указанном месте? — спросил Бэлл, который от утомления пал духом.

— Зачем сомневаться в этом? — ответил Джонсон.—

Спасение американца зависит от нашего собственного спасения.

Но для большей уверенности доктор еще раз стал расспрашивать Альтамонта, который говорил уже довольно свободно, хотя и слабым еще голосом. Он подтвердил все свои прежние показания, повторив, что судно, сидя на гранитных скалах, не могло сдвинуться с места и находилось под 120°15' долготы и 83°35' широты.

— Сомневаться в этих показаниях мы не можем,— сказал доктор,— и трудность заключается не в том, чтобы отыскать «Порпойз», а в возможности дойти до него.

— На сколько времени у нас остается съестных припасов? — спросил Гаттерас.

— На три дня,— ответил доктор.

— В таком случае, в три дня необходимо дойти до судна! — энергично сказал капитан,

— Непременно, — продолжал доктор. — Тем более, что мы не имеем права жаловаться на погоду — до сих пор она все время благоприятствовала нам. Целых пятнадцать дней не было снега, и сани легко скользят по твердому льду.

— А не попытать ли счастья на последние оставшиеся у нас заряды пороха? — сказал Джонсон.— Попадись нам медведь — и у нас хватило бы пищи на все время путешествия.

— Совершенно верно,— ответил доктор,— но дело в том, что медведи попадаются редко и не подпускают к себе близко. А кроме тою, при мысли о том, насколько важен успех выстрела, может дрогнуть рука и потемнеть в глазах.

— Но ведь вы такой искусный стрелок,— сказал Бэлл.

— Да, но только тогда, когда от моего искусства не зависит обед моих товарищей. Впрочем, в случае необходимости я сделаю все от меня зависящее. Но пока, друзья мои, придется довольствоваться этим скудным ужином из остатков пеммикана. И постараемся заснуть: утром опять тронемся в путь-дорогу.

Несколько минут спустя все уже спали глубоким сном — усталость взяла верх над всякого рода соображениями.

В субботу, рано поутру, Джонсон разбудил своих товарищей. Собак запрягли в сани, & отряд двинулся на север. Небо было великолепное, воздух чрезвычайно чист, температура очень низкая. Показавшееся на горизонте солнце имело форму удлиненного эллипса; его горизонтальный поперечник вследствие рефракции казался в два раза больше вертикального. Светлые, но холодные лучи солнца озаряли необъятную ледяную равнину. Этот возврат света, пусть пока еще и без тепла, несколько подбодрил путников.

Доктор с ружьем в руках бродил в одной-двух милях от отряда, не обращая никакого внимания на одиночество и холод. Тщательно проверив свой запас пороха и свинца, он установил, что у него осталось четыре заряда пороха и всего три пули. Этого было очень мало, принимая во внимание, что такое сильное и живучее животное, как полярный медведь, можно свалить только десятью или двенадцатью пулями.

Впрочем, доктор был не настолько честолюбив, чтобы отыскивать крупную дичь, и удовольствовался бы несколькими зайцами и песцами, которые с успехом пополнили бы запас скудной провизии.

Но если ему и случалось в этот день видеть зайцев и песцов, то подойти к ним на расстояние выстрела не было никакой возможности; один раз, введенный в заблуждение рефракцией, доктор выстрелил и промахнулся. Таким образом, этот день стоил ему одного зря потраченного заряда.

Товарищи Клоубонни вздрогнули от радости, услышав выстрел, но, увидев, что доктор возвращается с опущенной головой, они не сказали ни слова. Вечером, по обыкновению, путешественники легли спать, отложив в сторону две четверти рациона, предназначавшиеся на два следующих дня.

На другой день дорога показалась истомленным путникам еще труднее. Отряд не шел, а скорее полз; собаки съели даже внутренности тюленя и уже начали глодать свою ременную сбрую.

Вдали пробежали несколько песцов; доктор, преследуя их, опять промахнулся и после этого уже не смел рискнуть последней пулей и предпоследним зарядом пороха.

Вечером остановились на привал раньше, чем обычно; люди едва передвигали ноги, и хотя великолепное северное сияние освещало дорогу, они все же были вынуждены остановиться.

Последний ужин в воскресенье вечером под обледеневшей палаткой прошел очень печально.

Гаттерас молчал; Бэлл даже лишился способности думать; Джонсон размышлял, не говоря ни слова; но доктор еще не отчаивался.

Джонсону пришло в голову устроить ночью западни, хотя он мало надеялся на успешность своей затеи, так как приманки у него не было. Действительно, отправившись утром осмотреть ямы, он заметил следы песцов, но ни одно из этих животных не попалось в ловушку.

Джонсон печально возвращался назад, как вдруг увидел громадного медведя, который, почуяв сани, нюхал воздух; он был недалеко от Джонсона. Старый моряк подумал, что само небо неожиданно послало ему это животное. Не будя товарищей, Джонсон взял ружье доктора и направился в ту сторону, где находился медведь.

Подойдя на выстрел, он уже был готов спустить курок, у него задрожала рука: толстые кожаные перчатки мешали ему. Он быстро снял их и твердой рукой схватил ружье.

Вдруг Джонсон вскрикнул от боли: кожа его пальцев, обожженная холодным стволом, пристала к металлу; ружье выпало из рук стрелка и при падении выстрелило в воздух. Пропала последняя пуля!

Доктор тотчас же прибежал на выстрел. Он все понял. Медведь спокойно уходил. Джонсон был в отчаянии и не думал уже о боли.

— Я настоящая баба! — вскричал старый моряк.— Я ребенок, который не может вынести ни малейшей боли!

— Пойдемте, Джонсон, — сказал доктор, — а то вы замерзнете, у вас уже побелели руки. Идемте!

— Я не заслуживаю ваших забот, доктор! — ответил Джонсон.— Оставьте меня здесь!

— Да пойдемте же! Экий упрямец! А то будет поздно.

Через час благодаря заботам доктора и усиленному растиранию, кровообращение в руках Джонсона было восстановлено и всякая опасность миновала. Доктор велел ему держать руки подальше от печи, теплота которой могла оказаться чрезвычайно вредной для отмороженных пальцев.

Утром этого дня путешественники не завтракали: не было ни пеммикана, ни солонины, ни сухарей. Осталось всего полфунта кофе, так что пришлось ограничиться одним этим горячим напитком, после чего отряд отправился в путь.

— Все кончено! — с невыразимым отчаянием сказал Бэлл Джонсону. — Ах, капитан Гаттерас, капитан Гаттерас! Он возвращался из своих первых экспедиций. Безумец! Но из этой ему никогда не вернуться. И мы никогда больше не увидим нашу родину!

— Мужайтесь, Бэлл! Допустим, что капитан наш — отчаянная голова, но подле него есть человек, который всегда найдет выход.

— Доктор? — спросил Бэлл.

— Он самый! — ответил Джонсон.

— А что он может поделать при настоящих обстоятельствах? — пожав плечами, сказал Бэлл.— Не превратит же он эти льдины в куски мяса! Разве он бог, чтобы творить чудеса?

— Как знать? — ответил Джонсон.— Но я на него надеюсь.

Бэлл поднял голову и погрузился в то мрачное молчание, во время которого он терял способность даже думать.

В этот день отряд с трудом прошел три мили. Вечером путешественники ничего не ели; собаки готовы были сожрать друг друга; и люди и животные жестоко страдали от голода.

За весь день путешественники не видели ни одного зверя. Да и к чему? Не с ножом же охотиться. Но Джонсон заметил под ветром, в одной миле расстояния, громадного медведя, который следовал за несчастным отрядом.

 «Он подстерегает нас,— подумал Джонсон,— и считает своей верной добычей».

Однако Джонсон ничего не сказал своим товарищам. Вечером, по обыкновению, остановились на привал. Ужин состоял из одного кофе. У несчастных мутилось в глазах, головы их сжимало, точно железными обручами; томимые голодом, они не могли проспать даже часу. Их одолевали нелепые и мучительные кошмары.

Настало утро вторника. Путешественники не ели уже тридцать шесть часов, и это в стране, где организм все время требует обильной пищи. Но, поддерживаемые сверхчеловеческой волей и мужеством, они все же отправились в путь и сами повезли сани, которых собаки не могли уже сдвинуть с места.

Однако часа через два все они в изнеможении опустились на землю. Гаттерас хотел продолжать путь. Но как ни просил, как ни умолял он своих товарищей подняться на ноги, все было напрасно. Он требовал от них невозможного.

При помощи Джонсона Гаттерас вырубил углубление в ледяной горе.

— Я скорее соглашусь умереть с голоду, но только не от мороза, — сказал Гаттерас.

Наконец с большим трудом хижина была построена, и путники устроились в ней.

Так прошел день. Вечером они неподвижно лежали в своем ледяном убежище, как вдруг у Джонсона начался бред — ему чудился исполинский медведь.

Доктор, выведенный бредом Джонсона из оцепенения, в котором он до сих пор находился, спросил у него, о каком это медведе он говорит.

— О том, который идет за нами, — ответил Джонсон.

— Идет за нами? — повторил доктор.

— Уже два дня!

— Два дня! Вы его видели?

— Да, он держится под ветром, на расстоянии одной мили.

— И вы ничего не сказали мне, Джонсон?

— К чему?

— И то правда, — согласился доктор. — У нас нет ни одной пули.

— Ни одного куска металла, ни одного куска железа, ни одного гвоздя!—добавил старый моряк.

Доктор умолк и призадумался, потом сказал Джонсону:

— А вы уверены, что медведь следует за нами?

— Да, доктор. Он надеется полакомиться человеческим мясом. Он знает, что мы не ускользнем от него!

— Что вы, Джонсон! — сказал доктор, встревоженный выражением отчаяния, с которым были сказаны эти слова.

— Пища ему готова! — ответил Джонсон, у которого опять начался бред. — Должно быть, он очень голоден, и я не знаю, зачем мы заставляем его ждать.

— Успокойтесь, Джонсон!

— Нет, доктор. Если нам суждено погибнуть, то к чему мучить это животное? Медведь так же хочет есть, как и мы; он не может добыть тюленя, чтобы утолить свой голод. Но бог послал ему людей. Тем лучше для него!

Старик Джонсон совсем обезумел и непременно хотел выйти из хижины. Доктор изо всех сил старался удержать его, и если ему это и удалось наконец, то помогла ему отнюдь не сила, а сказанные с полной уверенностью слова:

— Завтра я убью медведя!

— Завтра? — повторил Джонсон, как бы очнувшись от тяжелого сна.

— Да, завтра.

— Но у вас нет пули.

— Я сделаю пулю!

— У вас нет свинца.

— Зато у меня есть ртуть!

Сказав это, доктор взял термометр, показывавший в хижине 10° выше нуля, вышел и, поставив прибор на льдину, вернулся назад. Снаружи было —47°.

— До завтра, — сказал он Джонсону. — А теперь постарайтесь уснуть, и подождем восхода солнца.

Ночь прошла в ужасных страданиях голода, которые только у Джонсона и доктора умерялись некоторыми проблесками надежды.

На следующий день при первых лучах солнца доктор в сопровождении Джонсона вышел из ледяного дома и подошел к термометру, вся ртуть которого скопилась в резервуаре в виде компактного цилиндра. Доктор разбил инструмент и пальцами, защищенными перчаткой, вынул из термометра кусок металла, не ковкого и твердого. Это был кусок ртути.

— Да это просто чудеса! — вскричал Джонсон. — Ну и ловкий же вы человек, доктор!

— Нет, друг мой, — ответил доктор, — я просто человек, одаренный хорошей памятью и много читавший.

— Как это?

— Я вспомнил об одном факте, о котором капитан Росс упоминает в своем путешествии. Он говорит, что из ружья, заряженного ртутной пулей, он пробил доску в дюйм толщиной. Будь у меня масло из сладкого миндаля, при помощи его можно было бы достичь такого же результата, потому что, по словам Росса, пуля из миндального масла пробивает столб и, не разбиваясь, падает на землю.

— Это невероятно!

— А между тем это так, Джонсон. Вот кусок металла, который может спасти нам жизнь. Оставим его на холоде и посмотрим, не ушел ли медведь.

В это время из хижины вышел Гаттерас. Показав ему кусок ртути, доктор сообщил капитану о своем намерении. Гаттерас пожал ему руку, и охотники стали осматривать горизонт.

Погода была очень ясная. Шедший впереди, Гаттерас заметил медведя меньше чем в шестистах туазах.

Медведь сидел, спокойно покачивая головой, и, казалось, чуял приближение необычайных пришельцев.

— Вот он! — вскричал капитан.

— Молчите! — сказал доктор.

Громадный зверь, увидев охотников, даже не пошевелился. Он смотрел на них без боязни и злобы. Однако подойти к нему было очень трудно.

— Друзья мои, — сказал Гаттерас, — тут идет дело не о пустом удовольствии, а о спасении нашей жизни. Будем действовать, как подобает людям благоразумным,

— Именно, — ответил доктор. — Тем более, что у нас всего один заряд. Нам никак нельзя упустить медведя. Ускользни он только от нас, и пришлось бы навсегда распрощаться с ним, потому что бегает он быстрее борзой собаки.

— Надо идти прямо на него, — заметил Джонсон. — Конечно, за это можно дорого поплатиться, но что ж из того? Я прошу позволения рискнуть своей жизнью!

— Право это принадлежит мне! — вскричал доктор.

— Нет, мне! — сказал Гаттерас.

— Но разве вы не полезнее для общего спасения, чем я, уже старик? — вскричал Джонсон.

— Нет, Джонсон, — ответил Гаттерас. — Позвольте мне действовать по своему усмотрению. Рисковать жизнью я не стану больше, чем следует. Очень может быть, что мне потребуется и ваша помощь.

— Значит, вы пойдете на медведя, Гаттерас? — спросил доктор.

— Я сделал бы это, если бы даже знал, что медведь раскроит мне череп, будь я только уверен, что убью его. Но ведь при моем приближении он уйдет. Это на редкость лукавый зверь, постараемся перехитрить его.

— Как вы намерены поступить?

— Подойти к нему на десять шагов, стараясь, чтобы он даже не догадывался о моем присутствии.

— Каким же это образом?

— У меня есть для этого одно рискованное, но простое средство. Вы сохранили шкуру убитого вами тюленя?

— Да, она в санях.

— Хорошо. Войдем в дом, а Джонсон пусть останется здесь.

Джонсон спрятался за одним из торосов, вполне скрывавшим его от медведя.

Медведь не трогался с места и продолжал по-прежнему покачиваться и фыркать.

VТюлень и медведь

Гаттерас и доктор вошли в хижину.

— Вам известно, — сказал Гаттерас, — что полярные медведи охотятся на тюленей, которыми главным образом и питаются. По целым дням медведь подстерегает тюленя у края отдушины и, стоит лишь животному появиться на поверхности льда, душит его в своих объятиях. Следовательно, медведь не испугается присутствия тюленя, напротив...

— Кажется, я догадываюсь, в чем состоит ваш плац,— он опасен, — сказал доктор.

— Но зато дает много шансов на успех, — ответил капитан. — Следовательно, прибегнуть к нему необходимо. Я надену на себя шкуру тюленя и выползу на ледяное поле. Не будем тратить время. Зарядите ружье и дайте его мне.

Доктору нечего было отвечать: он и сам сделал бы то же самое, что готовился сделать его товарищ. Он вышел из дома, взяв два топора — один для себя, другой для Джонсона, и в сопровождении Гаттераса отправился к саням.

Там Гаттерас нарядился тюленем с помощью шкуры, которая почти совсем покрывала его.

Между тем доктор зарядил ружье последним зарядом пороха, опустил в ствол кусок ртути, твердой, как железо, и тяжелой, как свинец, и отдал ружье Гаттерасу, который искусно скрыл его у себя под шкурой.

— Идите к Джонсону, — сказал доктору капитан, — а я подожду несколько минут, чтобы сбить с толку моего противника.

— Смелее, Гаттерас! — сказал Клоубонни.

— Не беспокойтесь и, главное, не показывайтесь, прежде чем я выстрелю.

Доктор поспешил к торосу, за которым стоял Джонсон.

— Ну. что? — спросил последний.

— А вот подождем! Гаттерас жертвует собой, чтобы спасти нас.

Взволнованный доктор посматривал на медведя, который выказывал признаки сильнейшего беспокойства, словно предчувствуя, что ему грозит близкая опасность.

Через четверть часа тюлень уже полз по льду. Чтобы вернее обмануть медведя, Гаттерас сделал обход, скрываясь за большими льдинами, и теперь находился недалеко от медведя. Последний, заметив тюленя, съежился, стараясь стушеваться.

Гаттерас с удивительным искусством подражал движениям тюленя.

Не будь доктор предупрежден, он, наверное, поддался бы обману.

— Так-так! Точь-в-точь! — вполголоса говорил Джонсон.

Подвигаясь к медведю, тюлень, казалось, не замечал его и старался только найти какую-нибудь отдушину, чтобы погрузиться в свою стихию.

Медведь же, скрываясь за льдинами, осторожно подвигался к тюленю. Глаза его сверкали кровожадностью. Возможно, он голодал уже месяца два, и вот вдруг случай посылал ему верную добычу.

Тюлень находился уже всего в десяти шагах от своего врага. Вдруг медведь сделал огромный прыжок и, изумленный, испуганный, остановился в трех шагах от Гаттераса, который сбросил с себя тюленью шкуру, опустился на одно колено и прицелился прямо в грудь медведю.

Раздался выстрел — медведь упал на лед.

— Вперед! Вперед!— вскричал доктор.

И вместе с Джонсоном он побежал к месту битвы.

Громадный зверь поднялся на дыбы и, размахивая в воздухе одной лапой, другой схватил горсть снега, которым старался закрыть свою рану.

Гаттерас не сделал ни шагу назад и с ножом в руке выжидал. Но прицел его твердой руки оказался метким: прежде чем подоспели товарищи, нож капитана по рукоятку вонзился в грудь сраженного насмерть медведя.

— Победа! — воскликнул Джонсон.

— Ура! Ура! — кричал доктор.

Гаттерас стоял, скрестив на груди руки, и спокойно смотрел на громадное животное.

— Теперь моя очередь работать, — сказал Джонсон.— Свалить такого зверя — дело похвальное, но не следует допускать, чтобы медведь затвердел на морозе, как камень: тогда с ним не совладаешь ни зубами, ни ножом.

Проговорив это, старый моряк стал поспешно снимать шкуру с чудовищного зверя, который по величине не уступал быку. Он был девяти футов в длину и шести в обхвате. Из пасти его торчали два огромных, дюйма по три, клыка.

Джонсон вскрыл медведя; в желудке его не оказалось ничего, кроме воды. Видимо, он давно уже ничего не ел. Однако, несмотря на это, медведь был очень жирен и весил более полутора тысяч фунтов. Его разрубили на четыре части, в каждой из которых было по двести фунтов мяса. Охотники снесли мясо к своему ледяному дому, захватив также и сердце, сильно бившееся еще часа три после смерти животного.

Товарищи доктора охотно принялись бы за сырую медвежатину, но Клоубонни остановил их, сказав, что через некоторое время мясо будет изжарено.

Войдя в ледяной дом, доктор удивился, что в нем так холодно. Он подошел к печи — огонь в ней погас. Дела и тревоги этого утра заставили Джонсона забыть возложенные на него обязанности.

Доктор хотел было раздуть огонь, но в остывшей уже золе не было ни искры.

«Потерпим немножко», — сказал он себе.

Он вернулся к саням за трутом и спросил у Джонсона огниво.

— Печь потухла,— сказал он.

— И виноват в этом я, — ответил Джонсон.

Моряк поискал в кармане, где обыкновенно носил огниво, и очень удивился, не найдя его там, потом пошарил в других карманах — тоже ничего; тогда он вошел в ледяной дом, перетряс хорошенько одеяло, на котором спал прошедшую ночь, но так ничего и не нашел.

— Ну как? — крикнул доктор.

Джонсон возвратился и молча, в смущении глядел на своих товарищей.

— Нет ли у вас огнива, доктор? — спросил он.

— Нет, Джонсон!

— А у вас, капитан?

— Нет, — ответил Гаттерас.

— Да ведь вы всегда носили его при себе, Джонсон,— сказал доктор.

— Да... Но теперь его нет у меня... — побледнев, ответил старый моряк.

— Нет? — вскричал, вздрогнув, доктор.

Другого огнива не было, и потеря его могла повлечь за собой ужасные последствия.

— Поищите хорошенько, Джонсон, — сказал доктор.

Джонсон побежал к льдине, из-за которой он наблюдал за медведем, оттуда прошел к месту сражения, где разрубал на части медведя, — огнива нигде не было. Он возвратился в отчаянии.

Гаттерас только посмотрел на него, но не сделал ему ни малейшего упрека.

— Дело серьезное, — сказал он доктору.

— И очень даже,— ответил Клоубонни.

— К несчастью, у нас нет ни одного оптического инструмента, нет подзорной трубы, а то при помощи выпуклых стекол мы легко могли бы добыть огонь.

— Знаю, — сказал доктор, — и это тем прискорбнее, что лучи солнца теперь настолько сильны, что могли бы воспламенить трут.

— Что ж, сказал Гаттерас, — придется утолять голод сырым мясом. Затем мы отправимся в дорогу и постараемся как можно скорее дойти до судна.

— Да, — в раздумье произнес доктор. — Да... В крайнем случае, можно и это... Да почему бы и нет?.. Попробуем!.

— О чем вы задумались? — спросил Гаттерас.

— Мне пришла в голову одна мысль...

— Мысль? — вскричал Джонсон. — Вам пришла в голову мысль? Значит, мы спасены!

— Но удастся ли осуществить ее, это еще вопрос, — сказал доктор.

— В чем же дело? — спросил Гаттерас.

— Так как зажигательной чечевицы у нас нет, то остается только сделать ее.

— Из чего? — спросил Джонсон.

— Изо льда.

— Как? Вы полагаете?..

— Почему бы и нет? Все дело в том, чтобы сосредоточить лучи солнца в одной точке, и это может быть достигнуто при помощи льда ничуть не хуже, чем при помощи лучшего зажигательного стеклу.

— Но возможно ли это? — спросил Джонсон.

— И очень даже, только я предпочел бы пресноводный лед льду из соленой воды. Первый прозрачнее и крепче.

— Если не ошибаюсь, — сказал Джонсон, указывая на торос, находившийся в ста шагах, — это почти темная глыба льда, и ее зеленый цвет показывает...

Все они отправились к льдине, которая действительно оказалась пресноводной.

Доктор велел отрубить от нее кусок в один фут и стал вчерне обкалывать его топором, затем при помощи ножа несколько выровнял поверхность льдинки и наконец мало-помалу отполировал ее рукой. Получилась прозрачная оптическая чечевица, словно сделанная из лучшего стекла.

Возвратившись ко входу в ледяной дом, доктор взял кусок трута и приступил к опыту.

Солнце светило ярко. Доктор подставил ледяное зажигательное стекло под лучи солнца и сосредоточил их на куске трута, который через несколько секунд воспламенился.

— Ура! Ура! — вскричал не веривший своим глазам Джонсон. — Ай да доктор, ай да господин Клоубонни!

Старый моряк не мог совладать со своим восторгом и, как полоумный, бегал взад и вперед.

Доктор вошел в ледяной дом; через несколько минут печь загудела, и вскоре приятный запах жаркого вывел Бэлла из состояния оцепенения.

Нетрудно догадаться, с каким восторгом путешественники принялись за обед; однако доктор советовал им быть умеренными и, подавая пример благоразумия, сказал:

— Сегодня выдался счастливый денек, и теперь у нас хватит съестных припасов на все время путешествия. Но не следует предаваться капуанской неге[38], и мы поступим правильно, если отправимся в путь.

— Мы находимся не далее чем в сорока восьми часах пути от «Порпойза», — сказал Альтамонт.

— Надеюсь, — засмеявшись, ответил доктор, — что мы найдем там достаточно топлива!

— Да, — сказал американец.

— Если мое зажигательное стекло действует теперь вполне удовлетворительно, — продолжал доктор, — то во время бессолнечных дней оно оставит желать много лучшего. А таких дней наберется немало в местах, удаленных от полюса меньше чем на четыре градуса.

— Да, меньше чем на четыре градуса... — вздохнув, сказал Альтамонт. — Мое судно находится там, где не бывало до него ни одно судно.

— В путь! — резким голосом сказал Гаттерас.

— В путь! — повторил доктор, тревожно взглянув на обоих капитанов.

Силы путешественников восстановились; собаки также получили изрядную долю медвежатины, и отряд быстро начал подвигаться к северу.

Во время пути доктор сделал попытку добиться от Альтамонта каких-нибудь сведений насчет причины, заставившей его зайти в такую даль, но американец на вопросы Клоубонни отвечал уклончиво.

— Приходится следить за ними обоими, — на ухо шепнул доктор Джонсону.

— Да, — ответил тот.

— Гаттерас никогда не говорит с американцем, а последний, по-видимому, мало расположен к благодарности. К счастью, я нахожусь здесь.

— С того времени, — сказал Джонсон, — как этот янки начинает оживать, он все меньше и меньше становится мне по душе.

— Или я очень ошибаюсь, — ответил доктор, — или он догадывается о намерениях капитана.

— Не думаете ли вы, что у американца такие же планы, как у Гаттераса?

Как знать, Джонсон... Американцы — народ смелый и предприимчивый, и на что решился англичанин — американец точно так же мог на это решиться.

— Вы думаете, значит, что Альтамонт...

— Ничего я не думаю, — ответил доктор, — по тот факт, что его судно находится на пути к полюсу, дает повод к кое-каким предположениям.

— Но Альтамонт говорит, что его отнесло на север льдами!

— Говорит-то он говорит! Только я подметил при этом на его губах какую-то странную улыбку, — сказал доктор.

— Чорт побери! Было бы очень неприятно, доктор, если бы между людьми такого закала возникло соперничество.

— Дай бог, чтобы я ошибся, Джонсон. Подобное положение вещей могло бы повлечь за собой серьезные осложнения и, быть может, погубило бы нас всех.

— Надеюсь, Альтамонт не забудет, что мы спасли ему жизнь?

— А разве он, в свою очередь, не спасает нам жизнь? Без нас его, конечно, уже не было бы на свете, но что сталось бы с нами без него, без его судна и без средств, находящихся на этом судне?

— Как бы то ни было, доктор, но вы здесь, и я надеюсь, что при вашей помощи все пойдет хорошо.

Путешественники продолжали подвигаться вперед без всяких приключений. Медвежатины было вдоволь, В маленьком отряде благодаря шуткам доктора и его покладистой философии царило даже довольно веселое настроение. В своем багаже ученого этот достойный человек постоянно имел про запас какой-нибудь вывод из наблюдений над фактами и вещами. Его здоровье было по-прежнему в прекрасном состоянии; несмотря на все труды и лишения, он не слишком похудел, и ливерпульские друзья доктора тотчас же узнали бы его, особенно по его постоянно веселому расположению духа.

В субботу, утром, характер беспредельной равнины значительно изменился. Исковерканные льдины, часто встречающийся пак, масса торосов — все это свидетельствовало, что ледяное поле подвергалось сильному давлению. Очевидно, какой-то неизвестный материк, а может быть, остров сузил здесь проход и нагромоздил льды. Попадающиеся все чаще ледяные пресноводные глыбы тоже указывали на близость материка.

Итак, вблизи находился неисследованный материк, и доктор горел нетерпением обогатить им карту Северного полушария. Трудно себе представить, как приятно исследовать никому еще не известные берега и карандашом наносить их на бумагу. В этом состояла главная цель жизни доктора Клоубонни, подобно тому как Гаттерас поставил себе задачей ступить на Северный полюс мира. Доктор уже заранее радовался при мысли о том, какое имя он даст морям, проливам, заливам, малейшим извилинам берегов нового материка. При этом он, разумеется, не забудет ни своих товарищей, ни друзей, ни «ее королевское величество», не забудет он и самого себя; доктор с вполне законным удовлетворением предвидел уже в будущем некий «мыс Клоубонни».

Такого рода мысли занимали его целый день. Вечером, как обычно, разбили палатку, и каждый поочередно дежурил в эту, быть может, последнюю перед открытием материка ночь.

На следующий день, в воскресенье, путешественники, плотно позавтракав медвежьими лапами, которые, кстати, замечательно вкусны, отправились дальше на северо-запад. Несмотря на трудный путь, подвигались вперед довольно быстро. Альтамонт, сидя в санях, с лихорадочным вниманием всматривался в горизонт; всеми овладело невольное беспокойство.

Последние солнечные наблюдения дали 83°35' широты и 120°15' долготы, — здесь должен был находиться американский корабль. В этот день решится вопрос о жизни или смерти.

Наконец около двух часов пополудни Альтамонт встал во весь рост на санях, громким окриком остановил маленький отряд и, указывая пальцем на какую-то белую массу, которую никто, кроме него, не отличил бы от окружающих ее айсбергов, сильным голосом вскричал:

— «Порпойз»!

 VI«Порпойз»

24 марта приходилось на день большого праздника. Было вербное воскресенье — день, когда улицы городов и сел Европы усеяны цветами и листьями, а воздух наполнен колокольным звоном и ароматом цветов.

А в этой угрюмой стране какая грусть и безмолвие! Резкий, обжигающий ветер, и ни одного, даже засохшего, листочка, ни одной былинки...

Однако для путешественников это воскресенье было днем радости: они наконец были у цели.

Путники ускорили шаг, собаки побежали быстрее, Дэк радостно лаял, и вскоре отряд подошел к американскому судну.

«Порпойз» совсем занесло снегом. На нем не было ни мачт, ни рей, ни снастей: вся его оснастка погибла во время крушения. Судно засело между скалами, которые в эту пору были незаметны. От силы удара «Порпойз» лег набок, и жить в нем, очевидно, не было никакой возможности.

Капитан, доктор и Джонсон убедились в этом, когда не без труда проникли во внутренность судна. Чтобы дойти до люка, надо было расчистить слой снега толщиной более пятнадцати футов. Но, к общей радости, дикие звери, следы которых во множестве виднелись на ледяном поле, не тронули драгоценного склада съестных припасов.

— У нас нет здесь недостатка в пище и топливе, но жить на корабле, по-видимому, нельзя, — сказал Джонсон.

— В таком случае надо построить снежный дом, — ответил Гаттерас, — и поудобнее устроиться на твердой земле.

— Разумеется, — сказал доктор. — Но не следует спешить, будем действовать благоразумно. В крайнем случае, можно будет поместиться и на судне, а пока займемся постройкой прочного дома, способного защитить нас от холода и диких зверей. Я буду архитектором. Вот увидите, как у меня пойдет работа!

— Я и не сомневаюсь в вашем искусстве, доктор, — заметил Джонсон. — А пока что устроимся здесь поудобней и составим опись вещам, находящимся на судне? К сожалению, я не вижу здесь ни шлюпки, ни ялика, а из остатков судна едва ли можно будет построить шлюпку.

— Трудно сказать, — ответил доктор. — В этом нам помогут время и размышления. Теперь же надо думать не о плавании, а о постройке постоянного жилища, поэтому я предлагаю не думать пока ни о чем другом. Всему свое время.

— Что верно, то верно, — сказал Гаттерас. — Начнем с самого необходимого.

Путешественники покинули судно, возвратились к саням и сообщили о своих намерениях Бэллу и Альтамонту. Бэлл изъявил готовность работать. Американец, узнав, что его судно ни к чему не годно, только покачал головой. Но так как в настоящий момент споры были неуместны, то решили на некоторое время приютиться на судне и заняться постройкой просторного жилища на берегу,

В четыре часа пополудни путники кое-как устроились в трюме. Из обломков мачт и жердей Бэлл настлал почти горизонтальный пол; принесли затвердевшие от мороза койки, которые, однако же, скоро отогрелись у печки. Альтамонт, опираясь на доктора, без особого труда прошел в отведенный ему уголок. Очутившись на своем судне, он самодовольно вздохнул, что, по мнению Джонсона, не предвещало ничего доброго.

— Он чувствует себя дома и, видимо, приглашает нас к себе.

Остальная часть дня была посвящена отдыху. Под действием западного ветра установилась переменная погода; термометр показывал —32° по Цельсию.

«Порпойз» находился вне полюса холода, при относительно менее холодной, хотя и более северной широте.

В этот день путешественники доели остатки медвежьего мяса с небольшим количеством сухарей, найденных в кладовой, выпили по нескольку чашек чаю и, одолеваемые усталостью, вскоре погрузились в глубокий сон.

На следующий день Гаттерас и его товарищи проснулись довольно поздно. Мысли их приняли теперь совершенно другое направление: их уже не тревожила неуверенность в завтрашнем дне, и они думали только о том, как бы поудобнее устроиться. Они считали себя переселенцами, прибывшими на место своего назначения, и, забывая о тяготах пути, старались только создать для себя сносное будущее.

— Уф! — вскричал доктор потягиваясь. — Как приятно не задаваться вопросом, где мы отдохнем вечером и что будем есть завтра!

— Прежде всего приступим к описи судового имущества, — сказал Джонсон.

«Порпойз» был отлично снаряжен и снабжен провизией для дальнего плавания. На судне оказалось: шесть тысяч сто пятьдесят фунтов муки, жира и изюма для пудинга; две тысячи фунтов солонины и соленой свинины; тысяча пятьсот фунтов пеммикана; семьсот фунтов сахара, столько же шоколада; полтора ящика чаю, весом в девяносто шесть фунтов; пятьдесят фунтов риса; несколько бочонков маринованных фруктов и овощей; большое количество лимонного сока и семян ложечной травы, щавеля и салата; триста галлонов водки и рома. В зарядном погребе был большой запас пороха, пуль и свинца; в угле и дровах тоже не было недостатка. Доктор тщательно собрал физические и мореходные инструменты, а также большой аппарат Бунзена, захваченный, очевидно, для производства электрических опытов.

Словом, всех запасов хватило бы на пять человек в течение двух лет, при выдаче полных рационов, Следовательно, нечего было опасаться смерти от голода или стужи.

— Наше существование обеспечено, — сказал доктор капитану, — значит, ничто не помешает нам теперь отправиться к полюсу,

— К полюсу? — вздрогнув, спросил Гаттерас.

— Разумеется. Летом мы можем подняться к полюсу материком.

— Да, материком... Ну, а морем?

— А разве нельзя построить шлюпку из досок корабля?

— Американскую шлюпку, — презрительно ответил Гаттерас, — состоящую под командой американца!

Доктор понял причину негодования капитана — он не настаивал и переменил тему разговора.

— Теперь, когда нам известно количество запасов, необходимо построить для них склад, а для нас самих — дом. В материалах нет недостатка, значит устроиться мы можем вполне прилично... Вот вам возможность отличиться, Бэлл, — обратился он к плотнику. — Впрочем, я могу помочь вам своими советами.

— Я готов, доктор, — ответил Бэлл. — В случае надобности, я берусь построить из этих льдин хоть целый город, с домами и улицами.

— Ну, так много нам не потребуется. Возьмем пример с агентов Гудзоновой Компании, строящих форты для защиты от диких зверей и индейцев. Большего нам и не надо. Постараемся укрепиться понадежнее: с одной стороны дом, с другой — склады- под прикрытием двух бастионов. Попытаюсь припомнить по этому случаю кое-какие сведения по части устройства укрепленных лагерей.

— Я нисколько не сомневаюсь, доктор, что под вашим руководством мы создадим нечто великолепное, — сказал Джонсон.

— Главное, друзья мои, это выбор места. Хороший инженер прежде всего должен исследовать местность. Вы пойдете с нами, Гаттерас?

— Я во всем полагаюсь на вас, доктор, — ответил капитан. — Делайте ваше дело, а я между тем осмотрю берега.

Альтамонта, слишком слабого, чтобы принять участие в работе, оставили на судне, а четыре англичанина сошли на землю.

Погода стояла туманная; в полдень термометр показывал —23° по Цельсию, но благодаря отсутствию ветра температура была сносная.

Судя по расположению берегов, обширное, совершенно замерзшее море тянулось на необозримое пространство. На востоке оно ограничивалось закругленным берегом, прорезанным глубокими оврагами и возвышающимся на двести метров. Получался довольно большой залив, усеянный теми грозными скалами, о которые разбился «Порпойз». Вдали, на материке, виднелась гора, высоту которой доктор определил в пятьсот туазов. На севере вдавался в море мыс, закрывая часть залива. В трех милях от берега на поверхности ледяного поля выступал небольшой остров, или, вернее, островок. Залив мог бы служить хорошей гаванью, если бы только вход в него' был свободен. В одном изгибе берега была даже легко доступная для судов бухточка, но неизвестно, очищалась ли 'когда-либо ото льдов эта часть арктического океана.

Однако, по свидетельству Бельчера и Пенни, все это море было свободно ото льдов в течение летних месяцев.

Доктор заметил на склоне горы нечто вроде круглой площадки около двухсот футов в поперечнике. Площадка эта господствовала над заливом с трех сторон, с четвертой же стороны замыкалась отвесным утесом высотой в двадцать туазов. На площадку можно было подняться, прорубив во льду ступеньки. Место это казалось удобным для устройства здесь прочного сооружения; укрепить же его было вовсе нетрудно. Все уже сделала сама природа; оставалось только разумно использовать естественные условия местности.

Доктор, Бэлл и Джонсон поднялись на площадку. Она оказалась совершенно ровной. Убедившись в преимуществах этого места, доктор решил очистить площадку от загромождавшего ее снега, так как для дома и складов требовались прочные фундаменты.

В понедельник, вторник и среду шла неустанная работа; наконец добрались до грунта. Почва состояла из очень твердого зернистого гранита с острым, как стекло, изломом и содержала в себе кварц и крупные кристаллы полевого шпата, дробившегося под киркой.

Доктор определил размеры и составил план снежного дома, который должен был иметь сорок футов в длину, двадцать в ширину, при высоте в десять футов, и состоять из трех комнат: зала, спальни и кухни. Больше и не требовалось. Налево была кухня, направо — спальня,.а посередине — зал.

Пять дней шла усердная работа. В материале не было недостатка. Ледяные стены нужно было сделать такой толщины, чтобы они могли выдержать оттепели, потому что даже летом не следовало подвергаться опасности остаться без крова.

Дом, по мере того как рос, принимал вполне приличный вид. По фасаду он имел четыре окна —два в зале, одно в кухне и одно в спальне. Вместо стекла в окна были вставлены, на эскимосский манер, великолепные ледяные пластины, пропускающие в помещение, подобно матовым стеклам, мягкий свет.

В дом вела крытая галерея, которая герметически запиралась крепкой дверью, взятой с «Порпойза».

Когда дом был наконец готов, доктор не мог вдоволь налюбоваться своим произведением. Трудно было сказать, к какому архитектурному стилю относилось это сооружение, хотя строитель его высказывался в пользу саксонско-готического стиля, столь распространенного в Англии. Но так как дело шло в первую очередь о прочности,, то доктор снабдил фасад дома могучими контрфорсами,, неуклюжими, как романские столбы. Очень покатая крыша опиралась на гранитный утес, который поддерживал также и дымовые трубы.

По окончании главных работ приступили к внутреннему устройству дома. В спальне, вокруг большой печи,, расставили принесенные с «Порпойза» койки. Скамьи, стулья, кресла, столы, шкафы поместили в зале, служившем также столовой. Наконец, в кухню поставили судовую плиту с различной поварской утварью.. На полу вместо ковров растянули паруса; они же заменили и портьеры- у внутренних дверей, ничем другим не закрывавшихся.

Стены дома были в пять футов толщиной, а его оконные углубления походили на пушечные амбразуры.

Все отличалось крайней прочностью. Казалось бы, чего еще желать? Но если послушать доктора, то чего только нельзя было бы наделать из снега, так легко принимающего любые формы!

В качестве библиофила он прочитал одну довольно редкую книгу М. Крафта, озаглавленную: «Подробное описание ледяного дома, построенного в С.-Петербурге в январе месяце 1740 года, и всех находившихся в нем предметов». Воспоминание об этом возбуждало его изобретательный ум. Однажды вечером он даже поведал своим товарищам о чудесах этого ледяного дворца.

— Но разве мы не можем сделать того же, что было сделано в Санкт-Петербурге? — сказал он им. — Чего нам недостает? У нас всего вволю, и даже воображения.

— Значит, это было уж очень красиво? — спросил Джонсон.

— Волшебно, друг мой! Построенный по приказанию императрицы Анны ледяной дом, в котором она сыграла свадьбу одного из своих шутов в 1740 году, был не больше нашего дома... Перед его фасадом стояли на лафетах шесть ледяных пушек, из которых стреляли холостыми и боевыми зарядами, но орудий от этого не разорвало. Тут же находились мортиры шестидесятифунтовых бомб. Следовательно, и мы, в случае надобности, можем завести у себя артиллерию: пушечная «бронза» у нас под рукой, сама валится с неба... Но искусство и изящный вкус проявились во всей полноте на фронтоне дома, украшенном превосходными статуями. На крыльце стояли вазы с цветами и апельсиновые деревья, сделанные изо льда. Направо стоял огромный слон, днем выбрасывавший из хобота воду, а ночью — горящую нефть... Какой великолепный зверинец могли бы мы завести у себя, если бы только захотели!

— Что касается зверей, — ответил Джонсон, — то в них у нас, кажется, не будет недостатка. Они хотя и не ледяные, но не менее интересны для нас.

— Мы сумеем защититься от них, — сказал воинственный доктор. — Возвращаясь к санкт-петербургскому дому, добавлю, что в нем были столы, зеркала, канделябры, свечи, кровати, матрацы, подушки, занавеси, стулья, стенные часы, игральные карты, шкафы с сервизами в них — словом, полная меблировка, и все было сделано из чеканного и резного льда!

— Значит, это был настоящий дворец? — спросил Бэлл.

— Великолепный дворец! Ах, лед, лед! Какое счастье, что бог выдумал его, потому что лед не только дает возможность производить такие чудеса, но и доставляет некоторые удобства людям, потерпевшим крушение.

Устройство дома продолжалось до 31 марта, то-есть до пасхи. День этот, посвященный отдыху, путешественники провели в зале, и каждый из них мог оценить целесообразность устройства своего нового помещения.

На следующий день приступили к постройке складов и порохового погреба. На это и на разгрузку «Порпойза» ушла неделя. Разгружать приходилось постепенно, с перерывами, так как при очень низкой температуре нельзя было работать долго на открытом воздухе. Наконец. 8 апреля все съестные припасы, топливо, порох и свинец были уже на материке. Склады находились на северной стороне площадки, а пороховой погреб — на южной, и то и другое шагах в шестидесяти от дома. Подле складов устроили нечто вроде конуры для гренландских собак, названной доктором «собачьим дворцом». Дэк жил вместе с людьми.

Покончив с постройкой дома и складов, доктор занялся фортификационными работами. Под его руководством площадка была обнесена ледяным валом, защищавшим ее от всякого нападения. Самая высота площадки делала из нее как бы естественный эскарп[39]; так как форт имел правильную форму на всем своем протяжении, то по всем направлениям обеспечивал одинаковую силу обороны. Доктор, возводивший укрепление, напоминал собой достойного дядюшку Тобия Стерна, на которого он был так похож своим благодушием и ровным характером. Надо было видеть, с какой тщательностью определял доктор наклон внутреннего откоса или ширину банкета! Но работать с таким податливым материалом, как снег, было одно удовольствие. Достойный ученый мог дать своему ледяному валу толщину в целых семь футов. Площадка господствовала над заливом, следовательно не было надобности ни в наружном откосе, ни в контр-эскарпе, ни в гласисе[40].

Снежный парапет, огибая площадку, примыкал к гранитному утесу и заканчивался по обеим сторонам дома. Фортификационные работы были полностью окончены к 15 апреля.

Укрепление вышло хоть куда, и доктор, повидимому, очень гордился своим произведением.

Действительно, форт мог бы в течение долгого времени выдерживать нападение бродячих эскимосов, если бы подобного рода враги могли оказаться под этой широтой. Но здесь, кажется, не было ни малейших следов человека. Гаттерас, производивший съемку берегов залива, нигде не заметил никаких признаков человеческого жилья. По-видимому, люди, потерпевшие крушение на суднах «Форвард» и «Порпойз», первые посетили эту область.

Но если опасность не грозила со стороны людей, то нельзя было сказать того же о диких зверях. От их-то атак форт и должен был защищать свой небольшой гарнизон. 

VIIКартографические споры

Во время этих приготовлений силы и здоровье Альтамонта вполне восстановились; он мог даже принимать участие в работах по разгрузке судна. Его сильный организм восторжествовал наконец над недугом.

Это был человек энергичный, одаренный и умом и сильным характером, на все готовый, предприимчивый и решительный. По словам Альтамонта, он родился в Нью-Йорке и с юных лет плавал по морям. Его судно «Порпойз» было снаряжено и отправлено в полярные страны компанией американских богачей, во главе которой стоял известный О. Гриннель.

Альтамонт во многом походил на Гаттераса, но между ними не было взаимной симпатии, и, повидимому, они не могли бы стать друзьями. Внимательный наблюдатель тотчас же подметил бы между ними существенную разницу. Так, стараясь казаться откровенным, Альтамонт на самом деле был скрытен; более уступчивый, чем Гаттерас, он не обладал, однако, правдивостью последнего; его открытый характер не внушал такого доверия, как суровый темперамент Гаттераса. Раз высказав свою мысль, Гаттерас вполне предавался ей. Американец же, говоря много, в сущности не говорил ничего.

Вот результат постепенных наблюдений доктора над характером Альтамонта. Клоубонни вполне основательно опасался, что между капитанами «Форварда» и «Порпойза» со временем может возникнуть вражда, а может быть, и ненависть.

Из двух капитанов начальство должно было принадлежать только одному. Несомненно, Гаттерас имел полное право на повиновение Альтамонта — право, основанное на старшинстве лет и на силе. Но если первый стоял во главе своих подчиненных, то второй находился на своем корабле. Это уже чувствовалось.

И по расчету и по инстинкту Альтамонт сразу же почувствовал расположение к доктору, которому был обязан жизнью; но к этому достойному человеку влекла его скорее симпатия, чем чувство благодарности. Таково было неизбежное действие характера доктора: друзья вырастали вокруг него, как трава под живительными лучами солнца. Говорят, что иные люди сами стараются нажить себе врагов, но доктор никогда не мог добиться этого.

Доктор решил воспользоваться расположением Альтамонта и узнать истинную причину его присутствия в полярных морях. Но американец, наговорив много, в результате так ничего и не сказал и вернулся к своей излюбленной теме — Северо-западному проходу.

Доктор был убежден, что экспедиция Альтамонта вызвана совсем другими целями и теми именно, которых так опасался Гаттерас. Поэтому он решил не допускать соперников до споров по щекотливым вопросам. Не всегда, однако, это ему удавалось. Несмотря на все старания доктора, самый простой разговор мог ежеминутно уклониться в сторону, и каждое слово могло оказаться искрой, способной разгореться в пламя соперничества.

И пламя это не замедлило вспыхнуть. Когда постройка дома была окончена, доктор пожелал отпраздновать событие великолепным обедом и, таким образом, перенести на полярный материк обычаи и удовольствия европейской жизни. Бэлл весьма кстати застрелил несколько куропаток и белого зайца, первых предвестников наступающей весньк

Пиршество состоялось 14 апреля, при очень сухой погоде. Но холод не смел вторгаться в ледяной дом: гудевшие печи легко справились бы с ним.

Пообедали плотно; свежее мясо приятно заменило солонину. Дивный пудинг, приготовленный доктором, был дважды вызван на сцену, Повар-ученый, при фартуке и с ножом у пояса, не уронил бы достоинства кухни самого английского лорда-канцлера!

За десертом подали вино. Альтамонт отнюдь не принадлежал к числу членов общества трезвости, поэтому не было никакой причины лишать его рюмки джина или водки. Да и другие сотрапезники, люди вообще умеренные, без вреда могли позволить себе легкое уклонение от установленных правил. Итак, с разрешения доктора, в конце этого веселого обеда каждый мог чокнуться рюмкой со своим товарищем. Во время тостов в честь Соединенных Штатов Гаттерас молчал.

После обеда доктор затронул очень интересный вопрос.

— Друзья мои, — сказал он, — недостаточно пройти проливы, осилить ледяные горы и поля и наконец прийти сюда: остается и еще кое-что. Предлагаю вам дать имя гостеприимной стране, в которой мы нашли спасение и отдых. Этот обычай практикуется мореплавателями всего мира, и никто из них не отступил бы от него в положении, подобном нашему. Мы должны привезти вместе с гидрографическим описанием берегов названия мысов, проливов и бухт этой страны. Это крайне необходимо.

— Что дело, то дело, доктор! — вскричал Джонсон. — Получив определенное наименование, эта пустынная земля приобретет более солидный вид, и у нас не будет уже чувства, что мы заброшены куда-то на неизвестный материк.

— Не говоря уже о том, — заметил Бэлл, — что это в значительной степени упростит составление инструкций на время экскурсий и облегчит их выполнение. Во время какой-нибудь экспедиции или на охоте мы можем разбрестись в разные стороны, а чтобы найти дорогу, необходимо знать, как она называется.

— Итак, — сказал доктор, — раз вы согласны, приступим к наименованию и не забудем при этом ни нашей родины, ни наших друзей Что касается меня, то при виде карты ничто не доставляет мне такого удовольствия, как имя соотечественника, стоящее рядом с обозначением какого-нибудь мыса, острова или моря. Это, так сказать, вмешательство дружбы в дело географии.

— Вы правы, доктор, — сказал Альтамонт. — К тому же вы выражаетесь с искусством, увеличивающим ценность сказанного вами.

— Итак, приступим к делу, — ответил доктор: — будем давать имена по порядку.

Гаттерас до сих пор не принимал участия в разговоре: он размышлял. Но так как взоры товарищей были устремлены на него, то он встал и сказал:

— По-моему, и, я надеюсь, никто не станет мне противоречить,-г-он взглянул на Альтамонта, — нашему дому следует дать имя его искусного архитектора, лучшего из всех нас, и назвать этот дом «Домом Доктора».

— Здорово сказано! — вскричал Бэлл.

— Прекрасно! — подтвердил Джонсон. — Дом Доктора!

— Ничего не может быть лучше, — заметил Альтамонт. — Я предлагаю тост в честь доктора Клоубонни.

Раздался дружный троекратный возглас «ура», слившийся с одобрительным лаем Дэка.

— Итак, — сказал Гаттерас, — пусть за нашим домом остается это название в ожидании того времени, когда какой-нибудь новый материк даст нам возможность обозначить его именем нашего общего друга.

— Если бы земной рай не имел еще названия, то имя доктора пришлось бы ему как раз под стать! — заметил Джонсон.

Взволнованный Клоубонни из скромности попробовал было уклониться от предлагаемой чести, но успеха в этом не имел. Пришлось покориться необходимости, после чего самым законным образом было постановлено, что этот веселый обед состоялся в большом зале Дома Доктора, что он был изготовлен на кухне Дома Доктора и что все общество весело отправится на покой в спальню Дома Доктора.

— Теперь, — сказал доктор, — перейдем к другим, более важным наименованиям.

— И прежде всего,— вставил Гаттерас,— к окружающему нас громадному морю, волны которого не бороздил еще ни один корабль!

— Ни один корабль! Однако, мне кажется, — сказал Альтамонт, — не следует забывать «Порпойз», разве только предположить, что он прибыл сюда сухим путем, — насмешливо добавил американец.

— Это, пожалуй, можно подумать и на самом деле, глядя на скалы, на которых он сидит! — ответил Гаттерас.

— Вы правы, капитан, — сказал обидевшийся Альтамонт. — Но все же это лучше, чем испариться в воздухе, подобно «Форварду»!

Гаттерас уже готов был резко ему ответить, но доктор вмешался в разговор.

— Друзья мои, — сказал он, — дело идет не о кораблях, а о новом море...

— Оно вовсе не новое, — ответил Альтамонт. — На всех картах полярных стран оно обозначено именем Северного океана, и я не вижу причины менять это название. Если впоследствии мы узнаем, что оно только залив или пролив, тогда и рассудим, как поступить.

— Пусть будет так! — сказал Гаттерас.

— Значит, решено, — сказал доктор, почти раскаивавшийся в том, что возбудил столь щекотливый разговор, вызывающий национальное соперничество.

— Возвратимся к земле, на которой в настоящее время мы находимся, — продолжал Гаттерас. — Я сомневаюсь, чтобы она была обозначена каким-либо именем даже на новейших картах.

Говоря это, он пристально смотрел на Альтамонта, который ответил, не опуская глаз:

— И в этом случае вы можете ошибиться, Гаттерас!

— Ошибиться? Как? Эта неисследованная страна, эта новая земля...

— Уже имеет имя, — спокойно ответил Альтамонт.

Гаттерас замолчал; губы его дрожали.

— Какое же? — спросил доктор, несколько озадаченный заявлением американца.

— Любезный доктор, — ответил Альтамонт, — у всех мореплавателей существует обычай... всем им, пожалуй, даже принадлежит право давать название стране, в которую они прибыли первыми. Мне кажется поэтому, что в настоящем случае я мог, я должен был воспользоваться этим неоспоримым правом...

— Однако... — сказал Джонсон, которому не по сердцу приходилось вызывающее спокойствие Альтамонта.

— Мне кажется, — продолжал американец, — трудно отрицать факт прибытия «Порпойза» к этим берегам, допустив даже, что он явился сюда сухим путем, — добавил Альтамонт, взглянув на Гаттераса. — Это не подлежит сомнению!

— Такого притязания я не могу допустить, — строгим голосом и сдерживаясь, ответил Гаттерас. — Для того чтобы дать название земле, необходимо по меньшей мере открыть ее, а этого, насколько мне известно, вы не сделали. Вы ставите нам свои условия, а между тем где были бы вы теперь без нас? На двадцать футов под снегом!

— А без меня, без моего корабля, что было бы теперь с вами? Вы все перемерли бы от голода и стужи.

— Друзья мои, — сказал доктор, — успокойтесь, все можно уладить. Послушайте меня!..

— Господин Гаттерас,— продолжал Альтамонт, — может давать названия всем другим землям, которые он откроет — если только он их откроет, — но этот материк принадлежит мне! Я даже не могу допустить, чтобы он имел два названия, подобно Земле Гриннеля, известной также под названием Земли Принца Альберта, так как она почти одновременно открыта англичанами и американцами. Здесь дело представляется совершенно в ином виде. Мои права первенства несомненны! До меня ни один корабль не касался своим бортом этого берега, ни один человек не ступил до меня на этот материк. Я дал ему имя, которое и останется за ним!

— Какое же это имя? — спросил доктор.

— Новая Америка! — ответил Альтамонт.

Кулаки Гаттераса сжались.

— Можете ли вы доказать, — продолжал Альтамонт,— что нога англичанина стояла на этом материке раньше ноги американца?

Бэлл и Джонсон молчали, хотя надменная уверенность Альтамонта бесила их не меньше, чем самого капитана. Но им нечего было возразить.

После нескольких мгновений тягостного молчания доктор сказал:

— Друзья мои, главный человеческий закон — это закон справедливости; он заключает в себе все другие законы. Итак, будем справедливы, и пусть в сердце нашем не будет места для дурных чувств! Права Альтамонта кажутся мне несомненными, никаких пререканий тут не может быть. Мы вознаградим себя впоследствии, и на долю Англии достанется значительная часть наших будущих открытий. Оставим за этой землей название Новой Америки. Но, назвав ее так, Альтамонт, полагаю, не распорядился насчет ее заливов, мысов, кос, и ничто не препятствует нам назвать эту бухту, например, бухтой Виктории.

— Ничто, — сказал Альтамонт, — если только вон тот мыс получит имя Вашингтона.

— Мне кажется, вы могли бы выбрать другое имя,— вскричал вышедший из себя Гаттерас, — менее неприятное для слуха англичанина!

— Разумеется, но я не мог бы найти имени более приятного для слуха американца, — высокомерно ответил Альтамонт.

— Послушайте, господа, — сказал доктор, выбивавшийся из сил, чтобы поддержать согласие в небольшом обществе,— прошу вас, не будем об этом спорить. Пусть американцы гордятся великими людьми своей родины. Отнесемся с почтением к гению, где бы он ни родился. Так как Альтамонт уже высказал свое желание, поговорим теперь о предстоящем нам выборе. Пусть наш капитан...

— Так как земля эта американская, то я не желаю, чтобы с ней было связано мое имя.

— Это ваше окончательное решение? — спросил доктор.

— Окончательное! — ответил Гаттерас.

Доктор больше не настаивал.

— Теперь ваша очередь, — сказал он, обращаясь к Джонсону и Бэллу. — Оставим здесь следы нашего пребывания. Предлагаю вам назвать остров, лежащий в трех милях отсюда, островом Джонсона.

— Что вы, доктор... — сказал смущенный моряк.

— Что касается горы на западе, то, если наш плотник согласен, назовем ее Бэлл-Маунт, горой Бэлла.

— Слишком много чести для меня, — ответил Бэлл.

— Но зато совершенно справедливо, — сказал доктор.

— Ничего не может быть лучше, — добавил Альтамонт.

— Итак, остается только дать название форту, — сказал доктор, — и на этот раз нам не придется спорить. Если мы нашли в нем убежище, то мы обязаны этим ни ее величеству королеве Виктории, ни Вашингтону, а спасшему нас богу. Итак, пусть этот форт называется фортом Провидения.

— Прекрасная мысль! — сказал Альтамонт.

— Форт Провидения — это звучит очень хорошо! — вскричал Джонсон. — Таким образом, возвращаясь из нашей экскурсии на север, мы пройдем сперва на мыс Вашингтона, потом войдем в бухту Виктории, а оттуда — в форт Провидения, где в Доме Доктора найдем отдых и пищу.

— Значит, все в порядке! Впоследствии, по мере наших открытий, нам придется давать и другие названия; надеюсь, это не послужит поводом к спорам. Друзья мои, всем нам здесь надо любить друг друга и помогать друг другу. На этом пустынном берегу мы являемся представителями всего человечества. Не будем же предаваться тем гнусным страстям, которые терзают человеческое общество, и соединим свои усилия, чтобы твердо и непоколебимо противостоять тяжелым испытаниям. Кто знает, каким опасностям, каким страданиям небу угодно будет подвергнуть нас, прежде чем мы увидим родину! Будем же все пятеро, как один человек, и отрешимся от чувства соперничества, которое вообще нигде не должно бы существовать, а тем более здесь. Слышите, Альтамонт, и вы также, Гаттерас!

Гаттерас и Альтамонт не ответили, но доктор сделал вид, что не обратил на это внимания.

Затем разговор перешел на другой предмет и коснулся охоты. Необходимо было возобновить и пополнить запасы мяса; с весной уже появились куропатки, зайцы, песцы и медведи. Итак, решено было воспользоваться первым хорошим днем, чтобы произвести разведку на земле Новой Америки. 

VIIIЭкскурсия к северу от бухты Виктории

На следующий день при первых лучах солнца доктор поднялся на довольно крутой склон скалистого утеса, к которому прилегал Дом Доктора. Утес заканчивался чем-то вроде усеченного конуса. Доктор не без труда поднялся на его вершину, откуда перед ним открылся вид на огромные пространства неровного материка, вероятно, вулканического происхождения. Необъятный белый покров снега застилал материк и море, так что их нельзя было отличить один от другого.

Едва лишь доктор убедился, что возвышение, на котором он стоит, господствует над соседними долинами, ему тотчас же пришла на ум странная мысль, которая, однако, нисколько не удивила бы никого из знавших доктора.

Он принялся обдумывать, взвешивать и всячески развивать эту мысль; и по возвращении в ледяной дом достойный ученый мог сообщить своим товарищам уже вполне созревший в его уме план.

— Мне пришла идея, — сказал он, — устроить на вершине утеса, возвышающегося над нашими головами, маяк.

— Маяк? — вскричали товарищи доктора.

— Да, маяк! Он окажется нам полезен в двух отношениях: ночью, при нашем возвращении из дальних экскурсий, он будет служить нам путеводным маяком, а в течение долгой, восьмимесячной, зимы будет освещать плоскогорье.

— Действительно, — согласился Альтамонт, — такой аппарат может оказать нам несомненную пользу. Но как его устроить?

— При помощи одного из фонарей «Порпойза».

— Прекрасно! Но чем будете вы питать лампу вашего маяка? Неужели тюленьим жиром?

— О, нет! Свет от сгорания тюленьего жира слишком слаб и едва ли был бы виден в тумане.

— Так не намерены ли вы добывать из каменного угля светильный газ?

— И этот способ освещения оказался бы неудовлетворительным; притом же на него ушла бы часть нашего топлива.

— Ну, — сказал Альтамонт, — тогда я не знаю...

— Что же касается меня, — ответил Джонсон, — то я уверен, что нет такой вещи, которой не мог бы сделать доктор! После ртутной пули, ледяного зажигательного стекла и постройки форта Провидения я...

— Скажите же, наконец, каким образом вы намерены устроить маяк? — перебил Альтамонт.

— Очень просто, — ответил доктор: — я устрою электрический маяк!

— Электрический?

— Разумеется! Ведь на борту «Порпойза» находится батарея Бунзена в полной исправности?

— Да, — ответил Альтамонт.

— Взяв ее с собой, вы, очевидно, намеревались производить электрические опыты. У нас есть прекрасно изолированные провода и кислота, необходимая для приведения в действие элементов. Значит, нетрудно будет получить электрический свет: и светло и ничего не стоит!

— Отлично, — ответил Джонсон, — и чем скорее...

— Нет ничего проще, — сказал доктор: — материал под рукой, и через час мы выстроим колонну футов в десять. Этого будет вполне достаточно.

Доктор, а с ним и его товарищи вышли и отправились на вершину утеса. Работа закипела, и вскоре на вершине конуса была воздвигнута колонна, увенчанная одним из фонарей «Порпойза».

Затем доктор провел к фонарю провода батареи, стоявшей в зале ледяного дома, где теплота печей предохраняла ее от замерзания.

Скоро все было готово, и путешественники ждали только вечера, чтобы насладиться эффектом электрического освещения. С наступлением ночи оба находящихся в фонаре угля с заостренными концами были соединены, и тотчас же блеснул яркий сноп лучей, на которые ветер не оказывал никакого влияния, и осветил погруженную до того в полный мрак окрестность. Чудесное зрелище представляли эти трепетные лучи электрического света, по белизне не уступавшие снежным полям и ярко обрисовывавшие тени соседних возвышений.

Джонсон не мог удержаться, чтобы не захлопать в ладоши.

— Вот видите, теперь доктор Клоубонни делает уже солнечный свет! — вскричал он.

— Надо уметь делать все понемножку — скромно ответил Клоубонни.

Мороз, однако, положил конец общему восторгу, и все отправились в постели.

Жизнь путешественников текла по строгому распорядку. От 15 до 20 апреля и в течение последующих дней погода стояла переменчивая. Температура делала неожиданные скачки градусов в двадцать. В атмосфере происходили самые непредвиденные перемены: то снежная буря, то лютый мороз, не позволявший выйти из жилья без соблюдения надлежащих мер предосторожности.

Но в субботу ветер вдруг стих, и путешественники решили пойти на охоту, чтобы пополнить запасы продовольствия.

Утром Альтамонт, доктор и Бэлл, вооружившись двустволками и взяв побольше зарядов, небольшие топоры и ножи-ледорезы, на случай если бы в дороге пришлось построить снежную хижину, отправились в путь, несмотря на облачность.

Во время их отсутствия Гаттерас должен был осмотреть берега и произвести кое-какие съемки, Доктор не забыл привести в действие маяк, свет которого успешно боролся с лучами дневного светила. И в самом деле, электрический свет, равный по силе свету трех тысяч свечей или трехсот газовых рожков, в состоянии выдержать сравнение только со светом солнца.

Погода стояла холодная, но безветренная. Охотники направились к мысу Вашингтона; по затвердевшему снегу идти было нетрудно, и в полчаса они прошли три мили, отделявшие этот мыс от форта Провидения. Дэк радостно прыгал вокруг них.

К востоку берег загибался, а высокие вершины гор, окружавших бухту Виктории, казалось, понижались к северу. Из этого можно было заключить, что Новая Америка — остров. Но в данное время речь шла не об определении географических очертаний.

Охотники быстро продвигались вдоль морского берега, не встречая ни малейших следов человеческого жилья. Они шли по девственной почве, которую никогда еще не попирала нога человека.

В течение первых трех часов прошли миль пятнадцать, не сделав ни одного привала. Охота грозила оказаться неудачной. Действительно, им попадались только следы зайцев, песцов и волков. Кое-где носились уже подорожники — предвестники возвращения весны, а значит, и арктических животных.

Охотники углубились в сторону, чтобы обойти обрывистые овраги и отвесные скалы, прилегавшие к горе Бэлла. Потеряв на это несколько часов, они снова возвратились к морскому берегу. Лед еще не тронулся. Однако следы тюленей на нем свидетельствовали о первом появлении этих животных, выходивших на поверхность ледяных полей подышать воздухом. Судя по оставленным во множестве следам и отдушинам во льду, тюлени совсем недавно в большом числе выходили на берег.

Животные эти очень любят солнце и охотно выходят на берег погреться в его лучах.

Доктор обратил на это внимание своих товарищей.

— Заметим хорошенько это место, — сказал он им. — Вполне возможно, что летом мы найдем здесь сотни тюленей. Подойти к ним будет очень легко, так как они никогда не видали людей и не боятся их. Надо только постараться не вспугнуть их, потому что тогда они мгновенно исчезнут и уже не вернутся. Неумелые охотники, вместо того чтобы убивать тюленей поодиночке, нападают на них толпой, с шумом и гамом, и таким образом или вовсе лишаются своего улова, или же он бывает очень мал.

— А что, на тюленей охотятся только из-за их шкур и жира? — спросил Бэлл.

— Европейцы — да, но эскимосы едят тюленей, хотя куски тюленьего мяса, смешанного с кровью и жиром, не представляют ничего аппетитного. Впрочем, надо только умело взяться за дело, и я берусь приготовить тюленьи котлеты, которыми не побрезгает никто, даже несмотря на их темный цвет.

— За чем же дело стало, доктор, попробуем, — ответил Бэлл. — Я наперед берусь поесть их сколько вам будет угодно. Слышите, доктор?

— Бэлл, старина, вы, вероятно, хотите сказать, что вы съедите их столько, сколько сможете съесть.

— Доктор говорит, а мне уже и в самом деле захотелось есть, — сказал Бэлл.

— Все, что вы сейчас нам рассказали, вызывает во мне отвращение к тюленьему мясу, — сказал Альтамонт. — А! Да вот, кажется, представляется удобный случай испытать себя. Или я очень ошибаюсь, или там, на льдине, действительно лежит какая-то, по-видимому, живая масса.

— Это морж! — вскричал доктор. — Вперед!

И в самом деле, в каких-нибудь двухстах ярдах от охотников на льду барахтался здоровенный морж; он потягивался и нежился под бледными лучами солнца.

Охотники разделились так, чтобы окружить животное и отрезать ему путь к отступлению. Скрываясь за торосами, они подошли к нему на несколько шагов и дали залп.

Раненый морж пытался скрыться. Альтамонт бросился на него с топором и перебил ему спинные плавники. Животное отчаянно защищалось, но несколько выстрелов прикончили его, и бездыханный морж растянулся на льду, обагренном его кровью.

То был огромный зверь, длиной от морды до хвоста в пятнадцать футов; он один вполне мог дать несколько бочонков жира.

Доктор вырезал у него самые вкусные части, а остальное пришлось оставить в добычу воронам, которые уже носились в воздухе в ту пору года.

Начинало темнеть. Нужно было подумать о возвращении в форт Провидения; небо совершенно очистилось, и хотя луна еще не взошла, оно сверкало яркими звездами.

— В путь, — сказал доктор, — становится поздно. Наша охота оказалась не очень-то неудачной; впрочем, если охотник добыл себе ужин, то он уже не имеет права сетовать. Идемте кратчайшим путем и постараемся не сбиться с него. В этом нам помогут звезды. Однако в странах, где Полярная звезда сияет прямо над головой путешественника, ею нельзя пользоваться как путеводи-тельницей. Действительно, когда север находится как раз посередине небесного свода, другие части света определить трудно.

К счастью, взошла луна, благодаря которой, а также крупным созвездиям, доктору удалось ориентироваться.

Чтобы сократить путь, он решил не придерживаться берега, а идти прямиком. Так было ближе, но зато менее надежно. И в самом деле, через несколько часов охотники окончательно сбились с пути.

Хотели уже выстроить ледяную хижину, заночевать в ней и отдохнуть, а на следующее утро вернуться к берегу и идти вдоль него. Но доктор, опасаясь встревожить Гаттераса и Джонсона, настаивал на том, чтобы продолжать путь.

— Нас поведет Дэк, — сказал он, — а Дэк ошибиться не может. Он одарен инстинктом, не нуждающимся ни в компасе, ни в звездах. Пойдемте за ним.

Дэк бежал впереди; путешественники вполне доверились его чутью. И они были совершенно правы. Уже вскоре на горизонте показался свет, который никак нельзя было принять за звезду, потому что звезда ни в коем случае не была бы видна из-за низко нависших туманов.

— Это наш маяк! — вскричал доктор.

— Вы так думаете? — усомнился Бэлл.

— Я уверен в этом! Идемте на него!

По мере того как путники подвигались вперед, свет становился все ярче. Вскоре они вступили в полосу светящейся пыли и шли в гигантском луче; их громадные, четко очерченные тени длинными полосами ложились на пелену освещенного снега.

Путешественники ускорили шаг и через полчаса поднимались уже по склону форта Провидения. 

 IXТепло и холод 

Гаттерас и Джонсон с беспокойством ожидали возвращения охотников, которые очень обрадовались, добравшись наконец до теплого и уютного жилья. Вечером температура значительно понизилась, и термометр показывал —31° по Цельсию.

Путники совсем истомились и замерзли. К счастью, печь действовала исправно, а плита только и дожидалась добычи охотников. Доктор преобразился в повара и изжарил несколько котлет. В девять часов вечера все пятеро уселись за сытный ужин.

— Пусть мне придется прослыть эскимосом, — сказал Бэлл, — но я утверждаю, что еда — великое дело во время полярной зимовки! Попадись только человеку порядочный кусок — и все церемонии в сторону!

Так как у всех рты были полны, никто не мог сразу ответить Бэллу. Но доктор все же знаком дал ему понять, что он совершенно прав.

Моржовые котлеты были найдены отменными, и хотя, правда, никто об этом не говорил, однако на столе ничего не осталось, а это красноречивее всех слов свидетельствовало в их пользу.

Затем доктор, по своему обыкновению, приготовил кофе. Клоубонни никому не позволял варить этот превосходный напиток; он изготовлял его тут же на столе, на спиртовке, и подавал горячим. Если кофе не обжигал ему языка, то доктор не удостаивал проглотить свою порцию. В описываемый вечер он пил такой горячий кофе, что товарищи не могли последовать его примеру.

— Да вы обожжетесь, доктор! — сказал Альтамонт.

— Никогда, — ответил он.

— Что же, нёбо-то у вас медью обшито? — спросил Джонсон.

— Ничуть не бывало, друзья мои! Советую и вам брать с меня пример. Некоторые люди, в том числе и я, пьют настолько горячий кофе, что опущенный в него термометр показывает температуру в пятьдесят пять градусов.

— Пятьдесят пять градусов! — вскричал Альтамонт.— Но ведь такой температуры не выдержит рука!

— Разумеется, Альтамонт, потому что рука выносит жар только в пятьдесят градусов. Но нёбо и язык менее чувствительны и выдерживают такую температуру, какой рука выдержать не в состоянии.

— Вы меня удивляете, — сказал Альтамонт.

— Что ж, я готов доказать вам это на деле.

Доктор взял термометр, погрузил его чашечку в горячий кофе, подождал, пока ртуть поднялась до 55°, и затем с видимым удовольствием выпил благотворный напиток.

Бэлл расхрабрился и хотел было подражать доктору, но обжег себе рот и громко вскрикнул от боли.

— Это от непривычки, — заметил Клоубонни.

— А не можете ли вы, доктор, сказать, — спросил Альтамонт,— какую температуру способно выдержать тело человека?

— Ничего не может быть легче, — ответил доктор,— тем более что по этому вопросу произведен целый ряд довольно любопытных опытов. В этом отношении я могу привести несколько замечательных фактов, которые докажут вам, что ко всему на свете можно привыкнуть, в том числе и к температуре, при которой жарится бифштекс. Утверждают, будто работницы пекарни . города Ларошфуко во Франции могли в течение десяти минут оставаться в печи, нагретой до ста тридцати двух градусов, то-есть до температуры, на тридцать два градуса превышающей температуру кипящей воды. Вокруг них жарились в печи яблоки и говядина.

— Вот так девушки! — вскричал Альтамонт.

— А вот вам другой не подлежащий сомнению факт. Восемь наших соотечественников — Фордайс, Бэнкс, Соландер, Благден, Хом, Нус, лорд Сифорт и капитан Филипс — выдержали в 1774 году температуру плюс сто двадцать восемь градусов в печи, в которой в это время жарился ростбиф и варились яйца.

— И это были англичане? — с некоторым чувством гордости спросил Бэлл.

— Да, Бэлл, англичане, — ответил доктор.

— О, американцы сделали бы гораздо больше! — сказал Альтамонт.

— Они изжарились бы, — заметил доктор.

— Почему бы и не так! — ответил американец.

— Во всяком случае, они отнюдь не пытались сделать это, а потому я и ограничусь своими соотечественниками. Упомяну еще об одном невероятном факте, который тем не менее имел место в действительности, так как в правдивости его очевидцев сомневаться не приходится. Герцог Рагузский и доктор Юнг, француз и австриец, видели, как один турок погружался в ванну, температура которой доходила до семидесяти восьми градусов.

— Но мне кажется, что это гораздо меньше сделанного работницами пекарни и нашими соотечественниками, — заметил Джонсон.

— Между пребыванием в горячем воздухе и погружением в горячую воду большая разница, — сказал доктор.— Горячий воздух вызывает испарину, предохраняющую тело от ожога, а в горячей воде мы не потеем, следовательно — обжигаемся. Поэтому высшая назначаемая для ванн температура не превышает, как правило, сорока двух градусов. Видно, турок этот был какой-то необыкновенный человек, если мог выносить подобный жар.

— А скажите, доктор, — спросил Джонсон, — какова температура тела живых существ?

— Температура тела животных изменяется соответственно их организму, — ответил Клоубонни. — Так, наивысшая температура наблюдается у птиц, и в особенности у кур и уток. Температура их тела превышает сорок три градуса, тогда как у филина, например, она не выше сорока. Затем следуют млекопитающие, люди. Нормальная температура тела англичанина, например, равна тридцати семи градусам.

— Я уверен, что Альтамонт заявит претензию в пользу американцев! — засмеялся Джонсон.

— Да, между ними есть люди очень горячие, — сказал Альтамонт, — но так как я никогда не измерял температуры их языка или сердца, то ни к каким определенным выводам в этом отношении еще не пришел.

— А кстати, — продолжал доктор, — между людьми различных рас нет большой разницы в температуре, если они живут в одинаковых условиях, каков бы ни был род их пищи. Скажу даже, что температура человеческого тела под экватором и на полюсе почти одна и та же.

— Следовательно, — спросил Альтамонт, — теплота нашего тела одинакова как здесь, так и в Англии?

— Да, она почти одинакова, — ответил доктор. — Что же касается других млекопитающих, то их температура вообще несколько выше температуры человека.. Ближе всех в этом отношении подходят к человеку лошадь, заяц, слон, морская свинья и тигр. Кошка, белка, крыса, пантера, овца, бык, собака, обезьяна, коза обладают температурой в тридцать девять градусов, и, наконец, самую высокую температуру имеет свинья.

— Это довольно-таки унизительно для нас, людей, — сказал Альтамонт.

— За млекопитающими идут рыбы и земноводные, температура которых изменяется с температурой воды. Змея имеет только тридцать градусов, лягушка — двадцать пять, такую же температуру имеет и акула; насекомые имеют, по-видимому, температуру окружающих воды и воздуха.

— Все это очень хорошо, — сказал Гаттерас, до сих пор не принимавший участия в беседе, — и я очень благодарен доктору, который охотно делится с нами своими знаниями. Послушав ваши рассуждения, можно подумать, что нам предстоит переносить палящую жару. Не более ли своевременно было бы поговорить о холоде и указать самую низкую из до сих пор наблюдавшихся температур?

— Верно, — заметил Джонсон.

— Ну что же, это еще легче, — ответил доктор, — в этом отношении я могу сообщить вам кое-какие интересные данные.

— Еще бы! — сказал Джонсон. — Вы все знаете!

— Друзья мои, я знаю только то, что мне сообщили другие, и когда я расскажу это вам, вы будете столь же сведущи, как и я. Итак, вот что я могу сказать вам относительно холода и низкой температуры, которым подвергалась Европа. Насчитывается немало памятных морозных зим. Кажется, самые суровые из них повторяются периодически через сорок один год — период, совпадающий с эпохой наибольшего числа пятен на Солнце. Упомяну о зиме 1364 года, когда Рона замерзла до города Арля; о зиме 1408 года, когда Дунай замерз на всем своем протяжении и волки перебегали через покрытый льдом Каттегат; о зиме 1509 года, во время которой Адриатическое и Средиземное моря замерзли близ Венеции, Сет-ты и Марселя, а Балтийское море не было еще свободно ото льдов 10 апреля; о зиме 1608 года, когда в Англии погиб весь скот; о зиме 1789 года, во время которой Темза замерзла до Гревзенда, на шесть миль ниже Лондона; о зиме 1813 года, о которой французы сохранили столь ужасные воспоминания, и, наконец, о зиме 1829 года, самой ранней и самой продолжительной из зим девятнадцатого столетия.

— А до какого градуса может дойти холод здесь, в полярном поясе? — спросил Альтамонт.

— Мне кажется, что мы испытали наибольшие из когда-либо наблюдавшихся холодов, так как спиртовой термометр однажды показывал минус пятьдесят восемь. И если не ошибаюсь, самая низкая температура, отмеченная до сих пор путешественниками полярных областей, наблюдалась на острове Мельвиля — минус пятьдесят один, в порту Феликса — минус пятьдесят четыре и в форте Упования — минус пятьдесят шесть.

— Да, — заметил Гаттерас, — нас очень некстати задержала суровая зима.

— Задержала зима? — переспросил Альтамонт, в упор глядя на капитана,

— На пути к западу, — поспешил сказать доктор.

— Таким образом, — продолжал Альтамонт, — разница между самой высокой и самой низкой температурами, которые может вынести человек, — почти двести градусов?

— Да, — сказал доктор. — Термометр, находящийся на открытом воздухе и защищенный от какого бы то ни было отражения лучей, никогда не поднимется выше пятидесяти семи, а при самой жестокой стуже никогда не опускается ниже пятидесяти восьми. Так что, друзья мои, тревожиться нам нечего.

— Но если бы солнце вдруг погасло, — спросил Джонсон, — разве на земле не стало бы холоднее?

— Солнце не погаснет, — ответил доктор, — но если бы даже и погасло, то температура вряд ли стала бы ниже той, о которой я говорил.

— Вот это любопытно!

— Я знаю, что раньше полагали, будто за пределами земной атмосферы холод может достигать нескольких тысяч градусов; величину эту пришлось, однако, поубавить после опыта французского ученого Фурье. Он доказал, что если бы Земля наша находилась в пространстве, лишенном какого бы то ни было источника тепла, то наблюдаемые у полюсов холода проявлялись бы в более резкой форме и между температурами дня и ночи существовала бы громадная разница. Из этого следует, что в нескольких миллионах миль от Земли не холоднее, чем здесь.

— Скажите, доктор, — спросил Альтамонт, — правда ли, будто температура Америки ниже температуры других стран света?

— Без сомнения, но, пожалуйста, не гордитесь этим, — улыбнулся доктор.

— Чем же объясняется это явление?

— Удовлетворительных объяснений пока еще нет. Так, например, Галлей предполагал, что некогда комета, столкнувшись с Землей, изменила положение ее оси, то-есть положение ее полюсов. По его мнению, Северный полюс, некогда находившийся в Гудзоновом море, переместился к востоку, и страны прежнего полюса, так долго скованные холодом, сохранили значительную степень холода, который не могли рассеять даже долгие века солнечного нагревания.

— А вы не согласны с этой теорией?

— Никоим образом, потому что если она и подтверждается в отношении восточных частей Америки, то оказывается несостоятельной в отношении ее западных частей, температура которых значительно выше. Нет, по-моему, надо просто допустить существование изотермических поясов — вот и всё!

— А как приятно, доктор, — сказал Джонсон, — побеседовать о холоде в условиях, в которых мы сейчас находимся!

— Правильно, старина Джонсон. К тому же мы имеем возможность проверить теорию на практике. Полярные страны — это огромная лаборатория, в которой можно производить интереснейшие опыты над низкими температурами. Надо только соблюдать правила осторожности и благоразумия: если какая-нибудь часть тела у нас отморожена, ее тотчас же следует натирать снегом, чтобы восстановить кровообращение. Да и с огнем не мешает обходиться поосторожнее, потому что можно обжечь руки или ноги, даже не заметив этого. Это повлекло бы за собой необходимость ампутации, а между тем надо постараться не оставить ничего от своего тела в полярных странах. А теперь, друзья мои, я думаю, нам следует несколько часов соснуть.

— Охотно, — согласились товарищи доктора.

— Кто сегодня дежурит у печи?

— Я, — ответил Бэлл.

— Так постарайтесь, чтобы огонь не погас, потому что сегодня чертовски холодно.

— Не беспокойтесь, доктор! При таком морозе не зазеваешься. А взгляните-ка, все небо в огне!

— Да, — сказал доктор, подходя к окну, — северное сияние во всей своей красе. Что за чудное зрелище! Я никак не могу вдоволь наглядеться на него.

И действительно, доктор постоянно восхищался этим небесным явлением, на которое его товарищи уже не обращали особого внимания. Заметив, что северным сияниям всегда предшествуют возмущения магнитной стрелки, доктор задумал написать на эту тему статью для «Книги погоды».

Бэлл дежурил у печи, а все остальные растянулись на своих койках и вскоре погрузились в глубокий сон. 

XПрелести зимовки

Жизнь у полюса тоскливо однообразна. Человек вполне зависит там от капризов атмосферы с ее вечными переходами от сильнейших морозов к снегу и бурям. Большую часть времени приходится сидеть взаперти в ледяном доме. Так проходят долгие месяцы, в течение которых зимовщики уподобляются кротам.

На другой день термометр понизился на несколько градусов, разыгралась такая сильная метель, что от нее померк дневной свет. Доктор был вынужден сидеть дома сложа руки и от нечего делать расчищал вход, который грозило замести снегом. Ледяной дом оказался очень прочным, а метель только увеличивала толщину его стен.

Склады тоже держались хорошо. Снятые с судна вещи были сложены в полном порядке в этих «пакгаузах», как называл их доктор. Хотя они и находились в каких-нибудь шестидесяти шагах от дома, иногда в сильную метель до них нельзя было добраться. Поэтому часть съестных припасов для ежедневного обихода постоянно хранилась на кухне.

«Порпойз» разгрузили очень кстати. Судно подвергалось медленному, незаметному на глаз, по непреодолимому давлению, мало-помалу разрушавшему его. Было совершенно очевидно, что из обломков корабля ничего нельзя сделать. И все же доктор надеялся выкроить небольшую шлюпку для возвращения в Англию. Впрочем, время для ее постройки еще не наступило.

Большую часть времени зимовщики проводили в полнейшем бездействии. Гаттерас все о чем-то думал, лежа на своей койке. Альтамонт пил или спал, а доктор и не думал выводить их из этого состояния спячки, постоянно опасаясь ссоры между ними. Оба капитана почти не говорили друг с другом.

Даже во время обеда доктор старался так вести и направлять разговор, чтобы ничье самолюбие не было задето, но ему было очень трудно умиротворять их уязвленную гордость. Клоубонни всячески старался научить чему-нибудь своих товарищей, развлечь или заинтересовать их чем-нибудь.

Когда он не бывал занят приведением в порядок своих путевых заметок, он рассуждал с ними об истории, географических и метеорологических явлениях, подыскивая случаи, подходившие к их собственному положению. Рассказы доктора были очень увлекательны; достойный ученый, не поступаясь философской точкой зрения, извлекал полезные указания из малейших подробностей. Неистощимая память никогда не изменяла ему, и он умел приспособлять свои знания к пониманию каждого из слушателей. Он на память приводил им факты, совершавшиеся при подобных же условиях, и дополнял теорию своими личными соображениями.

Можно сказать, что этот человек был душой маленького кружка, душой, излучающей искренность и справедливость. Товарищи безгранично верили доктору; он внушал уважение даже Гаттерасу, который, впрочем, любил Клоубонни. Своими словами, образом действий, привычками доктору удалось добиться того, что существование этих пяти человек, затерявшихся в шести градусах от полюса, казалось совершенно естественным. Когда доктор говорил, можно было подумать, что он рассуждает, сидя в своем рабочем кабинете в Ливерпуле.

А как велика была разница между их положением и положением людей, потерпевших крушение у островов Тихого океана, этих Робинзонов, интересной судьбе которых сплошь и рядом завидовали читатели! В самом деле, плодотворная почва и роскошная природа тропиков дают человеку массу необходимых для его жизни вещей. В этих прекрасных странах достаточно некоторой доли воображения и труда, чтобы целиком обеспечить свое материальное благосостояние: природа сама идет там навстречу человеку. Охота и рыбная ловля дают ему все необходимое; в пещерах находит он надежный приют; струятся журчащие ручьи, из которых он может утолить жажду; великолепные тенистые деревья защищают его от жгучих лучей солнца; жестокая стужа никогда не грозит ему во время теплых зим; нечаянно оброненное на землю зерно через несколько месяцев даст обильный плод — словом, это полное счастье вне общества. Кроме того, эти дивные острова, эти благодатные страны расположены на путях, посещаемых кораблями. Поэтому потерпевшие крушение спокойно могут ждать минуты, которая должна исторгнуть их из лона счастливой жизни.

А здесь? Какая разница в условиях жизни здесь, на берегах Новой Америки! Доктор нередко задумывался над этой разницей; но он хранил про себя свои мысли и только проклинал вынужденное бездействие.

Клоубонни с нетерпением ждал оттепелей, чтобы начать экскурсии, но отчасти он и страшился их, предвидя серьезные столкновения между Гаттерасом и Альтамонтом. Чем окончится соперничество этих двух людей, если им удастся когда-нибудь достичь полюса?

Необходимо было исподволь склонить соперников к искреннему согласию, к честной общности мыслей. Но примирить американца с англичанином вещь невозможная. Это люди, враждебные друг другу вследствие самого их происхождения, люди с самыми противоположными характерами, из которых один проникнут непреклонным высокомерием британца, другой же одарен спекулятивным, смелым и грубым духом своего народа.

Размышляя о беспощадной национальной вражде и соперничестве людей, доктор не мог воздержаться не от того, чтобы не пожать плечами (этого он никогда не делал), а от того, чтобы не поскорбеть о человеческих слабостях.

Он часто говорил с Джонсоном на эту тему. Старый моряк и доктор сходились во мнениях, и оба задумывались над тем, как бы примирить соперников, и оба они предвидели в будущем немало трудностей.

Погода между тем не улучшалась, нечего было и думать хоть на час оставить форт Провидения. День и ночь приходилось сидеть в ледяном доме. Все скучали, за исключением доктора, который всегда находил какие-нибудь занятия.

— Неужели нельзя ничего придумать, чтобы хоть как-нибудь развлечься? — сказал Альтамонт. — Такая жизнь — не жизнь, а спячка пресмыкающихся, на целую зиму забившихся в свои норы.

— Вы правы, — ответил доктор. — К несчастью, нас слишком мало, для того чтобы можно было придумать какие-нибудь интересные занятия.

— Так, значит, вы думаете, что нам легче было бы бороться с праздностью, если бы нас было больше? — возразил Альтамонт.

— Без сомнения. Когда целый экипаж проводит зиму в полярных странах, то всегда находятся развлечения.

— Любопытно узнать, — сказал Альтамонт, — что они для этого делают? Надо обладать очень изобретательным умом, чтобы суметь найти в таком положении хоть капельку удовольствия. Не загадывали же они друг другу шарады!

— Разумеется, нет. Да в этом не было и нужды. Но они ввезли в арктические страны два сильно действующих средства развлечения: литературу и театр.

— Как? Они издавали газету? — спросил Альтамонт.

— И разыгрывали комедии? — воскликнул Бэлл.

— Разумеется, и находили в этом истинное удовольствие. Во время зимовки на острове Мельвиля Парри предложил своему экипажу эти два вида развлечения, и его предложение имело громадный успех.

— Хотелось бы мне побывать там, — сказал Джонсон. — Верно, это было очень любопытно.

— Не только любопытно, но и занимательно, Джонсон. Лейтенант Бичи сделался директором театра, а капитан Себин — главным редактором «Зимней хроники», или «Газеты Северной Георгии».

— Хорошие названия, — заметил Альтамонт.

— Газета выходила по понедельникам с 1 ноября 1819 года до 20 марта 1820 года. В ней сообщалось обо всем, что относилось к зимовке: об охоте, о маленьких происшествиях, о несчастных случаях, о погоде и температуре. В ней печаталась более или менее занимательная хронику. Конечно, не следовало искать в ней остроумия Стерна или прекрасных статей «Дейли Телеграфа», но делалось все возможное, чтобы развлечь людей, и они действительно развлекались. Читатели были невзыскательны и не требовали многого, и, я полагаю, никогда еще ни один журналист не находил свое дело более приятным.

— Право, — сказал Альтамонт, — очень бы хотелось прочесть несколько выдержек из этой газеты. Вероятно, все ее статьи, от первого до последнего слова, были проникнуты страшным холодом.

— Ну нет! — ответил доктор. — Во всяком случае, то, что, может быть, и показалось бы несколько наивным философскому обществу Ливерпуля или Лондонскому институту изящной словесности, вполне удовлетворяло невзыскательный и к тому же погребенный под снегом экипаж. Не хотите ли сами убедиться в этом?

— Как? Неужели вы могли бы наизусть...

— Нет, конечно, но на борту «Порпойза» я нашел описание путешествия Парри, и мне остается лишь прочитать вам собственный рассказ знаменитого мореплавателя.

— Сделайте милость! — вскричали товарищи доктора.

— Ничего не может быть легче!

Клоубонни достал книгу из шкафа, стоявшего в зале, и сразу же нашел место, о котором шла речь.

— Вот, — сказал он, — несколько выдержек из «Газеты Северной Георгии». Это письмо к главному редактору:

«Мы с истинным удовольствием отнеслись к вашему намерению основать газету. Мы уверены, что под вашей редакцией газета доставит нам немало развлечений и облегчит бремя тех ста дней мрака, на которые мы обречены.

Интерес, внушаемый газетой лично мне, заставил меня обратить внимание на то, как реагирует наше общество на ваше заявление. Говоря словами лондонской, прессы, могу вас уверить, что дело это произвело среди публики огромную сенсацию.

На следующий день после опубликования программы вашей газеты на борту наблюдался необычайный и небывалый спрос на чернила. Зеленое сукно столов покрылось массой обрезков гусиных перьев, к великому прискорбию одного из наших уборщиков, которому, когда он смахивал со стола, один из этих обрезков вонзился под ноготь.

Наконец, из вполне достоверного источника мне известно, что сержант Мартин наточил никак не менее девяти перочинных ножиков.

Все столы наши трещат под огромной тяжестью письменных приборов, уже два месяца не видевших белого света. Говорят даже, будто недра трюма многократно разверзались, чтобы выпустить немалое количество стоп бумаги, никак не ожидавшей, что ей так скоро придется выйти из состояния отрадного покоя.

Хочу предупредить вас, пока не забыл, что я заподозрил кое-кого в поползновении опустить в наш редакционный ящик статьи, которые никак не могут соответствовать вашим целям как по недостатку характерных особенностей и полному отсутствию оригинальности, так и потому еще, что их нельзя считать неизданными. Могу уверить, что не дальше как вчера видели одного писателя, который, наклонившись над столом, в одной руке держал том «Зрителя», а в другой — чернильницу, оттаивая чернила на лампе. Нечего и говорить, что вы должны остерегаться подобного рода злокозненных ухищрений. На столбцах «Зимней хроники» не должны появляться статьи, читанные нашими предками за завтраком сто лет назад».

— Хорошо, очень хорошо! — сказал Альтамонт, когда доктор дочитал. — Действительно, в письме проглядывает здоровый юмор; видно, автор был смышленый малый.

— Именно — смышленый, — ответил доктор. — А вот не лишенное юмора объявление:

«Требуется особа средних лет и хорошего поведения для одевания актрис «Королевского театра Северной Георгии» за приличное вознаграждение; чай и пиво — по требованию. Адресоваться в театральный комитет.

NB: Предпочтение будет оказано вдове».

— Однако наши соотечественники были ребята что надо... веселые! — сказал Джонсон.

— А вдова-то нашлась? — спросил Бэлл.

— Надо полагать, — ответил доктор, — потому что вот ответ театральному комитету:

«Господа, я вдова; мне двадцать шесть лет от роду и я могу представить неоспоримые доказательства насчет своего поведения и способностей. Но, прежде чем принять на себя заботы о туалете актрис вашего театра, я хотела бы знать, намерены ли они и впредь носить брюки и дадут ли мне в помощь несколько дюжих матросов, чтобы затягивать и зашнуровывать корсеты этих дам? Если это будет исполнено, вы можете рассчитывать на вашу преданную слугу.

А. Б.

P. S. Нельзя ли вместо пива выдавать водку?»

— Браво! — вскричал Альтамонт. — Мне так и кажется, что я вижу этих горничных, которые зашнуровывают актрис при помощи кабестана[41]. Веселый народ были товарищи капитана Парри!

— Как и все люди, достигшие своей цели, — ответил Гаттерас.

Сказав это, капитан снова погрузился в свое обычное молчание. Доктор, боясь дальнейших разговоров на эту тему, продолжал чтение.

— А вот картина арктических невзгод, — сказал он. — Ее можно бы разнообразить до бесконечности, но здесь встречаются довольно меткие замечания. Судите сами:

«Выйти утром подышать свежим воздухом — и, едва спустившись с корабля, очутиться в проруби.

Пойти на охоту, встретить великолепного оленя, прицелиться, спустить курок и получить осечку, так как заряд отсырел.

Отправиться в путь с куском мягкого хлеба в кармане, почувствовать аппетит и вдруг убедиться, что хлеб настолько затвердел от мороза, что скорее он искрошит вам зубы, чем зубы искрошат его.

Поспешно вскочить из-за стола, услышав, что показался волк, и, вернувшись, убедиться, что кошка съела обед.

Возвращаться с прогулки, предаваясь глубоким и полезным размышлениям, и вдруг очутиться в объятиях медведя».

— Как видите, друзья мои, — сказал доктор, — мы и сами могли бы продолжить этот перечень невзгод полярной жизни Но, раз испытав подобные бедствия, рассказывать о них становится удовольствием.

— Как бы то ни было, — сказал Альтамонт, — занятная газета, и очень жаль, что мы не можем подписаться на нее.

— А что, если попробовать издавать собственную газету? — спросил Джонсон.

— Впятером-то? — воскликнул доктор. — Нас всех едва хватит для занятия должностей редакторов, так что слишком уж мало оказалось бы читателей.

— Точно так же, как и зрителей, если бы нам вздумалось давать драматические представления, — заметил Альтамонт.

— Кстати, доктор, — сказал Джонсон, — расскажите нам что-нибудь о театре капитана Парри. Исполнялись ли на его сцене новейшие пьесы?

— Разумеется! Сначала были пущены в ход два тома собраний драматических сочинений, находившихся на корабле, и представления давались по понедельникам, через каждые две недели. Но вскоре, когда репертуар истощился, импровизированные драматурги принялись за дело, и сам Парри по случаю рождества сочинил вполне подходящую комедию, имевшую громадный успех, под названием: «Северо-западный проход, или Конец путешествия».

— Превосходное название, — ответил Альтамонт, — но если бы мне пришлось писать на такой сюжет, то, признаюсь, мне было бы очень трудно придумать развязку.

— Вы правы, — сказал Бэлл, — кто знает, чем все это может кончиться.

— Но зачем же думать о последнем акте, если первые идут хорошо! — вскричал доктор. — Предоставим все судьбе, друзья мои. Будем исполнять свои роли по мере наших сил, и так как развязка принадлежит творцу всего сущего, то не будем сомневаться в его искусстве. Он сумеет помочь нам.

— А пока что помечтаем об этом... Однако уже поздно, пора и на боковую, — сказал Джонсон.

— Вы чересчур спешите, друг мой, — заметил доктор.

— Что поделаешь, доктор! Мне так хорошо в постели! К тому же я всегда вижу приятные сны: мне грезятся теплые страны, так что, по правде сказать, одна половина моей жизни проходит под экватором, а другая — под полюсом.

— У вас чертовски счастливая натура! — воскликнул Альтамонт.

— Так точно, — ответил Джонсон.

— Ну, в таком случае, — добавил доктор, — было бы грешно мучить добрейшего Джонсона. Его ждет тропическое солнце. Идемте спать.

XIМедвежьи следы

В ночь с 26 на 27 апреля погода переменилась. Ртуть в термометре значительно понизилась — обитатели Дома Доктора заметили это по холоду, забиравшемуся под их одеяла. Альтамонт, дежуривший у печи, не скупился на дрова, чтобы поддерживать внутреннюю температуру жилья на 10° тепла.

Понижение температуры предвещало конец бури, чем доктор был очень доволен. Начнутся обычные занятия — охота, экскурсии, разведки — и положат конец праздности и скуке, которые портят даже самые хорошие характеры.

На следующий день доктор встал пораньше и поспешно взобрался на вершину утеса, на котором был устроен маяк.

Дул северный ветер; воздух был чист; снег расстилался под ногами, как упругий белый ковер.

Вскоре вышли и остальные путешественники и принялись расчищать сугробы, завалившие дом и склады. Площадку нельзя было узнать: на ней не осталось и следа человеческого жилья. Метель сровняла все неровности почвы. Землю покрывал слой снега по меньшей мере в пятнадцать футов толщиной.

Прежде всего надо было отгрести сугробы от дома и придать ему более приличную архитектурную форму, привести его в прежний вид. Ничего не могло быть легче: несколько взмахов ножа-ледореза — и стены дома приняли свою обычную толщину.

Через два часа усердной работы снег был раскидан, и показалась гранитная почва. После этого расчистили дорогу к складам со съестными припасами и в пороховой погреб.

Но так как в этом непостоянном климате снежная метель могла возобновиться со дня на день, то из склада перенесли в кухню новый запас провизии. Желудки, раздраженные соленой пищей, требовали свежего мяса. И вот охотники, от которых зависела перемена в системе питания, собрались в путь.

Несмотря на конец апреля, полярная весна еще не наступила, еще не пробил час возрождения арктической природы: весна должна была начаться не раньше как недель через шесть. Солнечные лучи были еще слишком слабы и не могли возродить к жизни чахлую растительность севера. Следовало опасаться недостатка как пернатой, так и четвероногой дичи, а между тем заяц, пара-другая куропаток и даже молодой песец могли бы вполне удовлетворить неприхотливых обитателей Дома Доктора. Поэтому охотники решили беспощадно преследовать любого зверя и птицу, которые оказались бы на расстоянии ружейного выстрела.

Доктор, Бэлл и Альтамонт отправились на разведку. Американец, судя по его замашкам, был отважным и ловким охотником и отличным стрелком, хотя порой и любил прихвастнуть. К ним присоединился и Дэк, во многих отношениях не уступавший Альтамонту, но менее его склонный к бахвальству.

Трое охотников поднялись на восточную возвышенность и пошли дальше по беспредельным белоснежным равнинам. Впрочем, идти далеко им не пришлось, потому что не дальше чем в двух милях от форта показались многочисленные следы зверей, которые спускались к бухте Виктории и кружили вокруг форта.

Охотники, с любопытством шедшие по следам, переглянулись.

— Ну, — сказал доктор, — кажется, все ясно.

— Слишком даже ясно, — ответил Бэлл. — Это следы медведей.

— Превосходная дичь, — оказал Альтамонт, — но в настоящее время, кажется мне, несколько опасная.

— Почему же? — спросил доктор.

— Уж очень она обильна, — ответил Альтамонт..

— Что вы хотите сказать? — спросил Бэлл.

— Здесь отчетливо видны следы пяти медведей. Пять медведей на пятерых людей — это слишком много!

— Уверены ли вы, что их пять? — сказал доктор.

— Смотрите и судите сами: вот след, не похожий на другие — когти его расставлены шире, чем на остальных. А вот следы медведя поменьше. Сравните хорошенько, и на небольшом пространстве вы найдете следы пяти различных животных.

— Верно, — пристально вглядываясь, сказал Бэлл.

— В таком случае, — ответил доктор, — не к чему и храбриться попусту. Напротив, мы должны соблюдать крайнюю осторожность. Животные изголодались к концу суровой зимы, и теперь они очень опасны, и так как относительно их числа нет никаких сомнений...

— Так же как и относительно их намерений... — добавил Альтамонт.

— Вы полагаете, — спросил доктор, — что наше присутствие им известно?

— Разумеется. Однако, может быть, мы напали только на путь, которым проходили медведи... Но почему же тогда следы кружат, а не идут по прямой линии? Очевидно, медведи пришли с юго-востока, но здесь остановились и начали свои поиски.

— Совершенно верно, — заметил доктор. — Они, вероятно, приходили сегодня ночью.

— И не только сегодня, — ответил Альтамонт, — просто их следы заносило снегом.

— Нет, — сказал доктор. — Верней всего, медведи пережидали здесь бурю. Проголодавшись, они пошли к берегу залива, надеясь застигнуть там врасплох какого-нибудь тюленя, и тут-то почуяли нас.

— Возможно, — ответил Альтамонт.— Впрочем, нетрудно узнать, придут ли они сюда следующей ночью.

— Как же это сделать? — спросил Бэлл.

— Уничтожив на некотором пространстве следы животных. Если завтра мы увидим новые следы, это будет служить ясным доказательством, что медведи охотятся именно на нас.

— Хорошо, — одобрил доктор. — По крайней мере, мы будем знать, что нам делать.

Охотники принялись за дело и вскоре уничтожили следы на пространстве около ста туазов.

— Странно, однако, — сказал Бэлл, — что медведи . почуяли нас на таком большом расстоянии. Ведь мы не жгли никакого сала, запах которого мог бы их привлечь.

— О! — воскликнул доктор. — У медведей очень острое зрение и обоняние. К тому же они очень умны — это едва ли не самые умные животные, и они почуяли, что здесь происходит нечто необычное.

— Впрочем, — оказал Бэлл, — кто может поручиться,; что во время бури они не подходили к самому дому?

— Но почему же тогда сегодня ночью они остановились на таком большом от него расстоянии?— спросил Альтамонт.

— Трудно сказать, — ответил доктор, — но, видимо, они все больше и больше будут суживать район своих поисков вокруг форта.

— Увидим, — сказал Альтамонт.

— А теперь пойдем дальше, — продолжал доктор. — Только прошу не зевать и быть настороже.

Охотники зорко осматривались — ведь за каждым ледяным возвышением мог притаиться медведь. Часто они даже принимали за медведя большие льдины, которые цветом и формой напоминали этих животных. Но в конце концов, к крайнему удовольствию охотников, дело всякий раз кончалось оптическим обманом.

Наконец они снова взобрались на вершину и оттуда могли окинуть взглядом местность от мыса Вашингтона до острова Джонсона.

Однако они не заметили и не услышали ничего подозрительного.

Охотники возвратились в ледяной дом.

Гаттерасу и Джонсону сообщили о медвежьих следах, и было решено соблюдать большую осторожность. Настала ночь; ее отрадный покой ничем не нарушался, ничто не предвещало близкой опасности.

Утром, на рассвете, Гаттерас и его товарищи, хорошо вооруженные, вышли осматривать снег; они нашли новые следы, и уже гораздо ближе к дому. Как видно, неприятель готовился к осаде форта Провидения.

— Теперь они идут уже двумя рядами, — сказал доктор.

— И даже выдвинули разведчика, — добавил Альтамонт. — Взгляните на эти следы, направляющиеся к площадке. Это следы громадного медведя.

— Да, — сказал Джонсон, — медведи подходят все ближе и ближе. Очевидно, они хотят напасть на нас.

— Без сомнения, — ответил доктор. — Не будем же показываться им на глаза: мы не так сильны, чтобы с ними бороться.

— Но куда же девалось это проклятое зверье? — вскричал Бэлл.

— Да, верно, подстерегают нас где-нибудь за льдинами, на востоке, поэтому лучше не ходить туда.

— А охота?— спросил Альтамонт.

— Отложим ее на несколько дней, — ответил доктор. — Уничтожим еще раз следы, а завтра посмотрим, появятся ли они снова. Таким образом, мы будем в состоянии следить за действиями неприятеля.

Охотники последовали совету доктора и возвратились в форт. Присутствие зверей не позволяло им производить какие бы то ни было экскурсии. За окрестностями залива было установлено строгое наблюдение. Маяк погасили: он не приносил теперь никакой пользы и только привлекал бы к себе внимание зверей. Фонарь и электрические провода были внесены в дом, затем каждый поочередно стал сторожить на верхней площадке.

Снова потянулись скучные дни. Но что же оставалось делать? Силы были неравные, и рисковать жизнью не имело смысла.

28 апреля враги еще ничем не заявили о своем существовании. На следующий день гарнизон форта отправился осмотреть медвежьи следы; причем живейшее любопытство охотников внезапно сменилось изумлением.

Не видно было ни малейшего следа громадных животных, вокруг расстилалась нетронутая снежная равнина.

— Прекрасно! — вскричал Альтамонт. — Видно, у медведей не хватило терпения и они убрались. Счастливого пути, голубчики! А теперь — на охоту!

— Как знать? — отвечал доктор. — Для большей уверенности, друзья мои, я попросил бы вас поостеречься еще денек-другой. Несомненно, что неприятель не приходил ночью, по крайней мере, с этой стороны...

— Обойдем вокруг площадки, — сказал Альтамонт,— тогда и решим, что делать.

— Хорошо, — согласился доктор.

Путешественники с величайшим вниманием осмотрели пространство на две мили в окружности — следов нигде не было.

— Что ж, теперь можно бы и поохотиться, — сказал нетерпеливый Альтамонт.

— Подождем лучше до завтра, — ответил доктор.

— До завтра так до завтра, — нехотя уступил Альтамонт.

Охотники возвратились в форт; как и накануне, каждый из них по часу караулил на верхней площадке.

Когда пришла очередь Альтамонта и он отправился на вершину утеса, чтобы сменить Бэлла, Гаттерас собрал вокруг себя товарищей. Доктор отложил в сторону свои записки, а Джонсон бросил свою плиту.

Можно было предположить, что Гаттерас поведет речь об опасности настоящего положения. А он даже и не думал об этом.

— Друзья мои, — сказал он, — воспользуемся отсутствием американца, чтобы поговорить о наших делах. Есть вещи, которые его нисколько не касаются, притом же я не хочу, чтобы он вмешивался в наши дела.

Собеседники капитана переглянулись, недоумевая, к чему он ведет свою речь.

— Я решил, — продолжал Гаттерас, — условиться о вами относительно дальнейшего образа наших действий.

— И прекрасно, — ответил доктор. — Потолкуем, пока мы одни.

— Через месяц, — сказал Гаттерас, — самое большее — через полтора, настанет пора больших экскурсий. Подумали ли вы о том, что следует предпринять лётом?

— А вы, капитан? — спросил Джонсон.

— Смело могу сказать, что нет ни одного часа, когда я не занимался бы обсуждением своего замысла. Полагаю, никто из вас не намерен возвратиться назад?

На этот намек ответ последовал не сразу.

— Что касается меня, — продолжал Гаттерас, — то я отправлюсь на север, хотя бы даже мне пришлось идти одному. Мы находимся в трехстах шестидесяти милях от полюса. Никогда еще человек не был так близко к столь желанной для меня цели, и я не могу упустить подобный случай, не попытавшись сделать все, даже невозможное. Что вы об этом думаете?

— То же, что и вы, — с живостью ответил доктор.

— А вы, Джонсон?

— Как доктор, — сказал старый моряк.

— Теперь ваша очередь, Бэлл, — обратился Гаттерас к плотнику.

— Капитан,—ответил Бэлл, — действительно, нас не ждет в Англии семья, но родина все-таки есть родина!.. Что же, вы так-таки и не думаете вернуться в Англию?

— Вернуться туда можно и после достижения нами полюса, — сказал Гаттерас, — притом же обратный путь не представляет больших хлопот. Затруднения не увеличатся, потому что, поднимаясь к северу, мы оставляем за собой холодные страны света. Съестных припасов и топлива у нас хватит еще надолго. Следовательно, препятствий никаких, и мы совершили бы преступление, если б не дошли до конечной цели своего путешествия.

— Ну, а раз так, — сказал Бэлл, — мы согласны, капитан.

— Я никогда не сомневался в вас, — ответил Гаттерас. — Мы добьемся успеха в наших замыслах, друзья мои, и слава совершенного нами подвига всецело будет принадлежать одной Англии.

— Но среди нас есть американец, — сказал Джонсон.

При этом замечании Гаттерас не мог удержаться от гневного жеста.

— Знаю! — ответил он.

— Оставить его здесь мы не можем, — заметил доктор.

— Нет, не можем, — машинально повторил Гаттерас.

— Он отправится с нами?

— Да. Но в таком случае кто будет начальником?

— Вы, капитан.

— В вашей готовности повиноваться мне я не сомневаюсь. А если янки заупрямится?

— Не думаю, чтобы он решился на это,— ответил Джонсон. — Допустим, впрочем, что Альтамонт не захочет исполнять ваши приказания.

— Тогда он будет иметь дело со мною.

Товарищи капитана молча посмотрели на него.

— Каким путем мы пойдем? — спросил доктор.

— По возможности придерживаясь берегов, — ответил Гаттерас.

— А если встретится свободное море, что очень вероятно?

— Что ж, тогда переплывем это море.

— Но как? Ведь у нас нет корабля.

Гаттерас не ответил. Он, видимо, смутился.

— Быть может, — сказал Бэлл — из остатков «Порпойза» можно еще построить шлюпку?

— Никогда! — гневно вскричал Гаттерас.

— Никогда! — повторил за ним и Джонсон.

Доктор покачал головой: он разгадал причину раздражения капитана.

— Никогда! — повторил Гаттерас. — Шлюпка, построенная из дерева американского корабля, будет американской шлюпкой!

— Но, капитан... — сказал Джонсон.

Доктор сделал знак Джонсону не возражать и подождать более удобного момента. Понимая причины, заставлявшие так действовать капитана, но не разделяя его образа мыслей, доктор решил в глубине души заставить своего друга отказаться от столь категорически высказанного им намерения.

Он свел разговор на другой предмет—на возможность подняться берегом до той неизвестной точки земного шара, которую называют Северным полюсом.

Словом, доктор удачно избегал щекотливых сторон разговора, внезапно оборвавшегося с приходом Альтамонта, который не сообщил ничего нового.

Так кончился день. Ночь тоже прошла спокойно. Видимо, медведи удалились. 

XIIЛедяная тюрьма 

На следующий день Гаттерас, Альтамонт и Бэлл решили идти на охоту. Опасных следов больше не было; очевидно, медведи окончательно отказались от своих замыслов— то ли из страха перед неизвестным врагом, то ли потеряв надежду найти живые существа под снежными сугробами.

Во время отсутствия охотников доктор намеревался посетить остров Джонсона, чтобы исследовать состояние льда и произвести кое-какие гидрографические съемки. Стоял жестокий мороз, но путешественники легко переносили его: их кожа привыкла уже к сильному холоду.

Джонсон должен был остаться охранять Дом Доктора. Охотники готовились к выступлению. Каждый из них был вооружен двуствольной винтовкой, заряженной коническими пулями. Взяли с собой небольшой запас пеммикана на случай, если бы пришлось заночевать в пути, и каждый заткнул за пояс своей куртки из оленьей кожи по ножу-ледорезу (столь необходимое в полярных странах орудие) и небольшому топору.

Снаряженные и одетые таким образом, охотники могли пройти далеко, а отвага и ловкость давали им надежду на счастливый исход охоты.

К восьми часам утра они были готовы и тронулись в путь. Дэк вприпрыжку бежал впереди. Охотники поднялись на восточное возвышение, обошли вокруг утеса, на котором находился маяк, и исчезли на юге среди равнин, ограниченных горой Бэлла.

А доктор, условившись с Джонсоном насчет сигнала в случае какой-либо опасности, спустился к берегу, чтобы добраться до льдин, покрывавших бухту Виктории.

Джонсон остался один в форте Провидения, но он не сидел без дела. Прежде всего он выпустил гренландских собак, которые сильно шумели в своем «собачьем дворце»; животные обрадовались свободе и стали кататься по снегу. Затем старый моряк занялся домашним хозяйством: надо было возобновить запас топлива и провизии, убрать склады, починить кое-какую утварь, поизносившиеся одеяла и обувь, в виду предстоявших летом продолжительных экскурсий. Дела было вдоволь, и Джонсон работал с ловкостью моряка, освоившегося со всякого рода трудом.

Работая, он размышлял о вчерашней беседе, о капитане и, главное, о его непомерной гордости — в сущности, очень похвальной, — не позволявшей Гаттерасу согласиться на то, чтобы американец или хотя бы американская шлюпка достигла полюса раньше него или вместе с ним.

«Как бы то ни было, — думал Джонсон, — а, по-моему, трудненько переплыть океан без шлюпки! Когда мы дойдем до свободного моря, то как тут ни вертись, а без суденышка дело не обойдется. Будь ты хоть первейшим англичанином в мире, а трехсот миль вплавь не пройдешь! Впрочем, увидим. Времени у пас достаточно, да и доктор не сказал еще своего последнего слова. Человек он ловкий и, пожалуй, сумеет заставить капитана отказаться от его намерения. Я готов побиться об заклад, что на пути к острову доктор осмотрит обломки «Порпойза» и постарается узнать, что можно из них сделать».

Так рассуждал Джонсон час спустя после ухода охотников из форта. Вдруг в двух или трех милях под ветром раздался сухой и резкий выстрел.

«Видно, что-то нашли, — подумал Джонсон, — и не так далеко, потому что выстрел слышен ясно. Впрочем, это потому, что воздух здесь очень чист».

Раздался второй выстрел, затем третий.

«На хорошую добычу, должно быть, набрели», — заметил Джонсон.

Раздалось еще три выстрела, теперь гораздо ближе.

«Шесть выстрелов! — подумал Джонсон. — Все заряды выпущены... Видно, дело-то не шуточное. Неужели?..»

Джонсон побледнел от одной только мысли. Поспешно выйдя из дома, он поднялся на вершину утеса.

При виде представившегося его глазам зрелища он задрожал.

— Медведи! — закричал он.

Охотники, за которыми следовал Дэк, бежали со всех ног, преследуемые пятью громадными медведями, уже нагонявшими их. Гаттерас был позади всех и старался удерживать медведей на некотором расстоянии, бросая им одно за другим свою шапку, топорик и даже ружье. По своему обыкновению, медведи останавливались, чтобы обнюхать предметы, возбуждавшие их любопытство, и таким образом отставали, несмотря на то что при желании могли бы обогнать самую резвую лошадь,

Гаттерас, Альтамонт и Бэлл, запыхавшись, подбежали к Джонсону и по склонам утеса кувырком скатились к дому.

Медведи уже почти настигли их, и капитан едва успел отразить охотничьим ножом удар громадной лапы.

Гаттерас и его товарищи захлопнули дверь. Медведи остановились на площадке утеса.

— Ну, теперь мы еще посмотрим, чья возьмет! — сказал Альтамонт. — Пятеро против пятерых!

— Четверо против пятерых! — воскликнул испуганный Джонсон.

— Как? — спросил Гаттерас.

— Доктор! — ответил Джонсон, указывая на пустую залу.

— Что — доктор?

— Он отправился к острову.

— Ах, несчастный! — вскричал Бэлл.

— Оставить его без помощи мы не можем, — сказал Альтамонт.

— Пойдем! — ответил Гаттерас.

Он быстро отворил дверь, но еле успел опять захлопнуть ее, потому что медведь чуть не раскроил ему лапой череп.

— Медведи здесь! — закричал он.

— Все? — спросил Бэлл.

— Все! — ответил Гаттерас.

Альтамонт бросился к окнам и стал забивать их кусками льда, отломанными от стен дома. Его товарищи, не говоря ни слова, делали то же самое. Молчание нарушалось только глухим ворчаньем Дэка.

Надо отдать справедливость им всем, ибо в этот опасный момент они думали больше о докторе, чем о себе самих. Несчастный Клоубонни! Такой хороший и преданный товарищ! Он был душой их маленькой колонии. И вот первый раз за все время их путешествия его нет среди них. А какая страшная опасность, какая мучительная смерть ожидает его по возвращении домой! Ничего не подозревая, он спокойно подойдет к дому, и тут разъяренные звери набросятся на него.

И ни малейшей возможности предупредить его!

— Только думается мне,— сказал Джонсон, — что доктор теперь уже остерегается. Ваши выстрелы предупредили его об опасности, и он, наверно, догадался о том, что случилось,

— Но если он в то время находился далеко или не понял, в чем дело? — спросил Альтамонт. — Словом, из десяти шансов восемь за то, что он возвратится, ничего не подозревая. Медведи скрыты эскарпом форта — видеть их он не может.

— Значит, мы должны до прихода доктора отделаться от этих опасных зверей, — сказал Гаттерас.

— Но как? — спросил Бэлл,

Нелегко было ответить на такой вопрос. Вылазка казалась невозможной. Коридор заложили, но медведи легко могли устранить такое препятствие.

Осажденные разместились по комнатам, готовясь отразить всякую попытку к вторжению медведей в дом. Слышно было, как медведи расхаживали у дверей, глухо рычали и своими огромными лапами царапали стены дома.

Надо было, однако, действовать. Альтамонт решил сделать амбразуру и открыть по осаждающим огонь. В несколько минут он пробил отверстие в ледяной стене и просунул в него ружье. Но едва оно высунулось наружу, как тотчас же с необычайной силой было выхвачено из рук не успевшего выстрелить Альтамонта.

— Чорт возьми! С такой силищей не справиться! — вскричал Альтамонт и поспешил забить амбразуру.

Осада длилась уже час, и нельзя было предвидеть, каков будет ее конец. Шансы на успех вылазки были невелики. Но Гаттерас и его товарищи во что бы то ни стало хотели выйти из нелегкого положения и уже совсем было решились на открытую схватку, как вдруг Гаттерасу пришла в голову хорошая мысль.

Он взял железную кочергу, служившую Джонсону для выгребания углей, положил ее в печь и проделал в стене отверстие таким образом, чтобы снаружи его покрывал тонкий слой льда.

Товарищи Гаттераса молча смотрели на его работу. Когда кочерга накалилась добела, Гаттерас сказал:

— Я отпихну медведей: схватить полосу они не могут, а вы стреляйте через амбразуру.

— Ловко придумано! — вскричал Бэлл, становясь подле Альтамонта.

Гаттерас вынул из печи кочергу и быстро просунул ее в отверстие. Снег от соприкосновения с горячим железом таял и громко шипел. Два медведя подскочили, схватили раскаленное железо и страшно взревели. В это время один за другим раздалось четыре выстрела.

— Попали! — вскричал  Альтамонт.

— Попали! — повторил  Бэлл.

— Надо повторить, — сказал Гаттерас, быстро забивая бойницу.

Кочергу опять положили в печь, и через несколько минут она накалилась докрасна.

Альтамонт и Бэлл, зарядив ружья, заняли свои места. Гаттерас снова проделал отверстие и сунул в него раскаленную кочергу.

Но на этот раз она уперлась в какой-то твердый предмет.

— Что за дьявольщина! — вскричал американец.

— В чем дело? — спросил Джонсон.

— А в том, что проклятые звери наваливают льдину на льдину. Они хотят замуровать, заживо погрести нас в доме!

— Не может быть!

— Посмотрите сами: кочерга дальше не идет. Это наконец становится смешным.

Но это было не только смешно — это было опасно. Положение осажденных ухудшалось. Медведи — животные очень смышленые — прибегнули к оригинальному средству, чтобы задушить свою добычу и отнять у осажденных всякую возможность к бегству.

— Экая обида! — сказал крайне огорченный Джонсон. — Добро бы люди, а то — звери!

Прошло еще два часа. Вылазка сделалась невозможной. Из-за утолщенных стен перестал доноситься наружный шум. Альтамонт раздраженно ходил взад и вперед, кляня свое бессилие. Гаттерас с ужасом думал о докторе и об опасности, которая ему грозила по возвращении.

— Эх,— воскликнул Джонсон,— если бы доктор Клоубонни был с нами!

— А что мог бы он поделать теперь? — спросил Альтамонт.

— Он-то бы наверное сумел выручить нас.

— Каким же это образом? — насмешливо спросил Альтамонт.

— Если бы я это знал, то не нуждался бы в докторе,— ответил Джонсон. — Впрочем, можно догадаться, что он посоветовал бы нам в настоящую минуту.

— Что же именно?

— Перекусить. Вреда это причинить не может—напротив... Вы как полагаете, Альтамонт?

— Ну что же, будем есть, если это доставит вам удовольствие, хотя это несколько глупо и даже унизительно в нашем положении, — ответил Альтамонт.

— Держу пари, — сказал Джонсон, — что после обеда мы придумаем способ выпутаться из беды.

Никто ему не ответил, и все сели за стол.

Джонсон, воспитанный в школе доктора, старался философски отнестись к опасности, но в настоящем случае это ему плохо удавалось. Шутки застревали у него в горле. К тому же осажденным становилось явно не по себе. Воздух начинал портиться в их герметически закрытом доме, и его нельзя было освежить, так как трубы плохо тянули. Огонь должен был скоро потухнуть. Кислород, поглощаемый легкими и печью, мало-помалу заменялся углекислотой, губительное действие которой всем известно.

Гаттерас первый заметил эту новую опасность и не скрыл ее от своих товарищей.

— Значит, во что бы то ни стало, а выйти необходимо! — вскричал Альтамонт.

— Да, — согласился Гаттерас, — но подождем ночи, сделаем отверстие в потолке. Это даст новый приток свежего воздуха, а затем кто-нибудь из нас станет у отверстия и будет стрелять по медведям.

— Ничего другого не остается, — ответил Альтамонт.

Решив так, все стали ждать наступления темноты. И все это время Альтамонт не переставал проклинать положение, при котором, как он выражался, «медведи и люди столкнулись лицом к лицу, причем люди отнюдь не оказались на высоте своего положения». 

XIIIМина

Наступила ночь, и лампа в зале начала гаснуть из-за недостатка кислорода.

В восемь часов были сделаны последние приготовления. Осажденные тщательно зарядили свои ружья и проделали отверстие в потолке.

Работа длилась уже несколько минут. Бэлл ловко справлялся с делом, как вдруг Джонсон, бывший на страже в спальне, подбежал к своим товарищам.

Он был встревожен.

— Что с вами? — спросил Гаттерас.

— Ничего, так... — нерешительно ответил Джонсон. —' Впрочем...

— Однако... — начал было Альтамонт.

— Молчите! Вы не слышите никакого шума?

— Где?

— Там... в стене комнаты творится что-то неладное.

Бэлл перестал работать. Все прислушались.

Слышался отдаленный треск, как будто в боковой стене пробивали отверстие.

— Кто-то скребется, — сказал Джонсон.

— Несомненно, — ответил Альтамонт.

— Неужели медведи? — спросил Бэлл.

— Конечно, они! — воскликнул Альтамонт.

— Они переменили тактику, — сказал Джонсон, — и отказались от намерения задушить нас.

— Они думают, что мы уже задохнулись, — возразил Альтамонт, которого не на шутку разбирала злость.

— Проклятое зверье скоро сюда вломится! — сказал Бэлл.

— И прекрасно! — ответил Гаттерас. — Будем сражаться врукопашную.

— Тысяча чертей! — вырвалось у Альтамонта. — По-моему, это гораздо лучше. Надоели мне эти невидимые враги. По крайней мере, будем видеть неприятеля и биться с ним!

— Да, — сказал Джонсон, — но только едва ли можно будет пустить в дело ружья: здесь слишком тесно.

— И отлично! Станем работать ножами и топорами!

Треск все усиливался. Уже ясно слышалось царапанье когтей. Медведи подкапывались с того именно угла, где стена примыкала к упиравшемуся в утес снежному валу.

— Этот медведь теперь не дальше чем в шести футах от нас, — сказал Джонсон.

— Да, Джонсон, — ответил Альтамонт. — Но у нас есть еще время, чтобы приготовить ему достойную встречу.

Американец взял в одну руку топор, а в другую нож, выставил вперед правую ногу, откинулся назад корпусом и стал в оборонительное положение. То же самое сделали Джонсон и Бэлл. На всякий случай Джонсон зарядил также свое ружье.

Треск все усиливался; куски льда так и разлетались, точно под железными когтями.

Наконец уже только тонкий слой льда отделял нападающего от его врагов. Вдруг слой этот треснул, как лопается в обруче бумага, разрываемая клоуном, и какая-то большая черная масса ввалилась в полутемную комнату.

Альтамонт замахнулся на нее топором.

— Ради бога, остановитесь! — сказал знакомый голос.

— Доктор! Доктор! — вскричал Джонсон.

Действительно, то был доктор; потеряв равновесие, он кувырком вылетел на середину комнаты.

— Здравствуйте, друзья мои! — сказал он, быстро поднимаясь.

Его товарищи остолбенели, но вслед за изумлением наступила минута невыразимой радости. Каждый хотел обнять достойного Клоубонни; взволнованный Гаттерас долго прижимал его к груди, а доктор отвечал капитану горячим пожатием руки.

— Неужели это вы, доктор? — вскричал Джонсон.

— Я сам, собственной персоной, Джонсон. Я беспокоился о вас больше, чем вы обо мне.

— Но как же вы узнали, что на нас напали медведи? — спросил Альтамонт. — Мы больше всего опасались, что вы преспокойно будете возвращаться в форт, не подозревая даже о грозящей вам опасности.

— Я все видел, — ответил доктор. — Ваши выстрелы предупредили меня. Я в то время находился возле обломков «Порпойза»; поднявшись на возвышение, я увидел, что вас преследуют пять медведей. Ах, чего я не перечувствовал! Только увидев, что вы стремглав спустились с утеса и что медведи рыщут кругом, я успокоился, так как полагал, что у вас хватит времени запереться в доме. Мало-помалу я стал пробираться к дому, то ползком, то скрываясь за льдины. Так я дошел до форта и застал этих колоссальных зверей за работой. Они трудились, как бобры: утаптывали снег и глыбами его заваливали дом — словом, хотели заживо замуровать вас. К счастью, им не пришло в голову скатить с утеса глыбы льда, которые неминуемо раздавили бы вас.

— Но сами-то вы, доктор, тоже подвергались опасности, — сказал Бэлл. — Разве медведи не могли оставить форт и приняться за вас?

— Им было не до того. Гренландские собаки, выпущенные Джонсоном, бегали тут же, но медведи и не думали преследовать их, рассчитывая полакомиться более вкусной дичью.

— Благодарим за комплимент!—засмеялся Альтамонт.

— Ну, особенно гордиться этим не стоит... Разгадав тактику медведей, я решился пробраться к вам. Благоразумие требовало повременить до ночи. С наступлением сумерек я потихоньку подкрался к эскарпу со стороны порохового погреба. Я нарочно выбрал это место: отсюда удобно было прокопать галерею. Я принялся за работу и стал рубить лед ледорезом. Замечу, кстати, — преполезное это орудие... Три часа я рыл, копал, работал — и вот, проголодавшийся и совсем обессиленный, стою теперь среди вас...

— Чтобы разделить нашу участь? — сказал Альтамонт.

— Чтобы спасти всех нас. Но прежде всего дайте мне сухарей и мяса: я умираю от голода.

Вскоре доктор уже уписывал солонину. Он ел и одновременно отвечал на вопросы, которыми товарищи засыпали его.

— Чтобы спасти нас? — переспросил Бэлл.

— Само собой разумеется, — отвечал доктор, не переставая работать челюстями.

— В самом деле, — сказал Бэлл, — мы можем уйти той же дорогой, которой пришел доктор.

— Вот это чудесно! Медведи пронюхали бы, где лежат наши запасы, и, разумеется, все бы пожрали, — ответил доктор.

— Приходится оставаться здесь, — сказал Гаттерас.

— Конечно, и во что бы то ни стало избавиться от медведей.

— Значит, у вас есть для этого какое-нибудь средство? — спросил Бэлл.

— И очень даже верное, — ответил доктор.

— Ну, не говорил ли я! — вскричал Джонсон, потирая руки. — Пока доктор с нами, отчаиваться не следует: у него всегда найдется про запас какая-нибудь уловка.

— Послушайте, доктор,— сказал Альтамонт,— а разве медведи не могут проникнуть в прорытую вами галерею?

— Ну нет, вход в нее я крепко-накрепко забил! И мы теперь можем преспокойно ходить в пороховой погреб: медведи ни о чем не догадаются.

— Хорошо. Но скажите же, как вы думаете избавить нас от непрошенных гостей?

— А очень просто; я даже кое-что уже подготовил для этого.

— Что же именно?

— Вот увидите. Но я и забыл, что возвратился не один.

— Как? — спросил Джонсон.

— Я должен вам представить моего товарища.

Сказав это, доктор вытащил из галереи тело только что убитого песца.

— Песец! — вскричал Бэлл.

— Результат моей сегодняшней охоты, — скромно пояснил доктор. — Вы увидите, что никогда еще ни один ресец не был убит более кстати.

— Но в чем же- наконец состоит ваш план? — спросил Альтамонт.

— В том, чтобы взорвать на воздух всех медведей при помощи ста фунтов пороха!

Все в недоумении взглянули на доктора.

— Но где же порох? — спросили они.

— В пороховом погребе.

— Ну, а погреб-то где?

— Проход прямехонько ведет в него. Недаром же я . вывел галерею в десять туазов длиной. Я мог бы прорыть ход и поближе к дому, но у меня был в виду особый план.

— Где же вы намерены заложить мину? — спросил Альтамонт.

— Как раз против хода, то-есть подальше от дома, порохового погреба и складов.

— Но каким образом заманить туда медведей?

— Это уж мое дело,— ответил доктор.— Но довольно болтать, примемся за дело. Нам предстоит прорыть ночью галерею футов в сто: работа изнурительная, но впятером мы легко справимся с нею, сменяя друг друга. Пусть начнет Бэлл, а мы немного отдохнем.

— Чорт возьми! — вскричал Джонсон.— Чем больше я думаю, тем больше мне нравится способ мистера Клоубонни.

— Я хочу действовать наверняка,— сказал доктор.

— О! Раз уж вы обещаете, можно считать этих медведей убитыми, и я уже чувствую у себя на плечах тяжесть их шкур.

— Итак, за работу!

Доктор с Бэллом вошли в темную галерею; где прошел Клоубонни, там легко мог пройти любой из них. Минеры проникли в пороховой погреб как раз в том месте, где в строгом порядке стояли бочки с порохом. Тут доктор объяснил Бэллу, что надо было делать, и плотник начал пробивать противоположную стену, к которой примыкал парапет, а Клоубонни возвратился в ледяной дом.

Бэлл работал уже целый час и прорыл ход длиной около десяти футов; по нему можно было пробираться только ползком. Бэлла сменил Альтамонт и в течение часа вырыл почти столько же, сколько и Бэлл. Из галереи снег выносили в кухню, где доктор превращал его в воду, чтобы он занимал меньше места.

Альтамонта сменил Гаттерас, а его, в свою очередь, Джонсон. Через десять часов, то-есть к восьми часам утра, галерея была вполне готова.

На рассвете доктор выглянул в амбразуру, прорубленную им в стене порохового погреба.

Терпеливые животные не покидали своего поста, бродили взад и вперед, нюхая воздух, рычали — словом, сторожили с примерной бдительностью, обходя дозором вокруг дома, исчезнувшего под массой наваленных на него льдин. Настала, однако, минута, когда их терпение истощилось, и доктор заметил, что медведи начали разбирать натасканные ими глыбы.

— Что это они еще затеяли? — сказал капитан, стоявший подле доктора.

— Повидимому, им надоело ждать: они хотят добраться до нас. Но погодите, голубчики! Мы с вами разделаемся по-своему. Теперь времени терять нельзя.

Доктор прополз до места, где предполагалось заложить мину, и приказал увеличить камеру во всю ширину и высоту вала. Вскоре в верхней ее части остался только слой льда в один фут толщиной, так что его пришлось подпереть, чтобы он не обрушился.

На гранитной почве укрепили кол, к верхней части которого привязали песца. Длинная веревка, шедшая от основания столба, подпиравшего лед, была проведена в пороховой погреб. Товарищи доктора слепо исполняли все его приказания, хотя и не вполне понимали их смысл.

— Вот приманка,— сказал доктор, показывая на песца.

Он велел подкатить к столбу бочонок пороха.

— А вот и мина,— добавил Клоубонни.

— А не взлетим ли на воздух и мы вместе с медведями?—спросил Гаттерас.

— Нет, мы достаточно удалены от места взрыва, дом построен крепко. Но если он и даст несколько трещин, их нетрудно будет заделать.

— Хорошо,— сказал Альтамонт.— Но как вы намерены действовать?

— Дернув веревку, мы .повалим столб, поддерживающий над миной слой льда. Труп песца мгновенно появится вне вала, и согласитесь, что проголодавшиеся медведи немедленно накинутся на неожиданную добычу.

— Верно.

— В это мгновение я воспламеняю мину, и непрошенные гости вместе с угощением взлетают на воздух.

— Здорово! — воскликнул Джонсон, с интересом следивший за рассказом.

Гаттерас, безусловно доверявший своему другу, не требовал никаких разъяснений. Он ждал. Но Альтамонт хотел знать все, до малейших подробностей.

— Доктор,— сказал он,— а как же вы настолько точно вычислите время горения фитиля, чтобы взрыв произошел как раз в нужный момент?

— Очень просто, я вовсе не буду делать никаких вычислений.

— Следовательно, у вас есть фитиль длиной в сто футов?

— Никакого фитиля у меня нет.

— В таком случае, вы устроите пороховую дорожку?

— Ну нет! Средство это не очень-то надежно!

— Значит, кто-нибудь из нас должен пожертвовать собой и взорвать мину?

— Если потребуется охотник, я готов взяться за это дело,— поспешно сказал Джонсон.

— Этого совсем не нужно, мой достойный друг,— ответил доктор, протягивая руку старому моряку.— Жизнь каждого из нас слишком драгоценна, и благодаря богу ей не грозит никакая опасность!

— Ну, тогда я уж не берусь отгадывать,— сказал Альтамонт.

— Если бы мы не сумели вывернуться из настоящего положения,— улыбаясь, сказал доктор,— то к чему было бы тогда учиться физике?

— A-а, так, значит, физика! — сказал просиявший Джонсон.

— Разве у нас нет гальванической батареи и достаточно длинных проводов, которыми мы пользовались для устройства маяка?

— Ну так что же?

— Мы можем мгновенно взорвать мину, когда нам будет угодно и притом не подвергаясь ни малейшей опасности.

— Ура! — вскричал Джонсон.

— Ура! — повторили его товарищи, не заботясь о том, слышат ли их медведи.

Немедленно электрические провода были протянуты от дома до порохового погреба. Один конец проводов соединили с гальваническим элементом, а другой опустили в бочонок с порохом на небольшом расстоянии друг от друга.

В девять часов утра все было готово. И вовремя, потому что медведи начали бешено разрушать дом.

Джонсон должен был, стоя в пороховом погребе, дернуть веревку, привязанную к столбу. Он занял свой пост.

— А теперь, — сказал доктор остальным, — приготовьте свое оружие. На случай если медведи не будут перебиты сразу, станьте подле Джонсона и тотчас после взрыва выбегайте из дома.

Гаттерас, Альтамонт и Бэлл отправились в пороховой погреб, а доктор остался у электрического аппарата.

Вскоре послышался голос Джонсона:

— Готово?

— Готово! — ответил доктор.

Джонсон сильно дернул веревку — часть поверхности свода обрушилась, и труп песца показался над обломками льда. Это ошеломило медведей, но они очень быстро оправились и не замедлили броситься на неожиданную добычу.

— Пли! — вскричал Джонсон.

Доктор пустил ток, раздался оглушительный взрыв. Дом задрожал, как во время землетрясения, стены его треснули. Гаттерас, Альтамонт и Бэлл выбежали из порохового погреба, держа ружья наготове.

Но оружие не потребовалось. Четыре медведя из пятерых лежали на земле, изорванные в куски, искалеченные, обуглившиеся, а пятый, наполовину опаленный, удирал что было мочи.

— Ура! Ура! Ура! — кричали товарищи доктора, который, улыбаясь, переходил из объятий в объятия. — Ура доктору Клоубонни!

XIVПолярная весна

Пленники получили свободу — радость их была неописуема. Все горячо благодарили доктора. Старику Джонсону было немного жаль медвежьих шкур, которые оказались сожженными и уже ни на что не годились, но это не особенно омрачало его хорошее настроение.

Весь день прошел в починке ледяного дома, сильно пострадавшего от взрыва. Его очистили от глыб льда, нагроможденных медведями, и скрепили рассевшиеся стены. Работа подвигалась быстро под веселые песенки Джонсона.

На следующий день стало значительно теплее; вследствие внезапной перемены ветра ртуть в термометре поднялась до —9° по Цельсию. Столь значительная перемена сильно отозвалась на окружающем: люди и все вокруг них как будто повеселело. Южный ветер принес с собой первые признаки полярной весны. Эта сравнительно теплая погода продержалась несколько дней. Термометр в защищенном от ветра месте показывал—1° по Цельсию; появились признаки оттепели.

Лед стал трескаться; там и сям из-подо льда, точно фонтаны в английском парке, била ключом соленая вода, а через несколько дней пошел сильный дождь.

Над снегом поднялись густые испарения — хорошая примета, предвещавшая близкое таяние больших масс снега. Бледный диск солнца становился все ярче и ярче и описывал на небосклоне все более длинные дуги. Ночь длилась теперь всего три часа.

Другой, не менее знаменательный, признак весны — появились целые стаи белых куропаток, полярных гусей, рябчиков и ржанок, наполнявших воздух оглушительными криками, хорошо памятными морякам еще с прошлой весны. На берегах залива появились зайцы и арктические мыши — лемминги, маленькие норки которых представляли собой целую систему правильной формы ямок.

Доктор обратил внимание своих товарищей на то, что почти все звери и птицы теряли белые зимние перья и шерсть и облекались в летнюю одежду. Они спешно готовились к весне, а природа тем временем готовила для них пищу в виде мхов и мелкой муравы. Под таявшими снегами зарождалась новая жизнь.

Но вместе с этими безвредными животными возвратились и их изголодавшиеся враги — лисицы и волки. Во время коротких ночей слышался их зловещий вой.

Полярные волки сродни нашим собакам, они даже лают по-собачьи. Говорят, будто волки прибегают к этой уловке, чтобы приманить собак и загрызть их. Факт этот, замеченный в местах, прилегающих к Гудзонову заливу, был проверен доктором в Новой Америке. Поэтому Джонсон не выпускал на волю упряжных собак. Что же касается Дэка, то пес этот видывал виды и был слишком осторожен для того, чтобы попасть на зубы волкам.

Недели две путешественники усиленно охотились и запасли много свежего мяса. Били белых куропаток и рябчиков, мясо которых превосходно. Охотникам не приходилось удаляться от форта. Дичь сама шла на них и своим присутствием оживляла безмолвные берега и бухту Виктории, представляя радостное для глаз зрелище.

Так, в охоте, незаметно прошли две недели после встречи с медведями, и оттепель продолжала свое дело. Термометр поднялся до нуля по Цельсию; горные потоки журчали в оврагах, и на склонах холмов образовались тысячи водопадов.

Доктор расчистил около акра земли и засеял его крессом, щавелем и ложечной травой — растениями, отлично помогающими против цынги. Из земли уже показались маленькие зеленые листочки, как вдруг ударил страшный холод.

В одну ночь, при жестоком ветре, термометр опустился до — 22°. Все замерзло: птицы, земноводные, четвероногие исчезли, как по волшебству; тюленьи отдушины затянулись льдом: трещины на ледяных полях закрылись; лед снова стал тверд, как гранит, а водопады, захваченные морозом в своем падении, застыли хрустальными лентами.

Эта внезапная перемена произошла в ночь с 11 на 12 мая. Когда на следующее утро Бэлл попытался высунуть наружу нос, то чуть его не отморозил.

— Вот она, эта полярная природа! — вскричал несколько озадаченный доктор. — Какие штуки выкидывает! Ну что ж, начну посев во второй раз.

Гаттерас отнесся к этому менее философски: ему не терпелось предпринять новые разведки, но волей-неволей пришлось покориться.

— И долго еще будут стоять такие холода? — спросил Джонсон.

— Ну нет, мой друг,— ответил доктор.— Это последние холода. Вы же понимаете, что мороз здесь у себя дома и без борьбы он не сдается.

— А он таки не плохо защищается,— заметил Бэлл, потирая себе лицо.

— Да! Но мне бы следовало этого ожидать,— сказал доктор,— и не тратить попусту семян, точно какой-нибудь неуч, тем более что вырастить их можно было и у кухонной печи.

— Как,— сказал Альтамонт,— вы могли предвидеть эту перемену температуры?

— Конечно, не будучи даже пророком! Следовало поручить мои посевы покровительству святых Мамерта, Панкратия и Сервазия, память которых празднуется 11, 12 и 13-го числа настоящего месяца.

— Но какое влияние могут иметь эти три святых мужа на температуру?

— Очень даже большое, если верить садоводам: они их называют «тремя студеными святыми».

— Почему же?

— Потому что в мае обычно наступают периодические холода, и наибольшее понижение температуры наблюдается между 11—13-м числами.

— Факт, действительно, интересный. Но чем его объясняют?—спросил Альтамонт.

— Его объясняют двояко. Одни считают причиной то, что в эту пору года между Землей и Солнцем проходит большое количество астероидов; другие объясняют это таянием снегов, во время которого из воздуха поглощается значительное количество теплоты. Обе причины возможны. Но следует ли их допускать безусловно? Ответить на это я не могу. Однако, не будучи вполне убежден насчет правильности объяснения, я не питаю ни малейшего сомнения относительно самого факта и не должен был бы упускать это из виду и... губить свои посевы.

Доктор оказался прав. По той или иной причине, но всю вторую половину мая стояли сильные холода. Пришлось отказаться от охоты, и не столько из-за мороза, сколько вследствие полного отсутствия дичи. К счастью, запасы свежего мяса далеко еще не истощились.

Снова началось томительное безделье, В течение следующих пятнадцати дней, с 11 по 25 мая, не случилось ничего особенного, если не считать болезни Бэлла, которого внезапно поразила жестокая ангина. Гланды его сильно распухли и покрылись налетом. Клоубонни был тут в своей стихии, и болезнь, очевидно не рассчитывавшая на его вмешательство, отступила. Лечение отличалось крайней незатейливостью, а аптека была под рукой. Доктор клал в рот пациенту небольшие кусочки льда; через несколько часов опухоль начала уменьшаться, налеты исчезали. Сутки спустя Бэлл уже был на ногах.

Всех изумила эта простота врачевания.

— Север — страна горловых болезней, — говорил Клоубонни, — поэтому необходимо, чтобы рядом с болезнью находилось и лекарство!

— Лекарство и, главное, лекарь,— добавил Джонсон, в глазах которого доктор поднялся теперь на недосягаемую высоту.

Клоубонни решил серьезно поговорить с Гаттерасом. Нужно было отговорить капитана от его намерения подняться к северу, не беря с собой ни шлюпки, ни лодки, ни даже куска дерева, на которых можно было бы переправиться через пролив. Капитан ни за что не соглашался плыть в шлюпке, сделанной из остатков американского судна.

Доктор не знал, как и приступить к делу. Между тем откладывать было нельзя, так как времени оставалось немного: в июне пора было отправляться. Наконец, после долгих колебаний, доктор отвел Гаттераса в сторону и ласково сказал ему:

— Гаттерас, считаете ли вы меня своим другом?

— Разумеется! — с живостью ответил капитан.— Лучшим и даже единственным другом!

— А если бы я дал вам один непрошенный совет, будете ли вы считать его бескорыстным?

— Конечно! Ведь я же знаю, что личный интерес никогда не руководит вами. Но в чем дело?

— Погодите, Гаттерас, я хочу предложить вам еще один вопрос. Считаете ли вы меня добрым англичанином, радеющим, как и вы, о славе своего отечества?

— Да, но...— И Гаттерас удивленно взглянул на доктора.

— Вы хотите достигнуть Северного полюса. Я понимаю ваше честолюбие и разделяю его. Но, чтобы достигнуть своей цели, необходимо сделать все, что бы ни...

— А разве до сих пор я не жертвовал всем?

— Нет, Гаттерас, вы не жертвовали своими личными предубеждениями, и в настоящую минуту вы готовы отвергнуть средства, необходимые для того, чтобы подняться к полюсу.

— Вы имеете в виду,— спросил Гаттерас,— шлюпку этого человека?

— Будем, Гаттерас, говорить хладнокровно. Может быть, берег,* на котором мы провели зиму, вовсе не тянется до самого полюса. У нас нет никаких доказательств этого. Если наши предположения оправдаются, то летом мы должны встретить на своем пути обширное, свободное ото льдов море. Теперь я спрошу вас: что мы будем делать, оказавшись на берегу свободного ото льдов и благоприятного для плавания арктического океана, если нам не на чем будет переплыть его?

Гаттерас молчал.

— Неужели вы хотите остановиться в нескольких милях от Северного полюса за неимением средств достигнуть его?

Гаттерас уронил голову на руки.

— А теперь, — продолжал доктор, — взглянем на вопрос с его нравственной стороны. Я понимаю, что каждый англичанин для славы своего отечества готов пожертвовать жизнью и состоянием. Но если шлюпка, сколоченная из нескольких досок, взятых с американского судна, потерпевшего крушение и поэтому не имеющего никакой ценности,— если такая шлюпка, говорю я, пристанет к неизвестному берегу или пройдет неисследованный океан, то неужели это может умалить славу совершенного открытия? Если бы мы нашли на этих берегах брошенный неизвестным экипажем корабль, неужели вы поколебались бы воспользоваться им? Разве не главе экспедиции принадлежит вся честь? Теперь я спрошу вас: не будет ли такая шлюпка, построенная четырьмя англичанам и управляемая экипажем, состоящим из четверых англичан, вполне английской шлюпкой, от киля до палубы?

Гаттерас все еще молчал.

— Если говорить откровенно,— продолжал доктор,— вас смущает не шлюпка, а Альтамонт.

— Да, доктор,— отвечал капитан. — Я ненавижу этого американца, которого судьба привела на мой путь, чтобы...

— Чтобы спасти нас!

— Чтобы погубить меня! Мне кажется, что он глумится надо мной, распоряжается здесь как хозяин и воображает, будто он разгадал мои планы и держит в своих руках мою судьбу. Не вполне ли он высказался, когда дело коснулось названий вновь открытых земель? Говорил ли он когда-нибудь, какие цели привели его сюда? Вам не изгнать из моей головы мысли, убивающей меня: этот человек — глава экспедиции, снаряженной правительством Соединенных Штатов...

— Допустим, что это так, Гаттерас. Но где же доказательство, что экспедиция эта старалась подняться к полюсу? Разве Америка, подобно Англии, не вправе сделать попытку к открытию Северо-западного прохода? Во всяком случае, Альтамонт ничего не знает о ваших намерениях, потому что ни Джонсон, ни Бэлл, ни я, ни вы ни одним словом не обмолвились при нем об этом.

— Так пусть он никогда и не узнает о них!

— В конце концов ему придется о них узнать. Не можем же мы бросить его здесь одного!

— А почему бы и нет? — с раздражением спросил капитан.— Разве он не может остаться в форту?

— Он на это не согласится, Гаттерас! К тому же оставлять здесь Альтамонта, не будучи уверенными, что мы найдем его по возвращении, это более чем неблагоразумно — это бесчеловечно! Альтамонт отправится, он должен отправиться с нами! Но так как в настоящее время не следует сообщать ему о том, о чем он, быть может, и не думает, то мы ничего не скажем ему и построим шлюпку под предлогом осмотра берегов вновь открытой земли.

Гаттерас все еще никак не мог решиться признать правильность рассуждений своего друга.

— А если он не согласится пожертвовать своим кораблем?— спросил наконец он.

— Тогда придется воспользоваться правом сильнейшего. Вы построите шлюпку без его согласия, и тогда ему не на что больше будет претендовать!

— Дай-то бог, чтобы он не согласился! — вскричал Гаттерас.

— Надо спросить его. Я беру это на себя.

Действительно, в тот же вечер за ужином доктор повел речь о задуманных на лето экскурсиях и о гидрографической съемке берегов.

— Полагаю, Альтамонт,— сказал он,— что и вы отправитесь с нами?

— Само собою разумеется,— ответил Альтамонт.— Надо же знать, как далеко простирается земля Новой Америки.

Гаттерас пристально посмотрел на своего соперника.

— Для этого нужно как можно лучше использовать остатки «Порпойза»,— продолжал Альтамонт.— Можно будет построить из них прекрасную, прочную шлюпку.

— Слышите, Бэлл,— с живостью сказал доктор,— мы завтра же примемся за дело!

XVСеверо-западный проход 

На следующий день Бэлл, Альтамонт и доктор отправились к «Порпойзу». В дереве не было недостатка; старая шлюпка трехмачтового судна, с высаженным льдинами днищем, дала все самые необходимые части для постройки новой шлюпки. Плотник немедленно приступил к делу. Необходимо было построить прочную шлюпку, достаточно, одна коже, легкую для того, чтобы ее можно было везти на санях.

В последних числах мая температура поднялась; термометр стоял на точке замерзания; на этот раз весна возвратилась уже окончательно, и путешественники могли снять свою зимнюю одежду. Перепадали частые дожди; вешние воды каскадами стремились по малейшим отлогостям почвы.

Гаттерас не мог сдержать свою радость при виде тающих снегов. Освобождение моря ото льда было освобождением и для него.

Он надеялся вскоре убедиться, ошибались или нет его предшественники насчет существования полярного бассейна. От этого зависел успех его предприятия. Однажды вечером, после довольно теплого дня, когда таяние протекало особенно заметно, Гаттерас завел разговор на эту интереснейшую для него тему — о свободном море. Он привел все известные ему доводы в защиту своего предположения. Доктор, как всегда, был с ним вполне согласен. Впрочем, заключения Гаттераса не были лишены правдоподобности.

Очевидно, свободное море существует. Если океан освободится ото льдов в бухте Виктории, то от них освободится и его южная часть до Нового Корнуэлса и канала Королевы. Таким видели это море Пенни и Бельчер, и, конечно, ошибиться они не могли.

— Я того же мнения, Гаттерас,— ответил доктор,— тем более что нет никакой причины сомневаться в истинности показаний этих знаменитых мореплавателей... Некоторые тщетно пытались объяснить их открытия действием миража. Но сами они твердо убеждены в верности своих показаний.

Я всегда был такого же мнения,— сказал Альтамонт, принимавший участие в разговоре.— Полярный бассейн простирается не только на запад, но и на восток.

— Действительно, такое предположение весьма правдоподобно, — заметил Гаттерас.

— В этом нет никакого сомнения,— сказал Альтамонт,— потому что свободное море, которое видели капитаны Пенни и Бельчер у берегов Земли Гриннеля, видел также лейтенант Кэйн в проливе, носящем имя этого отважного ученого.

— Но мы далеко от пролива Кэйна,— сухо заметил Гаттерас,— следовательно, проверить этот факт не можем.

— Но его можно, по крайней мере, допустить,— сказал Альтамонт.

— Конечно,— вмешался доктор, желая предотвратить бесполезный спор,— мнение Альтамонта может оказаться верным. Одинаковые явления должны повторяться под одинаковыми широтами, если только этому не мешают какие-либо специфические особенности строения материка. Поэтому я думаю, что свободное море простирается и на запад и на восток.

— Во всяком случае, для нас это безразлично,— сказал Гаттерас.

— Я думаю иначе, Гаттерас,— возразил Альтамонт, раздраженный притворным равнодушием капитана.— Для нас это может иметь некоторое значение.

— Какое же?

— В случае, если мы думаем о возвращении.

— О возвращении! — вскричал Гаттерас.— А кто думает об этом?

— Никто,— ответил Альтамонт,— но я полагаю, что дойдем же мы до конечного пункта.

— До какого же именно? — спросил Гаттерас.

В первый раз Альтамонту был поставлен этот вопрос. Доктор отдал бы свою руку на отсечение, лишь бы только прекратить разговор.

Альтамонт не отвечал, и капитан повторил свой вопрос.

— Что же это за пункт? — настаивал он.

— Тот, где мы скоро будем,— спокойно ответил Альтамонт.

— Ну кто же это может знать? — примирительно вставил доктор.

— Итак, я полагаю,— продолжал Альтамонт,— что при желании воспользоваться полярным бассейном для возвратного пути мы должны будем попытаться проникнуть в пролив Кэйна, который приведет нас прямо в Баффинов залив.

— Вы полагаете? — насмешливо спросил Гаттерас.

— Да, полагаю! Я думаю также, что если когда-нибудь полярные моря будут открыты для навигации, то она будет происходить только этим путем, как кратчайшим. Открытие доктора Кэйна — великое открытие!

— Возможно! — сказал Гаттерас, до крови кусая себе губы.

— Отрицать это нельзя, за каждым надо признать его заслугу,— сказал доктор.

— Не говоря уже о том,— продолжал упрямый американец, — что до этого знаменитого мореплавателя никто так далеко не продвигался на север.

— Мне приятно думать,— ответил капитан,— что в настоящее время англичане продвинулись дальше него.

— И американцы! — воскликнул Альтамонт.

— Американцы? — проронил Гаттерас.

— Разве я не американец? — гордо сказал Альтамонт.

— Вы человек...— едва сдерживаясь, сказал Гаттерас,— вы человек, ставящий на одну доску как случай, так и науку. Ваш американский капитан далеко продвинулся на север только благодаря случайности...

— Случайности! — вскричал Альтамонт. — И вы осмеливаетесь говорить, что Кэйн обязан этим великим открытием не своей энергии, не своему знанию?

— Я говорю,— ответил Гаттерас,— что имя этого самого Кэйна не следовало бы произносить в стране, прославленной Парри, Франклином, Россом, Бельчером, Пенни, на морях, приведших англичанина Мак-Клюра к открытию Северо-западного прохода...

— Мак-Клюра! — с живостью возразил Альтамонт.— Вы упоминаете об этом человеке и в то же время восстаете против случайностей! Разве своими успехами Мак-Клюр не был обязан только случаю?

— Нет! — вскричал Гаттерас оживляясь.— Нет, не случаю, а своему мужеству и той настойчивости, с какой он провел четыре зимы среди льдов!

— Еще бы! — ответил Альтамонт.— Его затерло льдами, обратный путь был невозможен, и Мак-Клюр кончил тем, что бросил свой корабль «Инвестигейтор» и возвратился в Англию.

— Друзья мои...— сказал доктор.

— Впрочем,— перебил его Альтамонт,— оставим в стороне Мак-Клюра и рассмотрим полученные результаты. Вы говорите о Северо-западном проходе. Но ведь проход этот еще нужно открыть!

При этих словах Гаттерас в волнении вскочил с места. Никогда еще спор между соперниками не обострялся до такой степени.

Доктор еще раз попытался вмешаться в разговор.

— Вы неправы, Альтамонт,— сказал он.

— Я остаюсь при своем мнении,— ответил упрямый американец:—Северо-западный пр :ход еще не открыт, или, если хотите, его еще надо пройти. Мак-Клюр не прошел его, и никогда еще ни одно судно, вышедшее из Берингова пролива, не приходило в Баффинов залив.

Возражать против этого было нечего: американец был прав.

Однако Гаттерас быстро поднялся с места и вскричал:

— Я не позволю, чтобы в моем присутствии оспаривали славу английского капитана!

— Вы не позволите? — вскакивая, в свою очередь, ответил Альтамонт.— Но факты налицо, попробуйте-ка опровергнуть их!

— Милостивый государь!..— произнес, побледнев от гнева, Гаттерас.

— Друзья мои,— сказал доктор,— успокойтесь! Ведь мы обсуждаем чисто научный вопрос.

Добряк Клоубонни хотел видеть только научный спор там, где главную роль играло национальное соперничество американца и англичанина.

— Факты? Я вам их приведу! — с угрозой в голосе вскричал Гаттерас.

— Я тоже,— ответил Альтамонт.

Джонсон и Бэлл не знали, что и делать.

— Господа,— с достоинством сказал Клоубонни,— я требую слова! Факты, о которых идет речь, известны мне столько же, сколько и вам, а быть может, даже лучше, чем вам, и, полагаю, вы согласитесь, что я могу говорить о них беспристрастно.

— Да, да, пусть скажет доктор! — закричали Бэлл и Джонсон, обеспокоенные неожиданным оборотом разговора и составившие благоприятное доктору большинство.

— Говорите, господин Клоубонни, мы вас слушаем,— сказал Джонсон.

— Говорите,— согласился Альтамонт.

Гаттерас сел на свое место и, скрестив руки на груди, кивнул головой в знак согласия. Доктор взял из шкафа какую-то карту:

— Я хочу сообщить вам только факты, и вы, друзья мои, можете поправить меня, если я что-нибудь пропущу или передам неточно.

— Мы достаточно хорошо знаем вас, господин Клоубонни,— сказал Бэлл,— будьте смелей.

— Вот карта полярных морей,— показал Клоубонни.— Проследим по ней путь капитана Мак-Клюра.

Клоубонии разложил на столе одну из превосходных карт, изданных по распоряжению адмиралтейства, на которой были обозначены все новейшие открытия в полярных морях. Затем он продолжал:

— Вам известно, что в 1848 году два корабля — «Геральд», под начальством капитана Келлета, и «Пловэр», под командой капитана Мура,— были отправлены в Берингов пролив для отыскания экспедиции Франклина. Поиски их не увенчались успехом. В 1850 году к ним присоединился Мак-Клюр, командовавший кораблем «Инвестигейтор», на котором этот офицер совершил в 1849 году плавание под начальством Джемса Росса. За ним следовал его начальник, капитан Коллинсон, находившийся на борту корабля «Энтерпрайз». Но МакКлюр пришел на место раньше Коллинсона и по прибытии в Берингов пролив заявил, что ждать его не станет и пойдет дальше под свою личную ответственность, чтобы — заметьте это, Альтамонт,— найти Франклина или открыть Северо-западный проход.

Альтамонт не возражал.

— 5 августа 1850 года,— снова продолжал доктор,— Мак-Клюр пустился в восточные моря почти не исследованными путями. Видите, как мало на карте обозначений. 30 августа этот молодой офицер увидел мыс Батерест, 6 сентября открыл Землю Беринга, которая, как он убедился впоследствии, составляла часть Земли Бэнкса, и, наконец,— Землю Принца Альберта. Затем Мак-Клюр смело вошел в длинный пролив, разделяющий эти два больших острова, и назвал его проливом Принца Уэльского... Войдите мысленно в пролив с этим отважным мореплавателем... Мак-Клюр имел надежду — вполне основательную — проникнуть в пройденный нами бассейн Мельвиля; но в конце пролива льды встали перед ним непреодолимой преградой. МакКлюр вынужден был провести там зиму с 1850 на 1851 год, в течение которой он совершил путешествие по льдам с целью убедиться, действительно ли этот пролив соединяется с бассейном Мельвиля.

— Да,— согласился Альтамонт,— но пролива он не прошел.

— Погодите,— сказал доктор.— Во время этой зимовки офицеры Мак-Клюра исследовали близлежащие материки: на юге Кресуэл — Землю Беринга, Гасуэлт — Землю

Принца Альберта, а на севере Уиннэт — мыс Уокера. В июле, при первых оттепелях, Мак-Клюр вторично попытался войти в бассейн Мельвиля, приблизился к нему на двадцать миль — всего на двадцать миль!— но ветрами его отбросило к югу, и он не мог бороться с этим препятствием. Тогда Мак-Клюр решил спуститься проливом Принца Уэльского, обогнуть Землю Бэнкса и попытаться сделать на западе то, что не удалось ему на востоке. Он повернул на другой галс. 18-го числа он находился в виду мыса Келлета, 19-го — в виду мыса Принца Альберта, двумя градусами выше, затем после страшной борьбы со льдами Мак-Клюр остановился в протоке Бэнкса, при входе в сеть проливов, ведущих в Баффинов залив.

— Но пройти их он не мог,— опять заметил американец.

— Погодите, Альтамонт, будьте терпеливы, как Мак-Клюр. 26 сентября капитан встал на зимовку в заливе Милосердия, в северной части Земли Бэнкса, где и пробыл до 1852 года. Настал апрель. У Мак-Клюра оставалось съестных припасов всего на восемнадцать месяцев. Не желая возвращаться назад, он на санях проехал пролив Бэнкса и достиг острова Мельвиля. Здесь, у этих берегов, Мак-Клюр надеялся найти суда, которые капитан Аустин отправил навстречу ему Баффиновым заливом и проливом Ланкастера. 28 апреля Мак-Клюр вошел в Зимнюю гавань, в которой за тридцать три года до этого зимовал Парри. Никаких кораблей там не было. Но капитан нашел гурий и под ним документ, который удостоверял, что Мак-Клинток, лейтенант Аустина, побывал здесь в прошлом году. Другого это привело бы в отчаяние, но Мак-Клюр не унывал. На всякий случай он оставил под тем гурием новый документ, в котором заявлял о своем намерении возвратиться в Англию через пролив Ланкастера и Баффинов залив открытым им Северо-западным проходом. Если о нем не будет веслей, то это будет значить, что его отнесло к северу или к западу от острова Мельвиля. Затем Мак-Клюр, не теряя мужества, возвратился в залив Милосердия, где и провел третью зиму, с 1852 на 1853 год.

— Я никогда не сомневался в мужестве Мак-Клюра, а только в его успехе,— сказал Альтамонт.

— Последуем за ним дальше,— ответил доктор.—

В марте он был вынужден из-за суровой зимы и недостатка дичи сократить обычный паек экипажа до двух третей. Тогда Мак-Клюр решил отправить в Англию половину своего экипажа Баффиновым заливом или рекой Мекензи и Гудзоновым заливом. Другая половина экипажа должна была доставить «Инвестигейтор» в Европу; для этого Мак-Клюр выбрал из своей команды самых слабых, для которых четвертая зимовка могла бы оказаться гибельной. Все уже было готово для отъезда, назначенного на 15 апреля, как вдруг, прогуливаясь однажды по льду со своим лейтенантом Кресуэлом, Мак-Клюр увидел бежавшего к нему с севера и жестикулировавшего человека. То был Пим, лейтенант капитана Келлета, с корабля «Геральд»,— того самого Келлета, которого, как я уже вам сказал, Мак-Клюр оставил в Беринговом проливе два года назад. По прибытии в Зимнюю гавань Келлет нашел документ, оставленный там Мак-Клюром. Узнав таким образом, что последний находится в заливе Милосердия, капитан Келлет отправил своего лейтенанта Пима к бесстрашному молодому человеку. Лейтенанта сопровождал отряд матросов с корабля «Геральд»; в этом отряде находился французский мичман де Бре, служивший в качестве волонтера в штабе капитана Келлета... Вы не сомневаетесь насчет этой встречи наших соотечественников?

— Нисколько,— ответил Альтамонт.

— Хорошо. Посмотрим теперь, что произошло дальше и действительно ли наши моряки прошли Северо-западный проход или нет... Заметьте, если соединить открытия Парри с открытиями Мак-Клюра, то окажется, что северные берега Америки обойдены кругом.

— Не одним, однако, кораблем,— возразил Альтамонт.

— Но зато одним человеком. Но дальше! Мак-Клюр отправился к капитану Келлету на остров Мельвиля и в двенадцать дней прошел сто семьдесят миль, отделявших залив Милосердия от Зимней гавани. Он условился с капитаном «Геральда» относительно отсылки к нему своих больных и возвратился на свой корабль. Другие на месте Мак-Клюра сочли бы, что сделано вполне достаточно, но бесстрашный молодой человек решился еще раз попытать счастья. Его лейтенант Кресуэл — обращаю на это ваше внимание,— сопровождающий больных с корабля «Инвестигейтор», покинул залив Милосерд дня, дошел до Зимней гавани и, пройдя по льдам сто семьдесят миль, 2 июня добрался до острова Бичи и несколько дней спустя с двенадцатью матросами поднялся на борт корабля «Феникс».

— Я служил тогда на «Фениксе» под начальством капитана Инглфилда, с которым мы возвратились в Европу,— сказал Джонсон.

— 7 октября 1853 года, — продолжал доктор,— Кресуэл прибыл в Лондон, пройдя весь путь от Берингова пролива до мыса Фарвел.

— Ну что же, — сказал Гаттерас, — разве прийти а одной стороны, выйдя с другой, не называется пройти?

— Да, — ответил Альтамонт, — пройдя, однако, путь в четыреста семьдесят миль по льдам.

— Что ж из того?

— В этом вся суть дела! — вскричал Альтамонт.— Разве корабль Мак-Клюра прошел этот путь?

— Нет, — ответил доктор, — потому что после четвертой зимовки Мак-Клюр был вынужден бросить свой корабль среди льдов.

— В морском путешествии должен проходить не человек, а корабль. Если когда-нибудь Северо-западный проход сделается доступным, им станут проходить корабли, а не сани. Необходимо поэтому, чтобы переход был совершен судном или, за неимением судна, шлюпкой.

— Шлюпкой? — спросил Гаттерас, приняв эти слова за намек.

— Альтамонт, — поспешил вставить доктор, — вы придираетесь к словам, мы все считаем вас неправым.

— И вам это совсем не трудно, господа, — ответил Альтамонт: — вас четверо, а я один. Но это не помешает мне остаться при своем мнении.

— И оставайтесь! — вскричал Гаттерас. — Да только помалкивайте!

— По какому праву вы разговариваете со мной таким тоном? — вспылил Альтамонт.

— По праву капитана! — надменно ответил Гаттерас.

— Разве я ваш подчиненный? — спросил Альтамонт.

— Без сомнения! И берегитесь, если...

Доктор, Джонсон и Бэлл поспешили вмешаться, и вовремя, потому что противники уже обменивались вызывающими взглядами. Их еле удалось развести. У доктора было очень тяжело на сердце.

Но после двух-трех примирительных слов Альтамонт, насвистывая национальную песенку «Янки Дудль», лег на свою койку и, по-видимому, уснул.

Гаттерас вышел из дому и большими шагами стал ходить на открытом воздухе. Через час он возвратился в комнату и тоже лег, не сказав ни слова, 

 XVI«Полярная Аркадия»[42]

25 мая солнце в первый раз совсем не зашло: оно только слегка коснулось своим диском линии горизонта и тотчас же опять стало подниматься. Начинался период дней, длящихся по двадцать четыре часа. На другой день лучезарное светило появилось, окруженное великолепным кольцом, сверкавшим всеми цветами радуги. Такого рода феномены повторялись часто и постоянно привлекали к себе внимание доктора, отмечавшего час их появления, их размеры и вид. Но феномен, который он наблюдал в этот день, представлял своей эллиптической формой явление довольно редкое.

Вскоре появились крикливые стаи птиц: из далекой Флориды и Арканзаса прилетели дрофы и канадские гуси, с удивительной быстротой направляясь к северу. Доктор застрелил нескольких из них, а также трех или четырех журавлей и даже одного аиста.

Повсюду под лучами весеннего солнца бурно таяли снега; соленая вода, прорвавшаяся наружу сквозь трещины ледяных полей и тюленьи лазейки, быстро разъедала лед. Смешиваясь с морской водой, снег превращался в грязную массу, известную у путешественников в арктических странах под именем «каши».

На берегу залива образовались широкие лужи, и выглянувшая из-под снега земля стала покрываться зеленью.

Доктор опять принялся за свои посевы, так как недостатка в семенах у него не было. Он очень изумился, заметив однажды между просохшими камнями листочки дикого щавеля. Клоубонни не мог надивиться творческим силам природы, для проявления которых требовалось так мало. Посеянный им кресс-салат через три недели дал молодые побеги около дюйма длины.

Скоро стали появляться и мелкие бледнорозоватые цветочки вереска; так и казалось, глядя на них, что неумелая рука подлила в их окраску слишком много воды. Но хотя растительность Новой Америки и выглядела довольно жалкой, тем не менее она доставляла большую радость. Это было все, что могли дать слабые лучи северного солнца.

Наконец установилась действительно теплая погода: 15 июня термометр показывал + 14° по Цельсию. Доктор едва верил своим глазам. Все вокруг преобразилось: бесчисленные журчащие ручьи потекли с пригретых солнцем вершин, лед тронулся. Вскоре должен был разрешиться занимавший всех вопрос об открытом море. В воздухе стоял гул от треска ледяных полей и падения лавин, низвергавшихся с гор в глубокие долины.

Путешественники предприняли экскурсию к острову Джонсона. Это был всего-навсего ничтожный островок, пустынный и бесплодный; тем не менее Джонсон был в восторге, что его имя связано с этой затерявшейся среди океана скалой. Он непременно хотел начертать его на одном высоком утесе и чуть было не свернул себе при этом шею.

Во время своих прогулок Гаттерас тщательно осмотрел местность до мыса Вашингтона. Таяние снегов значительно изменило вид окрестностей: овраги и холмы появлялись там, где раньше беспредельная пелена снегов покрывала, казалось, одни лишь однообразные равнины.

Дом и кладовые грозили растаять, их то и дело приходилось поправлять. К счастью, температура в + 14° — редкость в полярных странах; обычно она держится около точки замерзания.

К 15 июня шлюпка была почти готова. В то время как Джонсон и Бэлл работали над ней, товарищи их охотились, и довольно удачно. Посчастливилось убить даже нескольких оленей. К ним очень трудно подойти, но Альтамонт применил способ, употребляемый индейцами его родины: он полз по земле, держа свое ружье и руки наподобие рогов, и, подкравшись к оленям на расстояние выстрела, стрелял наверняка.

Но самая ценная дичь — мускусные быки, целые стада которых Парри видел на острове Мельвиля,— видимо, вовсе не посещала берегов бухты Виктории. Поэтому решено было предпринять дальнюю экскурсию, чтобы поохотиться на этих замечательных животных и вместе с тем исследовать местности, лежащие на востоке. Хотя Гаттерас не предполагал этой дорогой идти к полюсу, но доктору хотелось составить себе общее представление о местности. Поэтому было решено отправиться на разведку к востоку от форта Провидения. Альтамонт рассчитывал поохотиться. Само собой разумеется, дело не обошлось без Дэка.

В понедельник, 17 июня, погода выдалась хорошая, термометр показывал +5° по Цельсию, воздух был чист и прозрачен, и охотники, вооруженные каждый двуствольным ружьем, киркой и ножом-ледорезом, в шесть часов утра вышли из Дома Доктора в сопровождении Дэка. Съестных припасов взяли с собой на три дня. К восьми часам Гаттерас и оба его товарища прошли уже около семи миль, не встретив ни одного живого существа. Охота грозила быть неудачной.

Новый материк представлял собой обширные, терявшиеся вдали равнины. Поверхность их бороздило множество недавно образовавшихся ручьев; огромные лужи воды, неподвижные, как пруды, сверкали под косыми лучами солнца. Почва была, очевидно, наносная.

Изредка попадались валуны, присутствие которых в этой области объяснить было нелегко. Но шиферные сланцы, различные продукты известковой почвы встречались часто, и в особенности замечательные виды кристаллов, прозрачных, бесцветных и обладающих теми свойствами преломления лучей, которые присущи исландскому шпату.

Хотя доктор и не охотился, но для занятий геологией у него не хватало времени, потому что идти приходилось быстро, чтобы не отстать от товарищей. Кое-что он все же сделал, причем все время болтал. Если бы не он, то все шли бы в полном молчании — Альтамонт и Гаттерас не имели ни малейшего желания разговаривать друг с другом.

К десяти часам утра охотники продвинулись на восток миль на двенадцать; море скрылось за горизонтом. Доктор предложил отряду остановиться позавтракать. Перекусив на скорую руку, охотники через полчаса снова отправились в путь.

Материк понижался; приходилось идти по отлогому скату. Сугробы, не успевшие растаять, придавали местности волнообразный вид. Можно было подумать, что видишь перед собой волны, нахлынувшие с моря вглубь материка.

Кругом были все те же лишенные растительности равнины, по-видимому никогда не посещавшиеся ни одним живым существом.

— Удачная охота, нечего сказать! — проворчал Альтамонт, обращаясь к доктору. — Конечно, страна не из плодоносных, но, во всяком случае, полярная дичь не имеет права быть уж очень-то взыскательной и могла бы вести себя поприличней.

— А все-таки отчаиваться не следует, — отвечал доктор. — Лето едва только началось, и если Парри встретил такое множество дичи на острове Мельвиля, то почему бы и нам не найти ее здесь?

— Но ведь мы находимся гораздо севернее, — сказал Гаттерас.

— Без сомнения. Но слово «север» в данном случае не имеет своего обычного значения. Тут необходимо принять в соображение полюс холода, то-есть громадное пространство льдов, среди которых мы провели зиму на «Форварде». По мере того как мы поднимаемся выше, мы удаляемся от самого холодного места на земном шаре. Следовательно, найденное Парри и Россом по одну сторону пояса холода мы обязательно найдем и по другую его сторону.

— Как бы то ни было, — со вздохом сказал Альтамонт, — но до сих пор мы скорее были просто путешественниками, чем охотниками!

— Потерпите немного, — ответил доктор. — Вид страны мало-помалу начинает изменяться, и было бы очень странно, если бы мы не нашли дичи в оврагах, в которых приютилась растительность.

— Страна эта, — сказал Альтамонт, — совершенно необитаема, да едва ли здесь возможна какая-либо жизнь!

— Сильно сказано, — возразил доктор. — Я не думаю, что есть страны, в которых нельзя жить. Человек, поколение за поколением, ценой огромных жертв и при помощи всех средств науки, может сделать плодородной любую страну.

— Вы полагаете? — заметил Альтамонт.

— Несомненно. Если вы отправитесь теперь в страны, славившиеся некогда своим плодородием — в Фивы, Ниневию и Вавилон, — вы не поверите, что там могли жить люди. Даже климат этих стран изменился к худшему со времени исчезновения там людей. По общему закону природы, страны, в которых мы не живем или которые мы покинули, лишаются гигиенических условий, необходимых для здоровья людей. Человек сам создает себе страну своим в ней присутствием, своими привычками, своей промышленностью и даже своим дыханием. Мало-помалу он изменяет атмосферные условия страны и выделяемые почвой испарения; он оздоровляет их уже только тем, что дышит. Я согласен, что существуют необитаемые страны. Но чтобы существовали страны, в которых человек не мог бы жить, — этому я никогда не поверю!

Беседуя таким образом, охотники шли все дальше и дальше и достигли наконец, широкой ложбины, в глубине которой струилась почти совсем очистившаяся ото льда речка. Так как ложбина была открыта с юга, на ее окраинах и косогорах замечалась кое-какая растительность. Доктор обратил на это внимание Альтамонта.

— Посмотрите,— сказал он: — разве предприимчивые колонисты не могли бы поселиться в этой долине? При помощи труда и терпения они могли бы совершенно изменить ее вид. Я не хочу, конечно, сказать, что они превратили бы ее в поля умеренного пояса, но, во всяком случае, в местность вполне приличную. Да вот, если не ошибаюсь, и ее четвероногие обитатели. Экие плутишки! Знают, где можно поживиться.

— Это полярные зайцы! — вскричал Альтамонт, взводя курок своего ружья.

— Погодите,— остановил доктор,— погодите же, неистовый охотник! Эти бедные зверьки даже и не думают уходить от нас. Не трогайте их: они сами идут к нам!

Действительно, три или четыре зайчонка, прыгая между чахлым кустарником и молодыми мхами, доверчиво приближались к охотникам.

Вскоре они прыгали уже у ног доктора, который ласкал их, говоря:

— Можно ли встречать выстрелами тех, кто просит у нас ласки? Смерть этих маленьких зверьков не может принести нам ни малейшей пользы.

— Вы правы, доктор, — сказал Гаттерас. — Убивать их не следует.

— И этих летящих к нам куропаток,— удивился Альтамонт, — и этих журавлей, которые так важно выступают на своих длинных ногах?

Целые стаи птиц мчались прямо к охотникам, не подозревая даже, какой опасности они подвергались и как много они обязаны доктору. Даже Дэк воздерживался от нападения и, ошеломленный, только посматривал на них.

Замечательное, почти трогательное зрелище представляли эти прекрасные создания. Они беззаботно бегали, прыгали и резвились вокруг, садились на плечи доктору, ложились у его ног, сами напрашивались на непривычные ласки и, казалось, старались как можно лучше принять своих гостей. Пернатые друзья доктора, испуская радостные крики, перекликались друг с другом и слетались со всех концов долины. Клоубонни был похож на настоящего кудесника. В сопровождении огромной стаи животных охотники продолжали свой путь, поднимаясь на влажные откосы ручьев, как вдруг на одном из поворотов долины они увидели восемь или десять оленей, которые спокойно щипали наполовину покрытый снегом мох. Это были прелестные, грациозные и кроткие животные с ветвистыми рогами, которые самка носит столь же горделиво, как и самец. Их пушистая шкура лишалась уже своей зимней белизны и принимала темносерый летний оттенок. Олени совсем не дичились и казались такими же ручными, как зайцы и пернатые этой мирной страны.

Охотники вошли в середину стада, причем олени не сделали ни шага, чтобы бежать. На этот раз доктору стоило много труда обуздать кровожадные инстинкты Альтамонта. Американец не мог видеть эту великолепную дичь без того, чтобы его не обуяла жажда крови. Растроганный Гаттерас смотрел, как кроткие животные терлись своими мордами о платье доктора — друга всех живых существ.

— Да что же это в конце концов? — сказал Альтамонт. — Разве мы пришли сюда не для того, чтобы охотиться?

— Да, но только на мускусных быков, — ответил доктор. — Зачем нам олени? Продовольствия у нас и без того достаточно. Дайте же нам насладиться этим трогательным зрелищем: человек прогуливается среди этих кротких животных и не внушает им страха.

— Это доказывает, что они никогда не видели человека, — сказал Гаттерас.

— Разумеется,— подтвердил доктор.— И отсюда можно сделать вывод, что животные эти не американского происхождения.

— Почему же? — спросил Альтамонт.

— Если бы они родились в северных частях Америки, то, наверно, знали бы, что это за штука двуногое и двурукое животное, известное под именем человека, и при нашем появлении немедленно скрылись бы. Вернее всего, они пришли с севера, пройдя материки, примыкающие к полюсу. Они — уроженцы тех неисследованных стран Азии, к которым никогда еще не приближался человек. Следовательно, Альтамонт, вы не имеете права считать их своими соотечественниками.

— До таких тонкостей охотнику нет никакого дела, и дичь всегда соотечественница того, кто ее убивает,— сказал американец.

— Успокойтесь, мой достойный Немврод![43] Что касается меня, то я скорее соглашусь не сделать ни одного выстрела в жизни, чем потревожить этот милый народец. Посмотрите: сам Дэк братается с этими красивыми животными. Будем добры, если это возможно. Доброта — великая сила!

— Ну хорошо, хорошо, — ответил Альтамонт, не понимавший такой сентиментальности. — Но я хотел бы видеть вас, вооруженного одной лишь вашей добротой, среди медведей и волков!

— Я не имею притязаний очаровывать диких зверей,— ответил доктор, — и мало верю в чары Орфея[44]. Впрочем, медведи и волки и сами не пришли бы к нам, подобно этим зайцам, куропаткам и оленям.

— Если они никогда не видели людей, то почему бы и им не прийти? — спросил Альтамонт.

— Да потому, что по самой природе своей они свирепы, а свирепость, подобно злобе, порождает подозрительность. Это замечено как на людях, так и на животных.

Слово «злой» равносильно слову «подозрительный»; чувство страха свойственно тому, кто сам способен возбуждать страх.

Этой небольшой лекцией по философии окончилась беседа.

Весь день охотники провели в долине, которую доктор пожелал назвать «Полярной Аркадией», против чего никто не возражал. Вечером, после ужина, не стоившего жизни ни одному из обитателей этой местности, охотники уснули в пещере, как бы нарочно устроенной для того, чтобы дать им удобный приют.

 XVIIДолг платежом красен

Доктор и его товарищи проснулись рано, спокойно проведя ночь; мороз, хотя и не сильный, все-таки пробрал их немного к утру.

Погода стояла хорошая, и охотники решили посвятить еще один день исследованию страны и поискать мускусных быков. Альтамонту заранее предоставили право стрелять в них, если бы даже они оказались самыми наивными существами в мире. Их мясо, хотя и сильно отдающее мускусом, очень вкусно и питательно.

Утром не произошло ничего особенного. На северо-востоке вид местности стал постепенно изменяться. Волнистые гряды холмов предвещали гористость. Если Новая Америка и не была континентом, то, во всяком случае, это был большой остров.

Дэк убежал далеко вперед и вскоре остановился, напав на след мускусных быков. Он быстро побежал по следу и скрылся из глаз охотников.

Они поспешили на его громкий и ясно слышавшийся лай, тревожность которого показывала, что верное животное открыло, наконец предмет страстных желаний охотников.

После полуторачасовой ходьбы охотники увидели двух довольно рослых быков поистине свирепого вида. Казалось, их изумляло, но нисколько не тревожило нападение Дэка, и они спокойно щипали какой-то розовый мох, выстилавший не покрытую снегом землю. Доктор легко признал животных по их небольшому росту, очень широким, сближавшимся у основания рогам, коротким мордам, вытянутым, как у овец, и по коротким хвостам. Исходя из общего строения их тела, естествоиспытатели дали мускусным быкам название «овцебык», так как сложение их напоминает и овцу и быка. Они были покрыты густой, длинной и шелковистой шерстью коричневого цвета.

Увидев охотников, оба животных пустились удирать, а наши путешественники со всех ног бросились за ними. Но настичь быков было не под силу людям, задыхавшимся от полуторачасовой быстрой ходьбы. Гаттерас и его товарищи остановились.

— Экая дьявольщина! — вскричал Альтамонт.

— Именно — дьявольщина,— согласился доктор, переводя дух. — Эти жвачные, наверно, «американцы». Но только они, по-видимому, не слишком лестного мнения о ваших соотечественниках!

— Это доказывает, что американцы — хорошие охотники, — ответил Альтамонт.

Заметив, что преследование прекратилось, быки остановились и с удивлением смотрели на людей. Было совершенно ясно, что животных на бегу не догнать: надо было окружить их. Занимаемое животными возвышение способствовало такому маневру. В то время как Дэк лаем отвлекал внимание быков, охотники спустились в ближайший овраг с целью обойти пригорок. Альтамонт и доктор притаились за выступом скалы на одной стороне пригорка, а Гаттерас должен был, внезапно появившись с другой стороны, погнать животных на охотников.

Через полчаса все были на своих местах.

— Надеюсь, доктор, вас не мучит совесть, что придется встретить этих животных хорошими выстрелами? — спросил Альтамонт.

— На этот раз нет, потому что это будет честная война, — ответил доктор, который, несмотря на все свое благодушие, в душе был завзятым охотником.

Разговаривая так, они вдруг увидели быков, преследуемых по пятам Дэком. Немного дальше бежал Гаттерас, который с громким криком гнал животных прямо на доктора и Альтамонта. Те выскочили из засады и бросились навстречу великолепной добыче.

Быки немедленно остановились и, сообразив, что один охотник менее опасен, повернули к Гаттерасу, который стоял, смело ожидая их приближения; он прицелился в ближайшего быка и выстрелил. Но пуля, поразившая животное прямо в лоб, не остановила его. Второй выстрел Гаттераса только раздражил животных. Они бросились на безоружного охотника и в один миг сбили его с ног.

— Он погиб! — вскричал доктор.

В то мгновение, когда доктор с отчаянием вымолвил эти слова, Альтамонт сделал шаг вперед, чтобы поспешить на помощь к Гаттерасу, но вдруг остановился, борясь с охватившим его чувством.

— Нет! — решительно вскричал он.— Это было бы низко!

И вместе с доктором ринулся на поле битвы.

Его колебание продолжалось не больше полсекунды. Но если доктор видел собственными глазами, что происходило в душе американца, то Гаттерас это почувствовал. Он, который скорее дал бы себя убить, чем воззвал бы к помощи своего соперника! Но не успел он еще все это сообразить, как Альтамонт был уже возле капитана.

Опрокинутый на землю, Гаттерас старался ножом отразить удары рогов и копыт. Но долго выдержать неравную борьбу он был не в силах.

Быки неминуемо растерзали бы Гаттераса, как вдруг раздались два выстрела, и над головой капитана просвистели две пули.

— Держитесь! — крикнул Альтамонт и, далеко отбросив от себя разряженное ружье, кинулся на разъяренных животных.

Один из быков, которому пуля угодила в сердце, упал, точно пораженный молнией; другой в бешенстве готов был распороть живот несчастному Гаттерасу, но в эту самую минуту Альтамонт одной рукой вонзил свой нож-ледорез в открытую пасть быка, а другой раскроил ему череп сильным ударом топора. Все это произошло в мгновение ока.

Второй бык рухнул на колени и свалился мертвым.

— Ура! Ура! — закричал доктор.

Гаттерас был спасен.

Итак, он был обязан жизнью человеку, которого ненавидел больше всех в мире! Что произошло в это мгновение в его душе? Какое чувство, устоять против которого не мог Гаттерас, шевельнулось в ней?

Это тайна сердца, ускользающая от всякого анализа,

Как бы то ни было, но Гаттерас, не колеблясь, подошел к своему сопе,рнииу и торжественно сказал:

— Вы спасли мне жизнь, Альтамонт.

— А вы — мне,— ответил американец.

Наступила короткая пауза; затем Альтамонт добавил:

— Мы расквитались, Гаттерас.

— Нет, Альтамонт, — ответил капитан. — Когда доктор спас вас из ледяной могилы, я не знал, кто вы, но вы спасли меня, рискуя собственной жизнью и очень хорошо зная, кто я такой.

— Вы такой же человек, как я, — ответил Альтамонт.— И американцы — не низкие люди.

— Конечно, — вскричал доктор, — ведь это такой же человек, как и вы, Гаттерас! Точно такой же!

— И он должен разделить мою славу!

— Открытие Северного полюса? — сказал Альтамонт.

— Да!

— Значит, я угадал! — вскричал Альтамонт. — И у вас хватило отваги задумать такой план! Вы осмелились попытаться достигнуть этой недоступной точки земного шара! Что за прекрасная, великая мысль!

— Но разве вы шли не туда же? — быстро спросил Гаттерас.

Альтамонт, казалось, колебался отвечать.

— Ну что же? — сказал доктор.

— Нет!— вскричал Альтамонт. — Нет! Истина должна быть выше самолюбия... Нет, я не питал той великой мысли, которая увлекла сюда вас. Я старался пройти Северо-западный проход — вот и все!

— Альтамонт, — сказал капитан, протягивая руку американцу, — будьте участником нашей славы и отправимся вместе открывать Северный полюс!

И они искренно и горячо пожали друг другу руку.

Когда они обернулись к доктору, тот плакал.

— Ах, друзья мои, — лепетал он, отирая себе глаза,— ' я не знаю, как вынести наплыв чувств, переполнивших мое сердце... Мои дорогие товарищи, чтобы содействовать общему успеху, вы отбросили этот жалкий вопрос национальности! Вы сказали себе, что Англия и Америка тут совсем ни при чем и что узы тесной дружбы должны соединить вас для достижения великой цели. Лишь бы

Северный полюс был открыт, а кто его откроет — это не так уж важно. К чему унижать себя, кичась английским или американским происхождением, если можно сказать о себе просто: мы — люди!

Растроганный доктор сжал в своих объятиях примирившихся врагов — он не мог совладать с чувством охватившей его радости. Новые друзья сознавали, что приязнь этого достойного человека еще более скрепляет узы их взаимной дружбы. Доктор говорил о безумии соперничества и о необходимости согласия между людьми, заброшенными в такую даль от родины.

Наконец, раз двадцать обняв Гаттераса и Альтамонта, он успокоился.

— А теперь — за дело! — сказал он.

И Клоубонни начал с необыкновенной быстротой рассекать быка, которого назвал быком примирения.

Товарищи с улыбкой смотрели на него. Через несколько минут искусный знаток отсек около сотни фунтов лучшего мяса и разделил его на три части: каждый охотник взял свою часть, и отряд направился к форту.

В десять часов вечера охотники добрались до Дома Доктора, где Джонсон и Бэлл приготовили им чудесный ужин.

Но, прежде чем сесть за стол, доктор торжествующим голосом вскричал, указывая на своих товарищей по охоте:

— Послушайте, Джонсон: я увел с собой одного англичанина и одного американца — не так ли, старина?

— Да, доктор, — ответил моряк.

— А назад привел двух братьев!

Моряки радушно протянули руки Альтамонту. Доктор рассказал, что сделал американский капитан для английского капитана, и в эту ночь снежный дом послужил приютом пяти вполне счастливым людям.

XVIIIПоследние приготовления

На следующий день погода переменилась: снова стало холодно, и в течение многих дней дожди перемежались со снегом и метелями.

Бэлл закончил шлюпку, которая оказалась хорошо приспособленной для своей цели. Наполовину покрытая палубой, с высокими бортами, с фоком и кливером, она могла держаться в море во время бури под парусами. К тому же она была настолько легка, что собаки без особого труда могли везти ее на санях.

Наконец лед в заливе тронулся; самые большие из льдин, беспрестанно подтачиваемые водой, при первой же буре должны были оторваться от берегов и образовать собой движущиеся айсберги. Но Гаттерас хотел отправиться в путь, прежде чем разойдутся ледяные поля, так как часть пути предполагалось идти сушей, — он назначил отъезд на 25 июня. Так что времени было вполне достаточно, для того чтобы закончить все приготовления. Джонсон и Бэлл привели в полную исправность сани, укрепили кузов и сделали новые полозья. Путешественники намеревались воспользоваться теми немногими педелями хорошей погоды, которые природа уделяет арктическим странам.

За несколько дней до отъезда, 20 июня, между льдинами образовались свободные протоки. Путешественники воспользовались этим, чтобы испробовать шлюпку, .совершив на ней прогулку к мысу Вашингтона. Море еще не очистилось, но ходить по льду стало уже опасно. Продолжавшееся полдня испытание показало, что шлюпка отличная.

На обратном пути моряки были свидетелями одного очень интересного эпизода — охоты громадного медведя на тюленя. К счастью, медведь был слишком занят своим делом и не заметил шлюпки, а то не преминул бы погнаться за ней. Медведь сторожил у одной из отдушин, в которую, очевидно, нырнул тюлень. Он ждал появления тюленя с терпением настоящего охотника, или, вернее, рыбака, — потому что, в сущности, он занимался скорее рыбной ловлей, чем охотой, — и лежал на льду, притаившись и не подавая никаких признаков жизни.

Вдруг поверхность воды заколыхалась: тюлень шел вверх, чтобы подышать воздухом. Медведь растянулся во всю длину и обеими лапами оцепил отдушину.

Когда через мгновение голова тюленя показалась из воды, медведь с необычайной быстротой схватил ее обеими лапами, крепко сжал и вытащил тюленя на лед.

Борьба длилась недолго: несколько мгновений тюлень еще боролся, но скоро был задушен на груди своего

исполинского врага. Медведь без труда потащил большое животное и, легко перепрыгивая с льдины на льдину, исчез на берегу.

— Счастливого пути! — крикнул Джонсон. — Ну и лапищи, однако, у этого зверя!

Шлюпка вскоре вошла в маленькую бухточку, устроенную для нее Бэллом между льдинами.

Только четыре дня оставалось Гаттерасу и его товарищам до отъезда. Гаттерас торопил с последними приготовлениями; ему хотелось поскорее оставить Новую Америку, потому что земля эта принадлежала не ему и не он дал ей имя. И вообще капитан чувствовал себя здесь чужим.

22 июня начали переносить на сани лагерные принадлежности, палатку и съестные припасы. Путешественники брали с собой двести фунтов солонины, три ящика овощей и мясных консервов, пятьдесят фунтов рассола и лимонного сока, пять кварт[45] муки, несколько мешочков кресс-салата и ложечной травы с «плантаций» доктора. Все это вместе с двумястами фунтами пороха, оружием, разными мелкими вещами, резиновой лодкой и шлюпкой весило около тысячи пятисот фунтов — груз, очень значительный для четырех собак, тем более что, в отличие от эскимосов, которые заставляют своих животных работать не более четырех дней подряд, собакам наших путешественников приходилось работать ежедневно. Путешественники решили, в случае надобности, помогать собакам и делать только небольшие переходы. Бухта Виктории отстояла от полюса всего на триста пятьдесят миль; следовательно, это пространство можно было пройти в один месяц, делая по двенадцати миль в день. Впрочем, если бы материк где-нибудь прерывался, оказалось бы возможным окончить путешествие на шлюпке.

Все чувствовали себя отлично. Зима, хотя и суровая, прошла благополучно. Благодаря советам доктора путешественникам удалось избежать болезней, свойственных полярному климату. В общем они немного похудели, и это приводило в восторг достойного доктора. Преодоленные трудности закалили их душу и тело, и теперь им были не страшны любые холода и лишения.

И, что самое главное, они приближались к цели своего путешествия, к этому неуловимому полюсу, достигнув которого оставалось лишь вернуться домой. Взаимная симпатия тесно объединяла этих пятерых людей и служила лучшим залогом успешности их смелого предприятия. Никто не сомневался в хорошем его исходе.

Перед экспедицией доктор советовал своим спутникам тщательно тренироваться.

— Друзья мои, — говорил он им, — я не стану советовать вам подражать английским бегунам, которые после двух дней тренировки теряют восемнадцать, а после пяти дней — двадцать пять фунтов весу. Но, во всяком случае, необходимо подготовиться к нашему продолжительному путешествию. Первое условие тренировки — это устранение из организма лишнего жира, что достигается с помощью слабительных и потогонных средств и усиленного движения. Жокеи и бегуны в точности знают, сколько они потеряют веса от таких-то лекарств, и достигают иногда поразительно точных результатов. Иной до тренировки не мог пробежать, не задыхаясь, одной мили, а после этого легко делал двадцать пять миль. Говорят, будто знаменитый бегун Таунсед проходил, не останавливаясь, сто миль в двенадцать часов.

— Да, результат недурной, — сказал Джонсон. — И хотя мы не слишком уж тучны, все же, пожалуй, не мешало бы...

— Нам этого совсем не надо, Джонсон. Однако без преувеличения можно сказать, что тренировка имеет свои хорошие стороны: она укрепляет кости, сообщает мускулам большую степень упругости, изощряет слух и зрение. Не следует упускать этого из виду.

Наконец более или менее натренированные путешественники 23 июня были вполне готовы к отъезду. Было воскресенье, и этот день решили посвятить отдыху.

Минута выступления приближалась, и обитатели форта ждали ее не без волнения. Им жаль было покинуть снежную хижину, так хорошо исполнявшую роль дома, бухту Виктории, гостеприимный берег, на котором они провели последние месяцы суровой зимы. Найдут ли они свои постройки по возвращении? Не растопят ли их лучи летнего солнца?

Как бы то ни было, но в Доме Доктора было пережито немало отрадных часов. Вечером, за ужином, Клоубонни напомнил об этом своим товарищам.

В этот день все легли спать пораньше, чтобы встать с рассветом. Так прошла последняя ночь в форту Провидения.

XIXПоход на север 

На следующий день, на рассвете, Гаттерас дал знак к выступлению. Собак запрягли в сани. Хорошо откормленные и отдохнувшие за зиму, проведенную в благоприятных условиях, они ничего не имели против того, чтобы хорошенько потрудиться летом и охотно дали надеть на себя дорожную упряжь.

Гренландские собаки вообще добродушные животные. Особенности их дикой натуры мало-помалу сглаживались. Они теряли сходство с волками и уподоблялись Дэку, этому совершеннейшему представителю собачьей породы,— словом, собаки цивилизовались.

Значительной долей своего образования они были обязаны Дэку; он подавал им собой пример благовоспитанности и учил их манерам, принятым в хорошем обществе. Как истый англичанин, он был очень строг в отношении этикета и долго не входил в приятельские отношения с собаками, которые не были ему представлены; из принципа он не разговаривал с ними. Но так как они делили с ним все опасности и лишения, то мало-помалу дружеские отношения не замедлили завязаться. Дэк, у которого было предоброе сердце, сделал в этом отношении первый шаг, и все члены четвероногого общества вскоре образовали одну дружную семью. Доктор ласкал гренландских собак, а Дэк без ревности относился к этим ласкам, расточаемым его собратьям.

Не хуже было и состояние людей; и если первые намеревались хорошо везти, вторые обещали не менее хорошо идти.

Выступили в путь в шесть часов утра, при хорошей погоде.

Обогнув берега бухты Виктории и пройдя мыс Вашингтона, Гаттерас наметил дорогу на север, и в семь часов путешественники уже потеряла из виду утес, на котором стоял маяк форта Провидения.

Путешествие начиналось при гораздо более благоприятных условиях, чем зимой, когда путешественники отправились за углем. Тогда Гаттерас оставлял на своем судне недовольных и отчаявшихся матросов и не был уверен, что достигнет цели; он покидал полумертвый от холода экипаж и шел в экспедицию с измученными людьми. И, что самое главное, он — человек, стремящийся к северу, — вынужден был идти на юг. Теперь же, наоборот, в обществе сильных и здоровых товарищей, которые поддерживали и ободряли его, он шел к полюсу, к цели всей своей жизни. Еще никогда человек не был так близок к достижению великой славы для себя и своего отечества!

Думал ли он обо всех этих обстоятельствах, так естественно вытекающих из его настоящего положения? Видя его настроение, доктор был в этом уверен. Добряк Клоубонни радовался радостью своего друга. С момента примирения двух капитанов, двух своих друзей, он был счастливейшим из смертных. Этому лучшему из людей были чужды мысли о ненависти, зависти, соперничестве. Что будет дальше, чем кончится это путешествие? Этого он не знал, но началось оно хорошо. А это уже много значит!

За мысом Вашингтона берега Новой Америки тянулись на запад непрерывным рядом бухт. Чтобы не давать крюка, путешественники перевалили через первые отроги горы Бэлла и направились на север по возвышенным плоскогорьям. Это значительно сокращало их путь. Гаттерас думал, если только не встретится каких-либо непредвиденных препятствий в виде проливов или гор, достигнуть полюса по прямой линии, которая, по расчету, не превышала трехсот пятидесяти миль.

Идти было нетрудно; возвышенные плоскогорья расстилались огромными белыми полями, по которым легко скользили сани с натертыми серой полозьями; путники на канадских лыжах шли уверенно и бодро.

Термометр показывал три градуса. Погода еще не вполне установилась и была то туманная, то ясная; но ни холод, ни метели, конечно, не остановили бы наших путешественников.

Дорогу держали по компасу, стрелка которого, по мере удаления от магнитного полюса, становилась все более и более устойчивой. Она уже не рыскала, но зато обратилась концом в противоположную сторону и стала указывать юг вместо севера. Однако это обратное указание нисколько не мешало вычислениям.

Кроме того, доктор придумал очень простое средство для определения пути, устранявшее необходимость то и дело прибегать к помощи компаса. Раз определив свое положение, путешественники во время ясной погоды замечали какой-нибудь предмет, находившийся на севере и лежавший впереди них в двух или трех милях; направляясь на намеченный пункт, они доходили до него, затем по тому же направлению избирали другую точку, и так далее.

Первые два дня отряд проходил по двадцати миль в двенадцать часов; остальное время суток путешественники посвящали отдыху и еде. Палатка достаточно защищала от холода на время сна.

Температура поднималась; местами снег совершенно растаял, местами сохранял еще свою девственную белизну. То там, то сям виднелись лужи воды, иногда большие, как пруды; при некоторой доле воображения их вполне можно было принять за настоящие озера. Путешественники часто вязли в них по колено, причем от души смеялись, а доктор был прямо-таки в восторге от этих неожиданных ванн.

— Воде не полагается мочить нас в этой стране, — говорил доктор. — Здесь она вправе являться только в твердом или газообразном виде. Что же касается жидкого состояния, то с ее стороны это уже злоупотребление. Вода может быть здесь льдом или парами, но никак не водой.

Во время пути не забывали и об охоте. Альтамонт и Бэлл, не слишком удаляясь от отряда, рыскали по ближайшим оврагам и стреляли куропаток, гусей и зайцев. Дичь эта мало-помалу утрачивала доверие к людям и становилась чрезвычайно пугливой и осторожной — подойти к ней было нелегко, и без помощи Дэка охотники только попусту тратили бы свой порох.

Гаттерас советовал им не удаляться от отряда больше чем на милю. Времени терять не следовало, потому что можно было рассчитывать только на три месяца хорошей погоды.

К тому же приходилось быть всегда наготове на случай плохой дороги, переправы или крутого спуска. Тогда каждый либо впрягался в сани, либо подпирал, подталкивал или поддерживал их. Иногда приходилось снимать всю поклажу. Но и это не спасало сани от повреждений, и Бэлл не раз их чинил.

На третий день, в среду, 26 июня, путешественники подошли к большому озеру, сплошь покрытому льдом, так как оно лежало в тени. Лед оказался настолько крепким, что вполне мог выдержать тяжесть путешественников и их саней. Очевидно, он образовался давно, еще в прежние зимы, и никогда не таял. Арктическое лето ничего не могло поделать с этим ледяным зеркалом. Берега озера были покрыты сухим снегом, нижние слои которого, несомненно, относились к предшествовавшим годам.

С этого момента местность стала заметно понижаться уступами, из чего доктор заключил, что материк скоро кончится и что Новая Америка — только остров, который не достигает полюса. Неровности почвы мало-помалу сглаживались, и только на западе едва виднелось несколько холмов, окутанных сизой дымкой туманов.

До сих пор дорога не особенно утомляла путешественников, их мучил только ослепительный блеск солнечных лучей, отражавшихся на снежной и ледяной поверхности. Они знали, что у них может начаться снежная слепота, но уберечься от этого не было никакой возможности. В другое время они путешествовали бы ночью, но теперь не было ночей. К счастью, снег начинал уже таять и блеск уменьшался.

28 июня температура поднялась до + 7°. Это повышение температуры сопровождалось сильным дождем, который путешественники выдержали стоически и даже с некоторым удовольствием. Дождь ускорял таяние снегов. Пришлось обуться в сапоги из оленьей кожи и идти немного медленней. Разумеется, путешествие от этого затягивалось, но отряд все-таки подвигался вперед.

Иногда доктор подбирал по дороге круглые или плоские камни, похожие на голыши, обточенные прибоем морских волн, и предполагал, судя по ним, что отряд находится невдалеке от полярного моря. Но равнины тянулись вдаль на необозримые пространства.

На них не было видно ни малейшего признака жилья, ни гуриев, ни эскимосских складов. Очевидно, наши путешественники были первыми людьми, посетившими эту страну. Гренландцы никогда не заходят в такую даль, а между тем охота в этих местах могла бы дать много добычи этим постоянно голодающим беднякам. Несколько раз путники видели медведей, которые под ветром следовали за отрядом, но не делали никаких попыток к нападению. Видели также вдали многочисленные стада мускусных быков и оленей. Доктору очень хотелось поймать нескольких оленей, чтобы припрячь их к саням, но хитрые животные были так осторожны, что поймать их живыми не было никакой возможности.

29-го числа Бэлл убил песца, а Альтамонту удалось застрелить небольшого мускусного быка, чем он лишний раз доказал товарищам свое хладнокровие и ловкость. Альтамонт оказался замечательным охотником, и даже доктор, знаток этого дела, восхищался им. Быка разрезали на части и получили большой запас свежего мяса.

Удачная охота, приносившая вкусный и питательный обед, неизменно приводила всех в хорошее настроение, и даже наименее прихотливые с удовольствием смотрели на свежее мясо. Да и сам доктор порой не мог воздержаться от улыбки, подмечая, что он приходит в излишний экстаз при виде лакомого куска.

— Церемониться, впрочем, тут нечего, — говорил он при этом: — в полярных экспедициях пища имеет важное значение.

— И в особенности, если она зависит от более или менее удачного выстрела, — подтверждал Джонсон.

— Верно, дружище! Зная, что суп регулярно варится на кухне, человек меньше думает о пище.

30-го числа, против всякого ожидания, равнины перешли в гористую местность, как бы приподнятую вулканическим сотрясением. Кругом возвышались конусообразные и остроконечные вершины.

Подул сильный юго-восточный ветер, перешедший вскоре в ураган. Он завывал среди увенчанных снегом скал и ледяных гор, хотя и стоявших на земле, но все же имевших вид айсбергов и торосов. Их присутствие на возвышенном плато было непонятно даже доктору, который умел объяснить все.

После бури настала влажная и теплая погода. Началась настоящая оттепель; со всех сторон слышался треск льдин, сливавшийся с грозным грохотом падавших лавин.

Путешественники остерегались подходить к подножиям холмов, боялись даже громко говорить, так как звук голоса мог вызвать сотрясение воздуха и обрушить лавину. Путникам нередко случалось быть свидетелями чудовищных обвалов, предусмотреть которые не было никакой возможности. Особенность полярных лавин по сравнению с лавинами Норвегии и Швейцарии — это их ужасная быстрота. В названных выше странах сначала образуется незначительный ком снега, который на пути своем, увеличиваясь в объеме от снега горных склонов, летит все с большей и большей быстротой, уничтожает леса и разрушает целые деревни. Но, как бы то ни было, падение его совершается в известный промежуток времени и его можно проследить. Не так происходит дело в странах арктических. Ледяная лавина низвергается там неожиданно, с быстротой молнии, так что человек, заметивший ее движение в свою сторону, неминуемо гибнет под массой льда. Пушечный снаряд, молния — не быстрее их. Оторваться от ледяной массы, упасть, разрушить — все это происходит в один и тот же момент. Падение полярных лавин сопровождается ужасными громовыми раскатами и каким-то странным, скорее жалобным, чем раскатистым, эхом.

На глазах изумленных путников нередко происходили дивные превращения. Местность преображалась: на месте гор под действием внезапной оттепели появлялись равнины; дождевая вода, просачиваясь в расщелины больших льдин, замерзала там и, расширяясь, разрывала ледяную гору; разрушающая сила, которая возникает при переходе воды в твердое состояние, гораздо больше, чем при переходе ее в состояние газообразное,— процесс разрушения совершался с поразительной • быстротой.

К счастью, путешественникам благодаря мерам предосторожности удавалось избегать опасности. Впрочем, область вершин и ледяных гор тянулась недолго, и через три дня, 3 июля, они снова уже были на равнине.

Но тут путники были поражены новым феноменом, (который долгое время являлся предметом изысканий ученых Нового и Старого Света. Отряд шел вдоль цепи холмов высотой не более пятидесяти футов. По-видимому, гряда эта тянулась на несколько миль, причем ее восточный склон был покрыт совершенно красным снегом.

Понятны изумление путешественников, их восклицания и в первый момент даже некоторая тревога при виде этого багрового покрова. Доктор поспешил если не успокоить своих товарищей, то, по крайней мере, объяснить им причину этого явления. Ему были известны как свойства красного снега, так и труды Декандоля, Уолластина и Бауэра по химическому анализу этого вещества. Он рассказал, что красный снег встречается не только в арктических странах, но и в Швейцарии, в Альпийских горах. Соссюр собрал значительное количество такого снега в 1760 году, а позже капитан Росс, Себайн и другие мореплаватели привозили красный снег из своих полярных экспедиций.

Альтамонт спросил доктора о причине этой необыкновенной окраски, и Клоубонни объяснил ему, что красный цвет снега является результатом присутствия в нем микроскопических организмов. Химики долгое время задавались вопросом: какого происхождения эти тельца — растительного или животного, — и наконец пришли к убеждению, что они принадлежат к семейству микроскопических грибов рода uredo, почему Бауэр и предложил дать им название uredo nivalis.

Разбросав снег палкой с железным наконечником, доктор указал своим товарищам на то, что красный слой имеет в глубину девять футов, а затем предложил им определить, сколько грибков должно находиться на пространстве в несколько миль, если, как вычислили ученые, в одном квадратном дюйме их насчитывается около сорока трех тысяч.

Эта окраска, судя по расположению склона, существует здесь уже с очень давних времен; грибок не разрушается ни испарениями, ни таянием снегов, и цвет его не меняется.

Несмотря на объяснение доктора, явление это все же казалось странным. Красный цвет на таком большом протяжении попадается в природе редко. Солнечные лучи, отражаясь от этого пурпурного ковра, производили своеобразный эффект. Окружающие предметы, скалы, люди и животные получали огненную окраску, словно их освещало внутреннее пламя. А когда стал таять снег, то путешественникам казалось, что у их ног бегут кровавые ручьи.

Доктор, в первый раз увидевший это вещество на багровых утесах Баффинова залива и не имевший возможности тогда достать его, теперь набрал несколько бутылок красного снега.

Красная земля — «Поле крови», как назвал доктор это место, — тянулась на расстоянии трех часов ходьбы и затем сменилась обычным белым ландшафтом.

XXСледы на снегу

4 июля весь день стоял густой туман. Отряд с трудом держался прямого пути на север, и дорогу то и дело приходилось определять по компасу. К счастью, ничего особенного не случилось, только Бэлл лишился своих лыж, изломав их об острый выступ скалы.

— А я думал, — сказал Джонсон, —что нигде больше нет таких туманов, какие бывают на Темзе и Мерсей. Как видно, я ошибался.

— Что ж, зажжем факелы, как делают в Лондоне или Ливерпуле, — ответил Бэлл.

— А почему бы и нет? — вскричал доктор. — Счастливая мысль! Дороги мы, конечно, не осветим, но, по крайней мере, будем видеть проводника и сможем держаться более прямого направления.

— А где же взять факелы? — спросил Бэлл.

— Намочите паклю винным спиртом, привяжите ее на палки — вот вам и факелы.

— Чудесно! — вскричал Джонсон. — Это недолго устроить.

Четверть часа спустя отряд продолжал свой путь сквозь сырой туман при свете факелов.

Но если путешественники получили возможность держаться более, прямого направления, то все же шли они очень медленно, потому что туман рассеялся только 6 июля. Земля охладилась, и резким порывом северного ветра туман разнесло, подобно лохмотьям изорванной ткани.

Доктор немедленно определил положение отряда.

Оказалось, что путешественники проходили в среднем по восемь миль ежедневно.

6-го, стараясь наверстать потерянное время, отряд тронулся в путь очень рано. Альтамонт и Бэлл шли впереди; они тщательно исследовали почву и поднимали дичь. Их сопровождал Дэк. Погода снова стала очень сухой и ясной, так что, хотя проводники и находились в двух милях от саней, от доктора не ускользало ни одно их движение.

Поэтому он очень удивился, когда вдруг увидел, что они остановились, очевидно чем-то пораженные. Они, казалось, с любопытством смотрели вдаль, исследуя горизонт. Затем припали к земле, внимательно осмотрели ее и снова встали, выражая удивление. Бэлл, видимо, хотел идти дальше, но Альтамонт удержал его за руку.

— Что это они делают? — спросил доктор.

— Да я и сам не могу понять, — ответил Джонсон.

— Они нашли следы зверей, — сказал Гаттерас.

— Не может быть!

— Почему?

— Тогда бы Дэк лаял.

— И тем не менее они все же рассматривают следы.

— Пойдем скорее к ним и увидим, в чем дело, — сказал Гаттерас.

Джонсон подогнал собак, и они побежали быстрее.

Через двадцать минут путешественники нагнали Бэлла и Альтамонта и в изумлении остановились.

Действительно, на снегу виднелись ясные следы человеческих ног, и к тому же совсем еще свежие, точно они были оставлены не дальше как вчера.

— Это эскимосы, — сказал Гаттерас.

— В самом деле, — подтвердил доктор, — вот и следы их лыж.

— Вы думаете? — спросил Альтамонт.

— Несомненно.

— Ну, а это, что это такое?

— Это?..

— Да. Не думаете ли вы, что это тоже следы эскимоса?

Доктор пристально стал вглядываться и просто не верил своим глазам, — след европейского башмака, с гвоздями, подошвой и каблуком, глубоко отпечатался в снегу.

— Европейцы — здесь? — удивился Гаттерас.

— Очевидно, — ответил Джонсон.

— Невероятно, это просто невероятно! — повторял доктор.

Он снова и снова всматривался в след и вынужден был согласиться.

Герой Даниэля Дефо Робинзон Крузо не больше изумился при виде отпечатка человеческой ноги на песках своего острова. Но если он при этом испугался, то Гаттерас чувствовал досаду. В самом деле, европеец — так близко от полюса!

Отряд двинулся вперед, чтобы осмотреть следы, которые тянулись на протяжении четверти мили, смешивались с другими следами лыж и мокасинов и затем направлялись к западу.

Дойдя до этого места, путешественники остановились в недоумении, не зная, идти ли им по следам дальше.

— Пойдем...— сказал Гаттерас.

Его прервало восклицание доктора, который подобрал на снегу предмет, насчет происхождения которого не могло быть ни малейшего сомнения. То был объектив карманной подзорной трубы.

— Ну, теперь-то уж,— сказал доктор,— нечего сомневаться в присутствии здесь посторонних людей.

— Вперед! — воскликнул Гаттерас.

Он произнес это так энергично, что все немедленно последовали за ним.

Путешественники внимательно осматривали горизонт, за исключением, впрочем, Гаттераса, которого волновал затаенный гнев и который ничего не хотел видеть. Ввиду возможной встречи с неизвестным отрядом были приняты кое-какие меры предосторожности. Не сочувствуя гневу Гаттераса, доктор не мог, однако, несмотря на всю свою философию, не испытывать некоторой досады. Альтамонта, видимо, тоже тревожило это, а Бэлл и Джонсон что-то угрожающе ворчали сквозь зубы.

— Что ж делать? Надо покориться силе обстоятельств, — сказал наконец доктор.

— Признаюсь, — пробормотал Джонсон так, чтобы его не слыхал Альтамонт, — прогуляться до полюса и найти место занятым...

— А именно так оно и будет, — ответил Бэлл.

— Да, — сказал доктор.— Как я ни прикидываю в своем мозгу это дело, как ни стараюсь убедить себя, что оно невероятно, но в конце концов приходится сдаться. Не сам же башмак оттиснулся на снегу! Он был на ноге, а нога прикреплена к человеческому туловищу. Эскимосы — куда бы еще ни шло, но европейцы...

— Действительно, — ответил Джонсон, — было бы очень досадно, если бы все постели в гостинице на краю света оказались занятыми!

— Чрезвычайно досадно! — согласился Альтамонт.

— А впрочем, еще увидим, — добавил доктор.

И отряд продолжал свой путь.

В этот день не нашли больше никаких следов, подтверждающих присутствие в этой ча:ти Новой Америки посторонних людей. К вечеру путешественники сделали привал.

Поднялся сильный северный ветер, так что для палатки пришлось искать безопасное место в глубине оврага. Небо нахмурилось; облака гнались друг за другом, почти касаясь земли. Глаз уставал следить за их бегом; иногда оторвавшиеся клочья облачных масс цеплялись за землю, и палатка едва держалась под напором урагана.

— Скверная будет ночь, — сказал после ужина Джонсон.

— Бурная, но не холодная, — ответил доктор. — Надо принять меры предосторожности и укрепить палатку камнями.

— Вы правы, доктор. А то ветер сорвет полотнище, и прощай тогда наша кровля!

Приняли самые тщательные меры предосторожности, после чего утомленные путешественники попытались уснуть.

Но это им так и не удалось. Разыгралась жестокая буря; она неслась с юга. Облака разлетались в пространстве подобно пару из взорвавшегося парового котла. Лавины под порывами урагана скатывались в овраги, и гулкое эхо вторило грохоту их падения. Казалось, атмосфера превратилась в арену неистовой битвы двух грозных стихий — воздуха и воды. Недоставало только огня.

Слух путешественников улавливал в общей сумятице особого рода шум — не глухой грохот падающих тяжелых масс, а скорее резкий треск ломавшихся твердых тел. Среди продолжительных завываний бури ясно различался чистый, звонкий треск, подобный треску лопающейся стали.

Этого шума не мог объяснить даже доктор.

Пользуясь мгновениями тревожного затишья, когда ураган словно переводил дух, с тем чтобы опять разразиться с еще большей силой, путешественники обменивались между собой догадками.

— Этот грохот, наверное, происходит от столкновения айсбергов с ледяными полями, — сказал доктор.

— Да, — ответил Альтамонт. — Точно земная кора разрывается на части. Слышите?

— Находись мы невдалеке от моря, — сказал доктор,— я подумал бы, что тронулся лед.

— Иначе и нельзя объяснить себе этот треск, — ответил Джонсон.

— Значит, мы уже у моря? — вскричал Гаттерас.

— Вполне возможно, — предположил доктор. — Вот, слышите? — продолжал он. — Не похоже ли это на грохот разбивающихся льдин? Очевидно, мы находимся недалеко от океана.

— Если так, — сказал Гаттерас, — то мы пойдем прямо по ледяным полям.

— Но буря взломает их за ночь, — ответил доктор,— вот увидите завтра. Но, как бы то ни было, если здесь есть люди, вынужденные путешествовать в такую ночь, то, кто бы они ни были, я от души жалею их.

Ураган длился десять часов подряд, и никто из приютившихся в палатке путешественников не мог ни на минуту забыться сном в эту тревожную ночь.

Ведь в их положении всякое новое происшествие — буря, лавины — влекло за собой опасность задержки в пути. Доктор охотно вышел бы из палатки, чтобы посмотреть на происходящее, но не решился подвергаться опасности в такую бурю.

На рассвете буря улеглась. Доктор, Гаттерас и Джонсон направились к одному из холмов футов в триста вышиной и довольно легко поднялись на его вершину.

Их взорам представилась совершенно преобразившаяся местность, усеянная скалами, острыми гребнями гор и совсем очистившаяся от снега. За развеянной ветром зимою внезапно наступило лето. Ураган срезал снег, как ножом, и почва предстала во всей своей первобытной суровости.

Гаттерас жадно всматривался в далекий север, но горизонт был окутан густым туманом.

— Очень может быть, что это пары, поднимающиеся с океана, — сказал доктор.

— Выправы,— ответил Гаттерас:— там должно находиться море.

— Это — цвет, который мы называем отражением свободного моря, — сказал Джонсон.

— Вот именно, — подтвердил доктор.

— К саням, — вскричал Гаттерас, — и пойдем к этому неизвестному океану!

— Вот это радость, не правда ли, Гаттерас? — оказал доктор.

— Еще бы,— восторженно ответил последний,— скоро мы будем у полюса! А вас, мой добрый доктор, разве это не радует хоть немного?

— Я всегда доволен, и особенно тогда, когда довольны другие.

Они возвратились в ложбину, наладили сани, сняли палатку и тронулись в путь. Все боялись наткнуться на вчерашние следы, но нигде на почве не было и признака каких-либо чужих следов.

Через три часа достигли берега.

— Море! Море! — в один голос воскликнули все.

— И к тому же — свободное море! — добавил капитан.

Было десять часов утра.

Ураган очистил полярный бассейн. Разбитые, разорванные льдины неслись по всем направлениям; самые большие из них, похожие на айсберги, только что «снялись с якоря», как говорят моряки, и понеслись в открытое море. Ледяные поля выдержали сильную атаку бури. Град мелких ледяных игл, ледяная пыль и пена покрывали соседние скалы. Только у берега оставался еще слабый, рыхлый лед. На скалах, о которые дробились волны, висели длинные водоросли и пучки выцветших водяных мхов.

Океан простирался на необозримое пространство, на горизонте не видно было ни клочка земли.

На востоке и на западе берег выдавался двумя мысами, которые, постепенно понижаясь, спускались в океан; волны разбивались об их выступы, и легкая пена разносилась ветром. Таким образом, материк Новой Америки заканчивался в полярном океане мягкими склонами, закругляясь в очень открытый, ограниченный двумя мысами залив. Посреди него выступ скалы образовал небольшой естественный порт, защищенный с трех сторон и врезавшийся в материк широким руслом ручья, по которому обычно струились воды тающих весной снегов. Сейчас этот ручей катился бурным потоком.

Ознакомившись с очертаниями берега, Гаттерас решил в тот же день начать приготовления к отплытию — спустить на воду шлюпку, разобрать сани и взять их с собой на случай дальнейших сухопутных переходов.

На это ушел весь остаток дня. Разбили палатку, и после сытного обеда работа закипела. Доктор тем временем взял инструменты, чтобы нанести на карту местонахождение отряда и определить гидрографическое положение некоторых частей бухты.

Гаттерас торопил с работой: ему хотелось скорее оставить сушу и отплыть раньше отряда неизвестных путешественников, которые могли прибыть к этому же берегу.

В пять часов вечера Джонсон и Бэлл окончили все приготовления. В маленьком порту грациозно покачивалась шлюпка с мачтой и большим парусом, взятым на гитовы[46]. Разобрали и уложили сани и съестные припасы, только палатку оставили на берегу до следующего дня.

К возвращению доктора все приготовления были уже окончены. При виде защищенной от ветра шлюпки ему пришло в голову дать название маленькому порту, и он предложил окрестить его именем Альтамонта.

Это не встретило возражений со стороны других путешественников, и порт был торжественно наименован портом Альтамонта.

По вычислению доктора, порт находился под 87°05' широты и 118°35' восточной долготы по Гринвичскому меридиану, следовательно менее чем в трех градусах от полюса. От бухты Виктории до порта Альтамонта путешественники прошли двести миль. 

XXIОткрытое море

На следующий день, утром, Джонсов и Бэлл приступили к погрузке на шлюпку лагерных принадлежностей. В восемь часов все было готово к отплытию. Но тут доктор вспомнил о следах путешественников; обстоятельство это не переставало тревожить его.

Намеревались ли эти люди также подняться к полюсу? Есть ли у них средства, чтобы выйти в полярный океан? Не придется ли еще раз встретить их на своем пути?

Уже три дня ничто не указывало на их присутствие в этих местах. И действительно, кто бы они ни были, едва ли им удастся дойти до порта Альтамонта. Повидимому, здесь никогда еще не ступала нога человека.

Осаждаемый такого рода мыслями, доктор в последний раз захотел осмотреть окрестности. Он взобрался на холм футов около ста высотой, откуда мог окинуть взглядом весь южный горизонт.

Достигнув вершины холма, Клоубонни поднес к глазам подзорную трубу и, к своему удивлению, ничего не увидел не только вдали на равнинах, но и в нескольких шагах от себя. Это крайне озадачило доктора: он снова взглянул в трубу и наконец осмотрел инструмент. У трубы не оказалось объектива...

— Объектив! — воскликнул доктор.

Понятно, какого рода мысль внезапно осенила Клоубонии. Он закричал так громко, что его услышали товарищи, которые не на шутку встревожились, когда увидели его бегущим во всю прыть с откоса.

— Ну, что там еще случилось? — спросил Джонсон.

Запыхавшийся доктор долго не мог произнести ни слова; наконец он сказал:

— Следы!.. Отряд!..

— Что такое? — сказал Гаттерас. — Посторонние люди здесь?

— Нет, нет!.. — отвечал доктор. — Объектив... объектив... мой объектив.

И он показал свой инструмент.

— Значит, вы его потеряли? — спросил Альтамонт.

— Да.

— А следы?

— Следы были наши, друзья мои! — воскликнул доктор. — Наши. Мы заблудились в тумане, кружили во всех направлениях и наконец набрели на свои же собственные следы.

— А отпечаток башмака? — спросил Гаттерас.

— Это следы Бэлла, который потерял свои лыжи и весь день шел по снегу в башмаках.

— Так оно и есть, — сказал Бэлл.

Ошибка была настолько очевидна, что все путешественники разразились громким хохотом, за исключением Гаттераса, которого, однако, не меньше других обрадовало это открытие доктора.

— Ну и начудили же мы! — сказал доктор, когда стих первый взрыв веселья. — Каких только предположений не строили! Люди на этом берегу! Положительно, здесь надо обдумывать каждое слово. Но теперь опасаться уже нечего, а потому нам остается только одно — отправиться в путь.

— Вперед! — сказал Гаттерас.

Через четверть часа каждый занял свое место в лодке, подняли фок и кливер и быстро вышли из порта Альтамонта. Морское путешествие началось в среду, 10 июля. Мореплаватели находились очень недалеко от полюса — именно, в ста семидесяти пяти милях. И если в этой части земного шара существовал материк, плавание длилось бы очень недолго.

Дул слабый, но попутный ветер. Термометр показывал +10°. Настала действительно теплая погода.

Шлюпка нисколько не пострадала от перевозки на санях; она была в полной исправности и хорошо слушалась руля. Правил Джонсон, а доктор, Бэлл и Альтамонт поудобнее устроились на вещах, лежавших частью на палубе, частью на дне шлюпки.

Сидевший впереди Гаттерас не отрывал взора от того таинственного пункта, к которому его влекла непреодолимая сила, как магнитный полюс влечет стрелку компаса. Если покажется какой-нибудь материк, Гаттерас хотел увидеть его первым. Эта честь принадлежала ему по праву.

Он замечал, что волны полярного океана были короткие, как во внутренних морях. По его мнению, это обстоятельство указывало на близость берегов, и доктор разделял мнение Гаттераса.

Нетрудно догадайся, почему Гаттерас так страстно хотел найти материк у Северного полюса. Какое разочарование охватило бы его, если бы там, где для его замыслов была необходима хотя бы малейшая частица земли, он вдруг увидел бы лишь одно безбрежное пространство моря! И в самом деле, разве можно обозначить каким-нибудь именем необъятную ширь океана? Как водрузить национальный флаг среди морских волн и именем ее величества королевы вступить во владение частью водной стихии?

Гаттерас с компасом в руках не сводил глаз с севера.

Но никаких признаков земли не было видно. Море сливалось с ясным небом горизонта, и на его поверхности виднелось лишь несколько айсбергов, которые словно убегали от смельчаков, уступая им дорогу.

Эта часть океана отличалась необычайно своеобразным характером. Может быть, это было лишь плодом возбужденного воображения очень нервно настроенных путешественников? Трудно сказать. Но доктор в своем дневнике отметил странный вид этого моря. Он отозвался о нем так же, как Пенни, по мнению которого «кишащие живыми существами полярные моря представляют резкий контраст с мертвым, пустынным материком».

Водная поверхность, окрашенная в неопределенные оттенки лазури, была удивительно прозрачна и обладала невероятной силой светорассеяния, словно она состояла из сероуглерода. Такая прозрачность позволяла взору проникать на большую глубину. Казалось, будто полярный бассейн освещался снизу, наподобие огромного аквариума. Шлюпка казалась словно повисшей над бездонной пучиной.

Над поверхностью этих странных вод носились, как тучи в непогоду, бесчисленные стаи птиц. Тут были почти все представители большого семейства водяных птиц: от встречающегося на юге альбатроса до пингвина арктических морей. В воздухе неумолчно раздавались их пронзительные крики. Глядя на них, доктор, так сказать, лишался своих познаний по части естествознания; он не знал названий многих из этих странных птиц, и ему оставалось лишь наклонять голову, когда они проносились над ней, рассекая воздух, своими мощными крыльями.

У некоторых из этих воздушных чудовищ крылья достигали двадцати футов в размахе: проносясь над шлюпкой, они совершенно ее закрывали. Здесь были целые легионы пернатых, названия которых никогда еще не заносились на страницы лондонского Орнитологического указателя.

Доктор был даже несколько сконфужен слабостью своих научных познаний.

Когда взор его, отрываясь от созерцания чудес воздушных пространств, скользил по тихой поверхности океана, ему представлялись не менее дивные картины из царства животных и, между прочим, медузы тридцати футов в поперечнике. Они служили главной пищей обитателям воздуха и плавали, как настоящие островки среди водорослей. Изумительно! Какая разница между этими медузами и теми, микроскопическими, которые наблюдал англичанин Скоресби в гренландских морях! По вычислению этого мореплавателя, на двух квадратных милях морской поверхности число таких медуз достигало двадцати трех триллионов восьмисот восьмидесяти восьми биллионов миллиардов.

И, наконец, взору, проникшему вглубь водной пелены, представлялась не менее дивная картина. Вокруг лодки кишели тысячи рыб всевозможных пород. Они то быстро погружались в глубину вод, причем постепенно таяли в размерах, уменьшались и, наконец, совсем исчезали, подобно волшебным теням, то, покидая пучины океана, опять поднимались на поверхность. Морские чудовища нисколько, по-видимому, не страшились присутствия шлюпки и мимоходом часто задевали ее своими огромными плавниками. Там, где профессиональные китобои с полным правом пришли бы в ужас, наши путешественники не сознавали грозившей им опасности, хотя иные из этих обитателей моря достигали грандиозных размеров.

Молодые морские коровы резвились, не обращая ни малейшего внимания на плывущую шлюпку; подобный мифическому единорогу, нарвал, вооруженный длинным, тонким коническим копьем — дивным орудием, служащим ему для проламывания льдин, — преследовал более робких китообразных; бесчисленное множество китов, выбрасывая вверх столбы воды и слизи, наполняли воздух особого рода свистом; гренландский кит с сильно развитым хвостом рассекал волны с изумительной быстротой и на ходу пожирал столь же быстрых, как и он сам, треску и макрелей, в то время как ленивые белухи спокойно поглощали неповоротливых и беспечных моллюсков.

Еще ниже острорылые гиббары, черные гренландские анарнаки, гигантские кашалоты, очень распространенные во всех морях, плавали среди пластов серого янтаря. В глубине происходили иногда такие бои, что океан обагрялся кровью на протяжении многих миль. Цилиндрические «галеры», большие лабрадорские тегузики, дельфины со спинным плавником в виде сабельного клинка, все семейства моржей и тюленей, морских собак, лошадей, медведей, львов и морских слонов, казалось, кормились на влажных пастбищах океана, и изумленный доктор мог так же легко наблюдать это бесчисленное множество животных, как если бы он смотрел сквозь зеркальные стекла бассейна зоологического сада.

Какая красота, какое разнообразие, какая мощь природы! Как все необычайно и дивно в этих областях, окружающих полюс!

Воздух был как-то особенно чист, словно перенасыщен кислородом. Мореплаватели с наслаждением вдыхали этот воздух, вливавший в них могучую жизненную энергию; сами того не сознавая, они подвергались процессу настоящего горения, мощность которого трудно представить себе даже приблизительно. Все их жизненные отправления совершались с необычайной энергией. Зародившиеся в мозгу идеи достигали пределов грандиозного; в один час путешественники проживали жизнь целого дня.

Тихо покачиваясь под слабым ветром и время от времени подгоняемая мощными взмахами крыльев гигантских альбатросов, шлюпка плыла среди всех этих чудес.

К вечеру Гаттерас и его товарищи потеряли из виду берега Новой Америки. В умеренном и экваториальном поясах уже наступила ночь, но здесь солнце описывало на небосклоне круг, параллельный горизонту океана, и шлюпка, освещаемая его косыми лучами, все время оставалась в светлом центре, перемещавшемся вместе с ней.

Однако живые существа арктических стран почувствовали приближение вечера, как будто дневное светило уже скрылось за горизонтом.

Птицы, рыбы и киты исчезли. Куда же они скрылись? Не в безднах ли моря или неба? Кто мог ответить на это?.. Их крики, свист, колыхание волн, производимое движением морских чудовищ, сменилось безмолвной неподвижностью: волны замерли в едва заметной зыби, ночь вступила в свои мирные права, несмотря на сияющие лучи солнца.

Со времени отплытия из порта Альтамонта шлюпка подвинулась к северу на один градус. Однако и на следующий день ничего еще не появилось на горизонте. Не было заметно ни высоких гор, указывающих на присутствие материка, ни тех особых признаков, по которым моряки угадывают близость островов или материка.

Ветер держался умеренный; море слегка волновалось; с наступлением утра снова возвратились бесчисленные стаи птиц и рыб. Наклонившись над водой, доктор мог видеть, как киты выплывают из своих глубинных убежищ и поднимаются на поверхность моря. Лишь несколько айсбергов да разбросанных там и сям льдин нарушали томительное однообразие океана.

Но вообще льда не было, и он не мог помешать плаванию. Надо заметить, что шлюпка находилась в это время на десять градусов выше полюса холода, а это было все равно, как если бы она находилась на десять градусов ниже этого полюса. Неудивительно поэтому, что море здесь было так же свободно ото льдов, как оно было свободно от них в эту пору и на высоте мыса Диско в Баффиновом заливе. Таким образом, в течение лета шлюпка могла беспрепятственно плыть куда ей угодно.

Это обстоятельство имеет важное практическое значение. Действительно, при возможности подняться североазиатскими или американскими морями в полярный бассейн китобои могли бы рассчитывать на быстрое пополнение своих грузов, так как эта часть океана является всемирным живорыбным садком, главным питомником китов, тюленей и всякого рода морских животных.

В полдень море на горизонте все еще сливалось с небом, и доктор уже начинал сомневаться в существовании материка под этой широтой.

Но после некоторого размышления Клоубонни решил, что суша здесь должна все же быть в силу закономерности. И в самом деле, в первичные эпохи мира, после охлаждения земной коры, воды, образовавшиеся из сгустившихся атмосферных паров, должны были устремиться от неподвижных точек полюсов к экватору. А отсюда — и неизбежность появления материков вблизи полюса. Доктор находил это умозаключение вполне правдоподобным.

Таким оно казалось и Гаттерасу.

Капитан старался проникнуть взорам сквозь пелену туманов, скрывавших горизонт; он не отнимал от глаз подзорной трубы и по цвету воды, форме волн, по характеру ветра старался угадать близость материка. Он весь подался вперед, и в облике его выражалось столько энергии, непреклонного стремления вперед, к своей цели, что даже человек, не знавший замыслов Гаттераса, невольно залюбовался бы им. 

XXIIНа подступах к полюсу

Время, однако, шло, а между тем по-прежнему ничего не было видно, кроме моря и неба.

Гаттерас продолжал упорно всматриваться в горизонт.

Наконец к шести часам вечера над уровнем моря показались какие-то пары, похожие на столб дыма. Небо было совершенно ясное; следовательно, пары эти нельзя было принять за облака. По временам они то исчезали, то снова появлялись, как бы волнуясь.

Гаттерас первый заметил это странное явление. Он направил на него подзорную трубу и рассматривал его, не отрываясь, целый час.

Вдруг, заметив, видимо, какой-то признак суши, он протянул руку к горизонту и громко крикнул:

— Земля! Земля!

При этих словах все вскочили, точно под действием электрического удара.

Вдали над поверхностью моря поднималось что-то вроде дыма.

— Вижу! Вижу! — подтвердил доктор.

— Да, действительно! — сказал Джонсон.

Это облако, — сказал Альтамонт.

— Земля! Земля! — с непоколебимой уверенностью повторил Гаттерас.

Путешественники стали всматриваться с еще большим вниманием.

Но им недолго пришлось волноваться и делать всевозможные предположения: замеченная точка исчезла. Вскоре, однако, она показалась снова, и доктор заметил в двадцати или в двадцати пяти милях к северу как бы мимолетный проблеск огня.

— Это вулкан! — воскликнул он.

— Вулкан? — спросил Альтамонт.

— Вне всякого сомнения!

— Под этой широтой?

— А почему бы нет? — сказал доктор. — Разве Исландия не вулканическая страна и не состоит, так сказать, из одних вулканов?

— Да, Исландия!.. Но в столь близком расстоянии от полюса... — заметил Альтамонт.

— Ну хорошо, а разве наш прославленный соотечественник Джемс Росс не открыл на антарктическом континенте два действующих вулкана, Эребус и Террор, под 170° долготы и 78° широты? Почему, спрашивается, такие же вулканы не могут существовать и у Северного полюса?

— Да, действительно, это весьма возможно, — подтвердил Альтамонт.

— Я совершенно ясно различаю его,— проговорил доктор.— Это вулкан!

— Тогда направимся прямо к нему! — сказал Гаттерас.

— Экая досада, что ветер стихает, — заметил Джонсон.

— Подтяните парус и держите ближе к ветру!

Но в результате этого маневра шлюпка стала удаляться от наблюдаемой точки, которую не могли уже уловить самые пристальные взоры.

Итак, сомневаться в близости материка не приходилось. Если цель путешествия и не была еще достигнута, то, во всяком случае, она уже близка, и не пройдет каких-нибудь двадцати четырех часов, как человеческая нога будет попирать неизвестную почву.

Никто, однако, не высказал особенной радости, которую, казалось бы, должно было породить подобное открытие. Каждый невольно задавался вопросом, что представляет собой полярный материк. Животные словно избегали его. Вечером птицы, вместо того чтобы искать убежища на материке, быстро направлялись к югу. Неужели страна эта настолько негостеприимна, что даже чайка не может приютиться на ней? Даже рыбы и большие киты поспешно удалялись от ее берегов. Чем же объяснялось это чувство отвращения, если не ужаса, общее всем живым существам этой части земного шара?

Мореплаватели также невольно поддались этому чувству. Все задумались. Потом усталость взяла свое, и мало-помалу они задремали.

Гаттерас остался на вахте. Он правил рулем. Альтамонт, доктор, Джонсон и Бэлл, растянувшись друг подле друга, скоро заснули, погрузившись в мир сновидений.

Гаттерас старался преодолеть сон, не желая терять драгоценного времени, но плавное движение шлюпки убаюкивало его, и он невольно задремал.

Шлюпка едва двигалась. Ветер не мог надуть ее повисшего вдоль мачты паруса. Вдали, на востоке, несколько неподвижных льдин, отражая солнечные лучи, яркими пятнами выделялись на поверхности океана.

Гаттерас погрузился в мечты. Перед ним пронеслась вся его жизнь. Его мысли мелькали с быстротой, свойственной сновидениям и не исследованной еще ни одним ученым. Недавние события отчетливо предстали перед ним: он увидел свою шлюпку, бухту Виктории, Дом Доктора, форт Провидения и найденного под снегом Альтамонта.

Затем в воображении его промелькнуло далекое прошлое, и ему стали грезиться его судно, сожженный «Форвард», и вероломно покинувшие его товарищи. Что сталось с ними? Гаттерас вспомнил о Шандоне, Уэлле, о грубом Пэне. Где они? Добрались ли они по льдам до Баффинова залива?

И опять воображение Гаттераса унеслось далеко назад и представило его отъезд из Англии, его прежние путешествия, испытанные им несчастья и неудачные попытки, причем он совсем забыл о своем настоящем положении, о предстоящем ему близком успехе и о сбывшихся наполовину надеждах. Таким образом, воображение привело Гаттераса от радостей к тревогам.

Так прошло два часа. Затем мысль Гаттераса приняла другое направление, и он увидел себя у полюса стоящим на новом материке и распускающим знамя Соединенного королевства.

Покуда он дремал, огромная туча оливкового цвета поднялась на горизонте и затемнила океан.

Трудно себе представить, с какой поразительной быстротой налетают в арктических странах ураганы. Образовавшиеся в экваториальных странах испарения, сгущаясь над громадными ледниками севера, с непреодолимой силой влекут за собой массы воздуха, который устремляется в разреженное пространство со страшной быстротой, чем и объясняется сила полярных бурь.

При первом же порыве ветра все сразу проснулись.

Волны высоко вздымались. Шлюпка то устремлялась в водную бездну, то взлетала под углом в сорок пять градусов на острые гребни волн.

Гаттерас твердой рукой держал руль, который не слушался и менял направление. Джонсон и Бэлл без устали выкачивали за борт воду, которую шлюпка зачерпывала, ныряя между волнами.

— Вот уж этой бури мы никак не ожидали, — сказал Альтамонт, цепляясь руками за скамью.

— Здесь ко всему нужно быть готовым, — ответил доктор.

Эти слова были сказаны среди свиста ветра и грохота валов, которые ураган разбивал в тонкую водяную пыль. Люди почти не слышали друг друга.

Трудно было держать курс на север: густой туман не позволял видеть море дальше, чем на несколько туазов, и ни одной точки, по которой можно было бы ориентироваться.

Эта внезапная буря в момент, когда цель путешествия была уже почти достигнута, казалась грозным предостережением и представлялась возбужденному воображению путешественников чем-то вроде запрета идти дальше. Неужели сама природа хотела сделать полюс недоступным? Неужели эта точка земного шара окружена поясом ураганов и бурь, не дающим приблизиться к ней?

Но достаточно было взглянуть на энергичные лица мореплавателей, чтобы убедиться в том, что они не отступят перед бурями и волнами и придут к своей цели.

Так боролись они целый день, ежеминутно подвергаясь смертельной опасности, не подвигаясь к северу, но и не давая отбросить себя на юг. Их мочило теплым дождем, обдавало всплесками волн, которые буря бросала им в лицо. К свисту ветра порой примешивались пронзительные и зловещие крики птиц.

И вдруг в самый разгар бури, около шести часов, наступило полное затишье. Ветер улегся как бы чудом.

Поверхность моря вновь стала спокойной и гладкой, как будто волнение вовсе и не вздымало ее в течение целых двенадцати часов; ураган словно щадил эту часть океана.

Что же произошло? Произошел необычайный и необъяснимый феномен, очевидцем которого был капитан Себайн во время своего плавания в гренландских морях.

Туман не рассеивался, но стал как-то странно светиться.

Шлюпка двигалась в полосе электрического света, в волнах ярких, но холодных огней святого Эльма. Мачта, парус, снасти с дивной отчетливостью выделялись черными силуэтами на фосфорическом фоне неба. Путешественники погрузились в волны ярких лучей света, лица их окрасились огненными оттенками.

Внезапное затишье этой части океана происходило, вероятно, от подъема воздушного столба, тогда как буря, относившаяся к разряду циклонов, быстро вращалась вокруг неподвижного центра.

Огненная атмосфера навела Гаттераса на другие мысли.

— Это вулкан! — вскричал он.

— Не может быть! — воскликнул Бэлл.

— Нет-нет! — ответил доктор.— Мы задохнулись бы, если бы пламя его достигло нас.

— Быть может, это отблеск вулкана в тумане, — сказал Альтамонт.

— Вряд ли! Если бы мы находились близко к берегу, то слышали бы грохот извержения.

— Следовательно?.. — спросил капитан.

— Это — космическое явление, феномен, до сих пор мало исследованный, — ответил доктор. — Продолжая продвигаться вперед, мы не замедлим выйти из этого светящегося пространства и снова попадем в бурю и мрак.

— Будь что будет — вперед! — воскликнул Гаттерас.

— Вперед! — подхватили его товарищи, которым даже и в голову не пришло отдохнуть в спокойном бассейне.

Парус повис вдоль блестящей мачты весь в огненных складках; пришлось прибегнуть к веслам. Весла, плавно погружаясь в сверкающие волны, поднимали снопы искр.

Гаттерас с компасом в руке снова направил шлюпку на север. Мало-помалу туман как бы померк и лишился своей прозрачности. Beтер заревел в нескольких туазах от шлюпки, и, накренившись под напором сильного шквала, она вступила в область урагана.

К счастью, ветер подул с юга, и шлюпка могла идти прямо к полюсу со страшной быстротой, каждую минуту рискуя натолкнуться на подводную скалу или ледяные глыбы и разлететься в щепы.

Однако никто из мореплавателей не желал думать об угрожающей им всем опасности. Ими овладело настоящее безумие и жажда неизвестного. Не слепые, а лишь ослепленные, они стремились вперед,, и бешеная быстрота шлюпки казалась им слишком слабой — так сильно было их нетерпение. Гаттерас держал руль неуклонно в одном направлении и смело рассекал пенившиеся и клокотавшие под напором ветра волны.

Вдруг туман развеялся на миг, точно занавес, поднятый ветром, и все увидели на горизонте громадный столб пламени, вздымавшийся к небу.

— Вулкан! Вулкан!..

Слово это одновременно вырвалось из всех уст. Но фантастическое видение исчезло, и ветер, перейдя к юго-западу, снова отбросил шлюпку от неприступного берега.

— Проклятие! — вскричал Гаттерас. — Мы были всего в трех милях от берега!

Не в силах противостоять урагану, Гаттерас все же не уступал и лавировал по ветру, свирепствовавшему с необыкновенной яростью. По временам шлюпка сильно накренялась, рискуя совсем перевернуться. К счастью, этого все же не случилось. Под действием руля она вновь принимала обычное положение, словно конь, у которого подкашиваются ноги, но которого всадник поднимает при помощи узды и шпор.

Гаттерас, с развевавшимися по ветру волосами, уверенно правивший рулем, казался душой этой шлюпки; он как бы составлял с ней одно целое и был подобен кентаврам, этим мифическим существам, верхняя часть туловища которых изображалась в виде человеческой, а нижняя — лошадиной.

Вдруг глазам его представилось ужасное зрелище.

Не более как в десяти шагах на гребне бурных волн покачивалась большая льдина; она то и дело грозила обрушиться на шлюпку, которую раздавила бы лишь одним к ней прикосновением.

К опасности быть пущенным ко дну присоединялась другая, не менее грозная опасность: на этой носившейся по морю льдине приютились обезумевшие от страха и прижимавшиеся друг к другу белые медведи.

— Медведи, медведи! — сдавленным голосом проговорил Бэлл.

И каждый из путешественников с ужасом наблюдал за страшной льдиной.

Она угрожающе раскачивалась и по временам наклонялась так сильно, что медведи падали друг на друга и испускали рев, заглушавший шум бури; ужасные звуки неслись из этого пловучего зверинца.

Стоило льдине опрокинуться, и медведи бросились бы к шлюпке, пытаясь взобраться на нее.

В течение четверти часа, длинной как вечность, шлюпка и льдина плыли вместе то туазах в двадцати одна от другой, то готовые столкнуться друг с другом. По временам льдина оказывалась выше судна, и медведям стоило только прыгнуть с нее вниз, чтобы очутиться в шлюпке. Гренландские собаки дрожали от страха; Дэк неподвижно стоял на своем месте.

Гаттерас и его спутники молчали. Им и в голову не приходило взять в сторону, чтобы избежать опасного соседства, и они неуклонно шли по намеченному направлению.

Ими овладело какое-то неопределенное чувство, похожее больше на удивление, чем на страх, при виде этой ужасающей картины, присоединившейся к зрелищу борьбы стихий.

Наконец, под действием ветра, с которым шлюпка могла бороться при помощи своих парусов, льдина мало-помалу стала удаляться и вскоре исчезла среди туманов, по временам заявляя о себе лишь отдаленным ревом своего чудовищного экипажа.

Вдруг буря разразилась с удвоенной силой. Полил дождь. Приподнятая из воды шлюпка завертелась на месте с головокружительной быстротой. Ее сорванный ветром парус унесся во мглу, точно громадная белая птица.

Все пятеро вскочили с блуждающими взорами. Кружилась голова; ими овладело чувство, какое испытывает человек, стоящий над пропастью.

Вдруг шлюпка встала почти вертикально. Ее нос выскочил из водоворота. Скорость, которой она обладала, вырвала ее из круга притяжения, и она с быстротой пушечного снаряда понеслась по касательной к окружности воронки, делавшей бесчисленное множество оборотов в секунду.

Альтамонт, доктор, Джонсон и Бэлл были с силой брошены на сидения. Когда они поднялись, Гаттераса в шлюпке не оказалось.

Было два часа утра.

XXIIIЗнамя Англии

После первого момента оцепенения из пруди четверых спутников вырвался крик ужаса.

— Гаттерас! — окликнул доктор.

— Исчез! — воскликнули Джонсон и Бэлл.

— Погиб!

Они осмотрелись вокруг. На бурном маре ничего не было видно.

Дэк отчаянно лаял, он хотел броситься в море, и Бэллу едва удалось его удержать.

— Сядьте на руль, Альтамонт, — сказал доктор, — и постараемся спасти нашего несчастного капитана.

Джонсон и Бэлл снова сели на свои места, Альтамонт взялся за руль, и рыскавшая шлюпка стала к ветру.

Джонсон и Бэлл сильно налегли на весла. Целый час шлюпка не покидала места катастрофы, но все поиски оказались тщетными! Несчастный Гаттерас погиб — он был унесен ураганом.

И погиб так близко к цели, так близко от полюса, на который ему удалось взглянуть только мельком!

Клоубонни звал, кричал, стрелял из ружья. Дэк присоединил свой жалобный вой к зову доктора, но оба эти друга капитана так и не получили ответа. Глубокая горесть овладела тогда доктором, он уронил голову на руки, и товарищи Клоубонни слышали, как он плакал.

До берега было далеко, и без весла, без куска дерева, который помог бы держаться на поверхности воды, Гаттерас не мог живым добраться до земли, и только его распухший труп достигнет этого так страстно желанного материка...

 Проискав целый час, путешественники снова направились к северу, борясь с постепенно замирающей яростью урагана.

11 июля, в пять часов утра, ветер утих; волны мало-помалу улеглись, небо приняло свою обычную для полюса ясность, и менее чем в трех милях от шлюпки во всем своем величии предстала земля.

Это был остров, или, вернее, вулкан, возвышавшийся, подобно маяку, на Северном полюсе мира.

Извержение было в полном разгаре; жерло выбрасывало массу камней, добела раскаленных обломков скал; гора колыхалась, точно от дыхания великана. Выброшенные массы камней и шлака поднимались высоко в воздух вместе со снопом яркого пламени; стремительным потоком низвергалась лава по склону горы.

Здесь, между дымящимися скалами, извивались огненные змеи, там горящие водопады низвергались среди багровых туманов, а внизу тысячи пламенных ручьев сливались в одну огненную реку, которая впадала в кипящее море.

Вулкан, казалось, имел один только кратер, из которого возвышался огненный столб, пронизанный поперечными линиями молний. Очевидно, в этом величественном явлении играло роль электричество.

Над волновавшимся пламенем высился громадный султан дыма, багровый у основания, черный вверху; величественно поднимался он ввысь и завивался в густые клубы.

Небо было пепельного цвета. Темнота, которая окружала их во время бури и которой доктор не находил объяснения, происходила, вероятно, от облаков пепла, застилавших солнце плотным занавесом. Доктор припомнил подобный же случай в 1812 году на острове Барбадос, который среди бела дня был внезапно погружен в не-' проницаемый мрак массами пепла, выкинутого вулканом острова святого Викентия.

Огромная огнедышащая гора, возвышавшаяся среди океана, имела по крайней мере тысячу туазов высоты, то-есть была почти так же высока, как Хекла.Линия, проведенная от вершины горы к ее основанию, образовала угол около одиннадцати градусов. По мере приближения шлюпки к берегу гора как бы выплывала из моря. На ней не замечалось никаких признаков растительности. У нее не было даже берегов, и своими крутыми склонами она отвесно погружалась в море.

— Удастся ли нам пристать? — усомнился доктор.

— Ветром нас несет к острову, — ответил Альтамонт.

— Однако я не вижу ни клочка земли, на который мы могли бы высадиться!

— Это только издали так кажется, — сказал Джонсон. — Место для причала, во всяком случае, найдется. А больше ничего и не надо.

— Что ж, тогда вперед! — печально промолвил доктор.

Клоубонни уже не интересовал этот странный, высившийся перед ним материк. Полярная страна была найдена, но человека, открывшего ее, уже не было в живых. В пятистах шагах от прибрежных скал море как бы кипело под действием подземного огня. Остров, который оно омывало, имел не более девяти-десяти миль в окружности, и если даже ось Земли и не проходила через него, то, на основании вычислений, он все же был очень близко от полюса.

Приближаясь к берегу, мореплаватели заметили крошечную бухточку, вполне, однако, достаточную, чтобы дать приют их шлюпке. Они тотчас же направились к ней, опасаясь найти там тело капитана, выброшенное бурей на скалы.

Впрочем, это было мало вероятно, так как остров совсем не имел отмели и волны дробились об отвесные утесы. Толстый слой пепла, на который от начала веков не ступала человеческая нога, покрывал скалы выше линии прибоя.

Наконец шлюпка проскользнула в узкий проход между двумя подводными камнями, выступавшими на поверхность моря, и очутилась в хорошо защищенной от прибоя бухте.

Унылый вой Дэка усилился — бедное животное призывало капитана, требовало его у безжалостного моря, у безответных скал. Напрасно пытался доктор утешить его лаской. Верное животное вдруг вырвалось и, как бы желая заменить своего господина, сделало огромный прыжок и первым вышло на скалы, подняв вокруг себя густое облако пыли.

— Дэк! Дэк! — закричал доктор.

Но Дэк ничего не слышал и скрылся из виду. Путешественники начали высаживаться. Доктор и его товарищи сошли на берег и крепко привязали шлюпку.

Альтамонт хотел было подняться на большую груду камней, как вдруг в недалеком расстоянии раздался необычайно сильный и странный лай Дэка, выражавший скорее горе, чем гнев.

— Слушайте! — сказал доктор.

— Дэк напал на след какого-нибудь животного, — заметил Джонсон.

— О нет! — вздрогнув, сказал доктор. — Это жалобный вой, в нем слышатся слезы... Дэк нашел труп Гаттераса!

При этих словах четверо путешественников бросились среди клубов ослеплявшего их пепла по следам Дэка и спустились к небольшой бухте, футов десяти в окружности, где прибой волн, казалось, замирал.

Дэк лаял, стоя подле трупа, завернутого в государственный флаг Англии.

— Гаттерас! Гаттерас! — вскричал доктор, бросаясь к телу своего друга.

Вдруг Клоубонни испустил душераздирающий крик.

Окровавленное, по-видимому безжизненное тело вздрогнуло под его рукой...

— Он жив, жив! — твердил доктор.

— Да...— ответил слабым голосом Гаттерас.— Я жив и нахожусь на открытой мной полярной земле, куда меня выбросила буря,— жив на острове Королевы!

— Ура! Слава Англии! — в один голос воскликнули пятеро мореплавателей.

— И Америке! — добавил доктор, протягивая одну руку Гаттерасу, а другую Альтамонту.

Дэк тоже кричал «ура», правда, на свой, собачий, лад, который, однако, не уступал никакому другому.

В первые минуты эти достойные люди всецело предавались радости свидания со своим товарищем, которого они уже оплакивали; слезы застилали им глаза.

Доктор осмотрел капитана и не нашел на его теле серьезных повреждений. Волны прибили Гаттераса к берегу, выйти на который было очень опасно; несколько раз смелого пловца отбрасывало в море, но наконец ему удалось зацепиться за скалу и выйти из воды.

Завернувшись в национальный флаг, он лишился сознания, и только неистовый лай Дэка привел его в чувство.

Гаттерасу тут же была оказана первая помощь, и уже вскоре он мог встать и, опираясь на руку доктора, отправился к шлюпке.

— Полюс! Северный полюс! — повторял он дорогой.

— Ну, теперь-то уж вы вполне счастливы, Гаттерас!— сказал доктор.

— Да, счастлив! А вы, мой друг, разве вы не испытываете радости от того, что мы находимся здесь? Земля, на которой мы стоим, — это земля полюса! Пройденное нами море — море полюса! Воздух, которым мы дышим,— воздух полюса! О, Северный полюс, Северный полюс!

При этих словах Гаттераса охватило сильное волнение; он дрожал, как в лихорадке, и доктор тщетно старался успокоить его.

Глаза капитана как-то странно сверкали; мысли, казалось, кипели в его мозгу. Доктор приписывал это возбужденное состояние той ужасной опасности, которой подвергался капитан. Гаттерас нуждался в отдыхе, а потому стали искать места для привала.

Альтамонт вскоре нашел пещеру, которую образовали упавшие одна на другую скалы. Джонсон и Бэлл принесли туда съестные припасы и спустили на берег гренландских собак.

К одиннадцати часам все было готово. Разостланная палатка служила скатертью; завтрак, состоявший из пеммикана, солонины, кофе и чая, был сервирован; оставалось только есть. Однако Гаттерас во что бы то ни стало хотел прежде всего определить гидрографическое положение острова.

Доктор и Альтамонт взяли инструменты, и на основании произведенного ими наблюдения, получили для пещеры точные координаты — 89°59'15"  широты. Под этой широтой долгота не имела никакого значения, так как все меридианы пересекались в одной точке, находившейся на несколько сот шагов выше.

Итак, остров лежал у Северного полюса, и девяностый градус широты, отстоявший оттуда только в сорока пяти секундах, или в трех четвертях мили, приходился под самой вершиной вулкана.

Узнав результаты наблюдения, Гаттерас велел занести их в протокол, изготовленный в двух экземплярах, из которых один должен быть оставлен под возведенным на берегу гурием.

Доктор взял перо и составил следующий документ, один экземпляр которого хранится в настоящее время в архивах Королевского географического общества в Лондоне:

«Сего дня, 11 июля 1861 года, капитан Гаттерас, командир судна «Форвард» из Ливерпуля, открыл у Северного полюса, под 89°59'15"  широты, остров, названный им островом Королевы.

Настоящий документ подписан капитаном Гаттерасом и его товарищами.

Каждого, нашедшего настоящий документ, просят доставить его в адмиралтейство.

Подписали: Джон Гаттерас — командир судна «Форвард», доктор Клоубонни, Альтамонт — капитан судна «Порпойз», Джонсон — боцман, Бэлл — плотник».

— А теперь, друзья мои, за стол! — весело сказал доктор.

XXIVЛекция по полярной космографии

Сесть за стол, само собой понятно, значило сесть на землю.

«Но кто не отдал бы, — говорил доктор, — все столы и столовые мира за обед под 89°59'15" северной широты!»

Все думали только о Северном полюсе; и все чувства путешественников были подчинены этой единственной мысли. Опасности, перенесенные для достижения его, невзгоды, с которыми придется бороться на обратном пути,— все это забывалось в упоении неслыханным успехом, Осуществилось то, чего не могли совершить ни древние, ни новейшие народы, ни европейцы, ни американцы, ни азиаты.

Поэтому товарищи доктора особенно внимательно слушали его, когда он рассказывал им все, что могла подсказать ему его неистощимая память и огромные познания.

Доктор с истинным восторгом предложил первый тост в честь капитана.

— За Джона Гаттераса! — воскликнул он.

— За Джона Гаттераса! — закричали все в один голос.

— Первый тост за Северный полюс! — отвечал капитан необычным для этого всегда столь хладнокровного человека взволнованным голосом.

Все чокнулись и обменялись рукопожатием.

— Вот, — сказал доктор, — знаменательнейший географический факт нашей эпохи! Кто бы мог сказать, что настоящее открытие будет сделано раньше, чем исследована центральная Африка или Австралия? Гаттерас, вы стали выше Стэнли и Ливингстона, Бэртонов и Бартов! Честь и слава вам!

— Вы правы, доктор, — сказал Альтамонт. — Принимая во внимание трудности подобного предприятия, можно было думать, что Северный полюс будет исследован лишь после всех других мест земного шара. Пожелай какое-нибудь правительство исследовать центральные части Африки, ему вполне удалось бы это ценой известных жертв деньгами и людьми. Тогда как здесь, у Северного полюса, успех такого предприятия почти немыслим, так как на его пути могут возникнуть непреодолимые препятствия.

— Непреодолимые препятствия! — пылко вскричал Гаттерас.— Непреодолимых препятствий нет, есть только более энергичная или менее энергичная воля — вот и все!

— Как бы то ни было, но мы находимся под полюсом, а это главное, — сказал Джонсон. — Доктор, объясните же вы мне, что такого особенного представляет собой этот Северный полюс?

— А то, любезный Джонсон, что только эта точка земного шара остается неподвижной, в то время как все другие вращаются с большей или меньшей скоростью.

— Я не замечаю, однако, — ответил Джонсон, — чтобы мы были здесь более неподвижными, чем в Ливерпуле.

— Как в Ливерпуле, так и здесь вы не замечаете движения Земли, потому что в обоих случаях сами участвуете в этом движении. Но все же факт не подлежит сомнению. Земля обладает вращательным движением, совершающимся в двадцать четыре часа, и движется она вокруг оси, концы которой проходят через Северный и Южный полюсы. Таким образом, мы находимся на одном из кондов этой неподвижной оси.

— Значит, в то время как наши соотечественники быстро вращаются, мы спокойно остаемся на месте? — сказал Бэлл.

— Почти на месте, потому что мы еще не вполне точно находимся на полюсе.

— Вы правы, доктор, — покачивая головой, серьезно сказал Гаттерас. — До полюса остается еще сорок пять секунд

— Но это такая малость, — ответил Альтамонт,— что мы вполне можем считать себя в состоянии неподвижности.

— Да, — сказал доктор. — А между тем обитатели каждой точки экватора делают почти по триста девяносто шесть лье в час.

— И ничуть не устают от этого! — воскликнул Бэлл.

— Совершенно верно! — ответил доктор.

— Но ведь помимо вращательного движения вокруг своей оси Земля мчится также и вокруг Солнца? — продолжал Бэлл.

— Да, в течение года Земля поступательным движением обходит вокруг Солнца.

— И это движение Земли быстрее ее вращательного движения? — спросил Бэлл.

— Неизмеримо быстрее! Хотя мы и находимся у полюса, поступательное движение увлекает нас, подобно прочим обитателям Земли. Таким образом, наша предполагаемая неподвижность не больше как химера. Мы неподвижны относительно других точек земного шара, но не относительно Солнца.

— А я-то уж считал себя в состоянии полнейшей неподвижности! — с комическим выражением досады сказал Бэлл. — Приходится отказаться и от этой иллюзии. Положительно, в этом мире нельзя иметь ни одной минуты покоя.

— Истинная правда, Бэлл, — ответил Джонсон. — А не скажете ли, доктор, какова скорость этого поступательного движения?

— Она очень значительна, — ответил доктор. — Земля движется вокруг Солнца в семьдесят два раза быстрее пушечного снаряда, который проходит сто девяносто пять туазов в секунду. Следовательно, она движется со скоростью семи целых и шести десятых мили в секунду. Как видите, это почище быстроты движения, с которой вращается любая точка экватора.

— Просто не верится, доктор,— сказал Бэлл,— Около восьми миль в секунду! А между тем ничего не могло бы быть проще, как оставаться в покое.

— Вы так думаете, Бэлл? — сказал Альтамонт.— Но ведь тогда не было бы ни дня, ни ночи, ни лета, ни весны, ни осени, ни зимы.

— Не говоря уже о других прямо-таки ужасных последствиях, — добавил доктор.

— Каких же? — спросил Джонсон.

— А таких, что мы упали бы тогда на Солнце.

— На Солнце? — сказал изумленный Бэлл.

— Разумеется. Если бы поступательное движение Земли прекратилось, она в шестьдесят четыре с половиной дня упала бы на Солнце.

— Падение, длящееся шестьдесят четыре дня! — вскричал Джонсон.

— Ни больше ни меньше,— ответил доктор.— Земле пришлось бы пройти расстояние в тридцать восемь миллионов миль.

— А как велик вес земного шара? — спросил Альтамонт.

— Пять тысяч восемьсот восемьдесят один квадриллион тонн.

— Эти числа ничего не говорят — они непонятны, — сказал Джонсон.

— Поэтому, любезный Джонсон, я предложу вам два Примера, которые лучше запечатлеются у вас в памяти. Запомните, что для уравновешения Земли потребовалось бы семьдесят пять Лун и что вес трехсот пятидесяти тысяч земных шаров равняется весу Солнца.

— Умопомрачительные цифры! — удивился Альтамонт.

— Именно умопомрачительные, — сказал доктор. — Но если этот предмет еще не надоел вам, то я вернусь к полюсу, потому что никогда еще лекция по космографии не представлялась более своевременной, чем в той части земного шара, где мы сейчас находимся.

— Продолжайте, продолжайте, доктор, — попросил Альтамонт.

— Я уже сказал вам...— начал доктор, который так же любил учить, как его ^путники любили учиться, — я сказал вам, что полюс неподвижен относительно других точек земного шара. Но это не совсем верно.

— Неужели придется поубавить еще немножко? — спросил Бэлл.

— Да, Бэлл. Полюс не всегда занимал одно и то же место, и некогда Полярная звезда находилась дальше от небесного полюса, чем в настоящее время. Следовательно, наш полюс тоже движется и описывает круг приблизительнО в течение двадцати шести тысяч лет. Обусловливается это так называемым «предварением равноденствий», о чем я вам сейчас и расскажу.

— Но разве не может случиться, — сказал , Альтамонт, — что когда-нибудь полюс переместится на весьма значительное расстояние?

— Любезный Альтамонт, — ответил доктор, — вы затронули очень важный вопрос, о котором долго толковали ученые после одной странной находки.

— Какой находки?

— А вот какой. В 1771 году на берегах Ледовитого океана был найден труп носорога, а в 1799 году на берегах Сибири — труп слона. Каким образом животные теплых стран попали под такую широту? Это вызвало страшный переполох в среде геологов, которые не были такими сведущими, как впоследствии оказался француз Эли де Бомон, доказавший, что некогда эти животные обитали под высокими широтами и что потоки или реки просто занесли их трупы туда, где они были найдены. Но до тех пор, пока это мнение не было еще высказано, знаете ли, что придумали ученые?

— Ученые способны придумать все что угодно! — засмеялся Альтамонт.

— Да, лишь бы только объяснить непонятный факт. Итак, по их предположению, полюс Земли находился некогда у экватора, а экватор — на полюсе.

— Полноте, доктор!

— Да нет, кроме шуток, уверяю вас! Однако, если бы это действительно случилось, вследствие приплюснутости Земли у полюса больше чем на пять миль моря, отброшенные центробежной силой к новому экватору, покрыли бы такие высокие горы, как Гималайские, а все страны, примыкающие к Полярному кругу — Швеция, Норвегия, Россия, Гренландия и Новая Британия,— погрузились бы в воду на глубину пяти миль; в то же время экваториальные, отодвинутые к полюсу области образовали бы плоскогорья в пять миль высотой.

— Какая перемена! — сказал Джонсон.

— О, это нисколько не смутило ученых!

— Но каким же образом они объясняют этот перевод рот? — спросил Альтамонт.

— Столкновением с кометой. Комета — это «deus ex machina»[47] ученых. Всякий раз, когда господа ученые затрудняются относительно какого-нибудь космического-вопроса, они призывают на помощь комету. Насколько мне известно, кометы — самые услужливые светила и: при малейшем знаке ученого являются к нему, чтобы все уладить.

— Следовательно, доктор, вы думаете, что такой переворот невозможен? — спросил Джонсон.

— Невозможен!

— А если бы он произошел?

— Тогда экваториальные области в течение двадцати четырех часов покрылись бы льдами.

— Вот произойди такой переворот сейчас, — сказал Бэлл, — так стали бы, пожалуй, уверять, что мы не побывали у полюса.

— Успокойтесь, Бэлл. Возвращаясь к неподвижности земной оси, мы приходим к следующим результатам: если бы мы находились здесь зимой, то увидели бы, что звезды описывают вокруг нас совершенно замкнутые круги. Что касается Солнца, то во время весеннего равноденствия, 21 марта (рефракцию я не принимаю в расчет), оно казалось бы нам рассеченным пополам линией горизонта,— оно мало-помалу поднимается на небосклоне, описывая заметно удлиненные круги. Замечательнее всего то, что здесь, появившись на небосклоне, Солнце уже не закатывается и бывает видимо в течение шести месяцев. Затем во время осеннего равноденствия, 22 сентября, оно снова задевает своим диском линию горизонта, после чего заходит и всю зиму уже не показывается на небосклоне.

— Вы недавно упомянули о сплюснутости Земли у полюсов, — сказал Джонсон. — Не будете ли добры, доктор, объяснить нам это явление?

— Пожалуйста, Джонсон. Так как Земля находилась некогда в жидком состоянии, то понятно, что благодаря ее вращательному движению часть жидкой массы была отброшена к экватору, где центробежный эффект действует сильнее. Будь Земля неподвижна, она имела бы форму геометрически правильного шара. Но вследствие явления, о котором я не упомянул, Земля представляет собой эллипс, и точка полюса примерно на пять миль ближе к центру Земли, чем точки экватора.

— Таким образом, — сказал Джонсон, — если бы нашему капитану вздумалось отправиться к центру Земли, то наш путь отсюда оказался бы на пять миль короче, чем из других точек земного шара.

— Именно так, друг мой.

— Что ж, капитан, значит, мы имеем еще одним преимуществом больше! Может быть, мы воспользуемся им?

Гаттерас молчал. Очевидно, он не следил за разговором, а слушал машинально.

— По мнению некоторых ученых, такого рода путешествие возможно, — сказал доктор.

— Да что вы! — вскричал Джонсон.

— Но позвольте мне кончить. Позднее я поговорю с вами и об этом. А сейчас хочу вам объяснить, почему сплюснутость Земли у полюсов служит причиной предварения равноденствий, то-есть почему каждый год весеннее равноденствие наступает несколько раньше, чем оно наступило бы, будь Земля совершенным шаром. Происходит это оттого, что притягательная сила Солнца действует на расположенную по экватору выпуклость иначе, чем на остальные точки земного шара; эта часть немного задерживается в своем движении, поэтому-то и полюсы слегка перемещаются, как я уже сказал вам. Однако сплющенность Земли у полюсов имеет еще одно любопытное последствие, и мы его заметили бы, будь мы одарены математически точной способностью ощущать вес.

— Что вы хотите сказать? — спросил Бэлл.

— То, что здесь мы весим больше, чем в Ливерпуле.

— Больше, чем в Ливерпуле?

— Да, так же как и наши собаки, и инструменты, и ружья.

— Возможно ли?

— Без сомнения, и по двум причинам: во-первых, мы. находимся ближе к центру Земли, следовательно и притяжение действует здесь с большей силой; ведь сила притяжения, в сущности, не что иное, как тяжесть. Во-вторых, сила вращательного движения, отсутствующая у полюса, очень заметна у экватора, где все предметы стремятся удалиться от Земли и в силу этого становятся менее тяжелыми.

— Как,— сказал серьезно Джонсон,— неужели и впрямь вес нашего тела не везде одинаков?

— Нет, Джонсон, не везде. По закону Ньютона, тела притягиваются прямо пропорционально массам и обратно пропорционально квадрату расстояния. Здесь, например, я вешу больше потому, что я нахожусь ближе к центру притяжения; а на другой планете я буду легче или тяжелее, смотря по массе планеты.

— Как, — воскликнул Бэлл, — значит, на Луне...

— Мой вес, равный в Ливерпуле двумстам фунтам, на Луне будет равен всего тридцати двум.

— А на Солнце?

— О, на Солнце я буду весить более пяти тысяч фунтов!

— Господи! — вскричал Бэлл. — В таком случае, ваши ноги придется поднимать при помощи домкрата?

— Вероятно, — ответил доктор, улыбаясь изумлению Бэлла. — Но у земного полюса разница эта так мало чувствительна, что Бэлл прыгнет здесь так же высоко, как и в Ливерпуле, при одинаковом напряжении мускулов.

— Положим. Ну, а на Солнце? — повторил озадаченный Бэлл.

— Друг мой, — ответил доктор, — нам и здесь хорошо, зачем же ходить так далеко.

— Вы только что сказали, — начал Альтамонт, — что можно было бы попытаться совершить экскурсию к центру Земли. Неужели кто-нибудь думал предпринять такое путешествие?

— Да, и этим я закончу свой рассказ о полюсе. Ни одна точка земного шара не дала столько поводов к разного рода гипотезам. Древние, очень несведущие в космографии, помещали близ полюса Гесперидские сады[48].

В средние века полагали, что Земля поддерживается у полюсов на стержнях, на которых она вращается. Но при виде свободно двигавшихся в полярных областях комет от такого рода опоры пришлось отказаться. Позднее французский астроном Бальи уверял, что у полюсов некогда обитал цивилизованный, исчезнувший ныне народ — атланты, — о котором упоминает Платон. И, наконец, уже в наше время утверждали, что у полюсов существует громадное отверстие, из которого исходит свет полярных сияний и через которое можно проникнуть во внутренность земного шара. Кроме того, предполагали, будто в полости земного шара находятся две планеты, Плутон и Прозерпина, и что воздух там вследствие сильного давления лучезарен.

— И обо всем этом говорили? — спросил Альтамонт.

— Не только говорили, но и писали, и даже очень серьезно. Капитан Синнес, один из наших соотечественников, предлагал Гемфри Дэви, Гумбольдту и Араго предпринять путешествие к центру Земли, но ученые уклонились от этого приглашения.

— И прекрасно сделали!

— Согласен. Но, как бы то ни было, друзья мои, вы видите, что в отношении полюса очень много фантазировали и что, рано или поздно, нам придется-таки вернуться к голой действительности.

— Ну, это мы еще увидим, — сказал Джонсон, не оставлявший мысли проникнуть к центру Земли.

— Отложим, по крайней мере, экскурсию до завтра,— сказал доктор, улыбнувшись при этих словах старого моряка. — И если здесь найдется какое-нибудь отверстие, ведущее к центру Земли, то мы и отправимся в путь все вместе!

XXVГора Гаттераса 

После этой интересной беседы все поудобнее устроились в пещере и уснули.

Не спал один Гаттерас. Но почему же не спал этот необыкновенный человек? Разве он не достиг цели своей жизни? Не выполнил ли он своих самых заветных, отважных замыслов? Почему же тогда в этой пылкой душе тревоги не сменились покоем? Может быть, после сильного возбуждения наступила нервная реакция, упадок сил, и ему надо было отдохнуть? Вполне естественно, что, добившись успеха, Гаттерас должен был испытывать чувство грусти, которое обычно сопровождает всякое удовлетворение желаний.

Нет. Он не чувствовал никакого упадка; наоборот, он казался возбужденным более чем когда-либо. Однако не мысль о возвратном пути тревожила его. Но, может быть, он хотел отправиться еще дальше? Неужели его честолюбие исследователя не имело пределов и мир казался ему слишком малым, раз ему, Гаттерасу, удалось обойти вокруг земной шар?

Как бы то ни было, но Гаттерас не спал, хотя эта первая ночь, которую он проводил у полюса мира, была ясна и спокойна. Ни одной птицы в раскаленной вулканом атмосфере, ни одного животного на пепельной почве, ни одной рыбы в кипящих волнах... Только издали доносился глухой рев вулкана, над вершиной которого клубился багровый дым.

Когда Альтамонт, Бэлл, Джонсон и доктор проснулись, Гаттерас куда-то исчез. Встревоженные, они вышли из пещеры и увидели его стоящим на скале. Взор Гаттераса был устремлен на вершину вулкана. Капитан держал в руке инструменты; очевидно, он только что окончил съемку горы.

Доктору пришлось несколько раз окликнуть его, прежде чем он очнулся от глубокой задумчивости. Наконец Гаттерас, видимо, понял его.

— Вперед! — сказал Клоубонни, пристально глядя на Гаттераса. — Обойдем весь остров — все мы готовы к нашей последней экскурсии.

— Да, к последней,— ответил Гаттерас с интонацией, свойственной людям, которые бредят наяву. — Но зато и к самой чудесной! — с большим воодушевлением добавил он.

Говоря это, он провел рукой по лбу, как бы стараясь успокоить внутреннее волнение.

Тут подошли Альтамонт, Бэлл и Джонсон. Гаттерас, казалось, вышел из состояния галлюцинации.

— Друзья мои,— сказал он,— благодарю вас за выказанные вами мужество и твердость, за ваши сверхчеловеческие усилия, давшие нам возможность достигнуть" полярного материка!

— Капитан, — ответил Джонсон, — мы только повиновались. Вся честь совершенного подвига всецело принадлежит вам.

— Нет! Нет! — пылко возразил Гаттерас.— Она принадлежит всем нам: и мне, и Альтамонту, и доктору,— словом, всем! Дайте же мне излить свои чувства! Я не могу больше сдерживать своей радости и благодарности.

Гаттерас пожал руки своим доблестным товарищам. Он беспокойно расхаживал взад и вперед и, видимо, совсем не владел собой.

— Мы всего-навсего только исполнили свой долг англичан, — сказал Бэлл.

— И преданных друзей,— добавил доктор.

— Да,— ответил Гаттерас,— но не все сумели выполнить этот долг. Иные пали! Но надо простить как изменникам, так и тем, которые помимо своей воли поддались изменникам. Несчастные! Я им прощаю! Слышите, доктор?

— Да, да, конечно,— ответил Клоубонни, которого серьезно тревожило возбуждение Гаттераса.

— Поэтому я не хочу, — продолжал Гаттерас, — чтобы те деньги, ради которых они предприняли это дальнее путешествие, были для них потеряны. Нет, ничто не должно изменить моего обещания. Пусть они тоже получат свою долю и будут богаты... если только они когда-нибудь возвратятся в Англию.

Трудно было удержаться от волнения, слыша голос, каким Гаттерас произнес эти слова.

— Можно подумать, капитан, — сказал, пытаясь шутить, Джонсон, — что вы составляете свое духовное завещание!

— Возможно, — серьезно ответил Гаттерас.

— Да ведь перед вами еще долгая жизнь, полная славы! — сказал старый моряк.

— Как знать...— заметил Гаттерас.

Последовало долгое молчание. Доктор не решался истолковать загадочные слова капитана.

Но тот вскоре пояснил их сам. Взволнованным, едва сдерживаемым голосом он проговорил:

— Выслушайте меня, друзья мои! Мы достигли очень многого, но немало еще предстоит нам сделать.

Спутники капитана изумленно переглянулись между собой.

— Да, мы находимся на полярном материке, но не на самом полюсе!

— Как так? — спросил Альтамонт.

— Ну вот! — вскричал доктор, боясь, что угадал мысль Гаттераса.

— Да, — пылко продолжал капитан, — я сказал, что нога англичанина будет стоять на полюсе мира. Я сказал это, и англичанин выполнит свое слово!

— Позвольте, однако... — заметил доктор.

— Мы находимся в сорока пяти секундах от полюса,— с возрастающим воодушевлением перебил Гаттерас, — и я достигну его!

— Но ведь это вершина вулкана! — сказал доктор.

— Я достигну ее!

— Но это неприступная гора!

— Я поднимусь на нее!.

— Зияющий, клокочущий кратер!

— Все равно! Я иду!

Невозможно передать ту энергичную уверенность, с какой Гаттерас произнес последние слова. Его ошеломленные друзья с ужасом смотрели на гору, над которой колыхался огненный столб.

Доктор пустил в ход все свое красноречие: он настаивал, требовал, чтобы Гаттерас отказался от своего намерения; он использовал для этого все средства, какие могло подсказать ему сердце, начав с робкой мольбы и кончив дружескими угрозами, — все было напрасно. Казалось, что Гаттерас охвачен безумием, которое можно было бы назвать манией полюса.

Оставалось одно средство: силой удержать безумца, шедшего навстречу верной гибели. Но, зная заранее, что подобные меры могут привести к еще более серьезному возбуждению, доктор решил прибегнуть к ним только в крайнем случае.

Впрочем, он надеялся, что физическая невозможность и непреодолимые препятствия остановят Гаттераса и помешают ему исполнить свое намерение.

— Если так, — сказал он, — мы следуем за вами.

— Да, — ответил капитан, — но только до половины горы, не дальше! Разве вы не должны доставить в Англию дубликат протокола о нашем открытии, в случае если бы...

— Однако...

— Это решено, — твердым голосом сказал Гаттерас: — если просьбы друга недостаточно, то в качестве капитана я приказываю!

Доктор не стал противоречить, и через несколько минут маленький отряд, снаряженный для трудного подъема и предшествуемый Дэком, тронулся в путь.

Небо сияло заревом. Термометр показывал +11°. Воздух отличался особой прозрачностью, свойственной этой широте. Было восемь часов утра.

Гаттерас шел впереди со своей верной собакой; Бэлл, Альтамонт, доктор и Джонсон следовали на некотором расстоянии.

— А мне страшновато, — сказал Джонсон.

— Бояться нечего, — ответил доктор. — Ведь мы все вместе.

Оригинальный остров, на который попали путешественники, отличался своеобразным характером. Казалось, вулкан возник весьма недавно, и, наверно, геологи могли бы вполне точно определить эпоху его возникновения.

Нагроможденные друг на друга скалы только чудом сохраняли равновесие. В сущности, гора состояла из камней, насыпанных извержением. Нигде ни мха, ни вереска, ни малейшего признака растительности.

Выбрасываемая из кратера углекислота еще не успела соединиться с водородом воды и аммиаком туч, чтобы под влиянием света превратиться в органическое вещество.

Этот затерянный в море остров образовался вследствие постоянного наслоения вулканических извержений. Таким образом возникли многие из огнедышащих гор земного шара. Выброшенной ими из своих недр лавы оказалось вполне достаточно для их образования. Такова Этна, которая выбросила гораздо больше лавы, чем ее собственный объем; такова Монте-Нуово, близ Неаполя, образовавшаяся из шлака, выброшенного извержением, которое длилось всего сорок восемь часов.

Груда скал, из которых состоял остров Королевы, по-видимому была выброшена из недр Земли — она имела резко выраженный вулканический характер. На месте, которое занимал теперь остров, некогда расстилалось бесконечное море, образовавшееся в первичные эпохи мира путем сгущения водяных паров на охлажденном земном шаре. Однако, по мере того как вулканы Нового и Старого Света потухали, или, вернее, закупоривались, их должны были заменять новые огнедышащие горы.

Землю можно уподобить большому, сферической формы котлу, в котором под действием центрального огня образуются громадные массы паров, имеющих давление многих тысяч атмосфер. И эти пары взорвали бы Землю, если бы не существовало на ее поверхности предохранительных клапанов.

И такими клапанами являются вулканы. Когда закрывается один клапан, тотчас же открывается другой. Нисколько не удивительно поэтому, что под полюсом, где земная кора вследствие приплюснутости Земли тоньше, чем в других местах, образуются вулканы.

Доктор, идя за Гаттерасом, замечал эти странные особенности острова. Нога его ступала по вулканическому туфу и скоплениям пемзы, шлака, пепла и изверженных камней, похожих на сиенит и исландский гранит.

Но самым убедительным доводом в пользу почти новейшего происхождения острова было для него то, что в нем не успели еще образоваться осадочные отложения.

Не было на острове и воды. Если бы остров Королевы существовал несколько столетий, то из его недр били бы горячие ключи, как это обыкновенно бывает поблизости вулканов. Однако на нем не только не было ни капли воды, но даже испарения, поднимавшиеся из потоков лавы, были, по-видимому, совершенно безводны.

Итак, этот остров был новейшей формации, и если он выдвинулся некогда из лона вод, то мог и исчезнуть в любой момент, снова погрузившись в пучину океана.

По мере того как отряд поднимался в гору, путь становился все более и более затруднительным; склоны горы поднимались почти отвесно, и приходилось соблюдать крайнюю осторожность, чтобы избежать обвалов. Часто на путешественников налетали удушливые столбы пепла, грозившие задушить их, порой потоки лавы преграждали им путь.

Местами на горизонтальных поверхностях потоки лавы охлаждались и твердели, но под корой текла кипящая масса. Поэтому приходилось рассчитывать каждый шаг, чтобы внезапно не погрузиться в расплавленную лаву.

Время от времени из кратера вылетали докрасна раскаленные обломки скал, окруженные газовой оболочкой; иные из них лопались в воздухе, как бомбы, и их осколки разлетались на большое расстояние во все стороны.

Нетрудно себе представить, с какими лишениями был сопряжен этот подъем. Только безумец мог решиться на подобную попытку.

Но Гаттерас поднимался с необычайной ловкостью и не прибегая к помощи окованной железом палки, смело взбирался на самые крутые склоны.

Вскоре он достиг круглой скалы с площадкой футов в десять ширины. Скалу обтекал поток раскаленной лавы, раздваивавшийся у ее возвышенной части, так что оставалась лишь узкая тропинка. Гаттерас смело проскользнул по ней.

Он остановился на площадке, и товарищи могли подойти к нему. Казалось, он измерял взором пространство, которое еще оставалось пройти. По горизонтальному направлению путешественники находились не дальше как в ста туазах от кратера, то-есть от математической точки полюса; но по вертикальной линии до полюса оставалось еще сто пятьдесят футов.

Восхождение продолжалось уже три часа; Гаттерас, видимо, нисколько не устал, а спутники его уже совсем выбились из сил.

Вершина вулкана казалась недосягаемой. Доктор решил во что бы то ни стало удержать Гаттераса. Сначала он попытался подействовать на него кроткими убеждениями, но Гаттерас словно сошел с ума. Во время пути у него обнаружились все признаки умопомешательства, что было ясно людям, знавшим капитана раньше и присутствовавшим при различных этапах его жизни. По мере того как Гаттерас поднимался над уровнем океана, раздражение его усиливалось; он уже не жил в мире людей: ему казалось, что он растет по мере роста самой горы.

— Гаттерас, — сказал ему доктор, — довольно: мы изнемогаем!

— Так оставайтесь здесь, — каким-то странным голосом ответил Гаттерас. — Я пойду дальше один!

— Но зачем? Ведь вы и так уже у полюса мира!

— Нет, нет! Полюс выше!

— Друг мой, это говорю вам я, доктор Клоубонни... Разве вы не узнаёте меня?

— Выше, выше! — твердил безумец.

— Ну нет! Мы не допустим!..

Но не успел еще доктор окончить фразу, как Г аттерас сделал сверхчеловеческое усилие и перепрыгнул через кипящую лаву.

Все вскрикнули, думая, что Гаттерас упал в огненный поток; но тот показался на другом берегу в сопровождении Дэка, который не расставался со своим господином.

Капитан исчез за пеленой дыма, слышался только его слабевший по мере удаления голос.

— На север, на север! — кричал он. — На вершину горы Гаттераса! Не забывайте гору Гаттераса!

О том, чтобы добраться до безумца, нечего было и думать. Можно было с уверенностью сказать, что там, где с ловкостью и удачей, свойственным помешанным, прошел капитан, другие погибнут. Не было никакой возможности ни перейти, ни обогнуть огненный поток. Альтамонт сделал попытку перебраться на другую сторону, но едва не погиб в клокочущей лаве, и товарищам пришлось удержать его силой.

— Гаттерас! Гаттерас! — звал доктор.

Но капитан продолжал молча взбираться, и только едва слышный лай Дэка раздавался им в ответ.

По временам Гаттерас появлялся среди клубов дыма, под дождем пепла. Из тумана показывалась то его голова, то руки, затем он снова исчезал и появлялся уже выше. Его фигура быстро уменьшалась, как это бывает с поднимающимися на воздух предметами, и через полчаса уменьшилась уже вдвое.

Глухой рев вулкана наполнял воздух. Внутри горы клокотало и бурлило, как в кипящем котле, склоны ее вздрагивали. Гаттерас поднимался все выше и выше. Дэк следовал за ним.

Позади них обваливались скалы и летели с возрастающей быстротой, ударяясь о гребни, пока не исчезали в глубине полярного моря.

Гаттерас даже не оглядывался назад. Свою палку он обратил в флагшток и прикрепил к ней национальный флаг. Товарищи со страхом следили за каждым его движением. Фигура Гаттераса все уменьшалась и уменьшалась; Дэк казался не больше крысы.

Вдруг ветер закрыл их огненной завесой; у доктора вырвался крик ужаса. Но вот Гаттерас снова показался, потрясая своим знаменем.

Более часа следили спутники Гаттераса за его ужасным восхождением. Из-под его ног обрывались обломки скал, не раз он по самый пояс проваливался в сугробы пепла. Он то карабкался, цепляясь за трещины и неровности горы, то, повиснув на руках на каком-нибудь выступе скалы, качался на ветру, как пучок высохшей травы.

Наконец он добрался до вершины вулкана, до самого кратера. Доктор надеялся, что, достигнув своей цели, несчастный безумец вернется, подвергаясь только опасностям, неразлучным с возвратным путем.

— Гаттерас, Гаттерас! — в последний раз крикнул он.

Призыв доктора до глубины души взволновал Альтамонта.

— Я спасу капитана! — вскричал он.

И не успел доктор остановить его, как американец перескочил огненный поток, рискуя упасть, в него, и исчез среди скал.

Поднявшись на вершину горы, Гаттерас пошел по скале, окружавшей пропасть. Камни так и сыпались дождем из-под ног капитана. Дэк все еще шел за ним. Казалось, бездна притягивала несчастное животное, Гаттерас потрясал знаменем, озаренным отблесками огня, и красная ткань широкими складками развевалась над жерлом кратера.

Гаттерас одной рукой потрясал знаменем, а другой указывал в зените на полюс небесной сферы. Казалось, он колебался. Он старался найти ту математическую точку, в которой пересекаются все земные меридианы и на которую в своем необъяснимом упорстве, он хотел стать ногой.

Вдруг скала рухнула под ним. Гаттерас исчез. Страшный крик товарищей капитана долетел до самой вершины горы. Прошла секунда — целое столетие! Доктор думал, что его друг погиб навсегда, исчез в жерле вулкана. К счастью, поблизости оказались Альтамонт и Дэк. Человек и животное схватили несчастного в тот самый момент, когда он летел в бездну. Гаттерас был спасен, спасен против воли, и полчаса спустя капитан «Форварда» лежал без чувств на руках своих товарищей.

Когда он очнулся, доктор испытующе посмотрел ему в глаза. Но тупой взор Гаттераса, подобный взору слепца, был ко всему безучастен.

— Господи боже! — вскричал Джонсон.  — Он ослеп!

— Нет! — сказал доктор. — Нет, друзья мои, но мы спасли только тело Гаттераса! Его душа осталась на вершине вулкана. Рассудок его помрачился!

— Он помешался! — воскликнули Джонсон и Альтамонт.

— Да... — ответил доктор.

И крупные слезы покатились из его глаз. 

XXVIОбратный путь на юг

Спустя три часа после этой грустной развязки приключений капитана Гаттераса доктор, Альтамонт и оба моряка стояли в гроте, у подошвы вулкана.

Все просили Клоубонни высказать свое мнение насчет того, что делать дальше.

— Друзья мои, — сказал он, — мы не можем больше здесь оставаться. Перед нами открытое море, у нас мало здесь провизии. Необходимо как можно скорее вернуться в форт Провидения и переждать там до весны.

— Я такого же мнения, — ответил Альтамонт. — Ветер попутный, и завтра же мы выйдем в море.

Остаток дня прошел в глубоком унынии. Безумие капитана казалось зловещим предзнаменованием, и при мысли о возвратном пути Альтамонт, Бэлл и доктор страшились своего беспомощного положения — ведь они не обладали бесстрашным духом Гаттераса.

Тем не менее, как люди энергичные, они приготовились к новой борьбе со стихиями и самими собой, в случае если бы ими овладело уныние.

На следующий день, в субботу, 13 июля, на шлюпку погрузили лагерные принадлежности, и вскоре все было готово к отъезду.

Но, прежде чем навсегда покинуть эту скалу, доктор, исполняя желание Гаттераса, построил гурий на том именно месте, где капитан пристал к острову. Гурий был сложен из больших камней, так что его можно было видеть издалека, если только его пощадят извержения вулкана.

На одном из боковых камней Бэлл начертал резцом простую надпись:

Джон Гаттерас

1861 год

Внутри гурия спрятали в герметически закрытом жестяном ящике дубликат документа, свидетельствовавшего об открытии Гаттераса.

Затем четверо путешественников, взяв с собой капитана — жалкое, лишенное души тело — и его верного Дэка, ставшего грустным и понурым от горя, пустились в обратный путь. Было десять часов утра. Из полотна палатки сделали новый парус, и с попутным ветром шлюпка покинула остров. Вечером, стоя на скамье, доктор бросил последний взгляд на гору Гаттераса, пылавшую на горизонте.

Переход совершался очень быстро: плавание по совершенно свободному ото льдов морю не представляло ни малейших трудностей. Казалось, удалиться от полюса гораздо легче, чем приблизиться к нему.

Но Гаттерас не сознавал происходящего вокруг него; он лежал в шлюпке, с потухшим взором, скрестив на груди руки. Дэк сидел у его ног. Напрасно доктор обращался к нему с вопросами — Гаттерас ничего не понимал.

Сорок восемь часов дул попутный ветер, и по морю ходила лишь небольшая зыбь. Доктор и его товарищи отдались на волю северного ветра.

15 июля они увидели на юге порт Альтамонта. Так как полярный океан освободился ото льдов на всем протяжении своих берегов, то вместо того чтобы пройти остров Новой Америки на санях, путешественники решили обогнуть его и морем добраться до бухты Виктории.

Переход совершился быстро и легко. И в самом деле, для покрытия пути, пройденного путешественниками на санях в пятнадцать дней, теперь потребовалось не больше восьми суток. Плывя вдоль извилин берега, изрезанного множеством фиордов, мореплаватели прибыли в понедельник, 23 июля, в бухту Виктории.

Шлюпку поставили на якорь у берега, и все бросились к форту Провидения. И вдруг — какое разочарование! Дом Доктора, склады, пороховой погреб, укрепление — все это под лучами солнца превратилось в воду, а съестные припасы растащили звери.

Печальное, безотрадное зрелище!

Запасы продовольствия путешественников подходили к концу. Вся их надежда была на форт Провидения. И вот оказалось, что провести здесь зиму не было никакой возможности. Привыкнув быстро находить выход из положения, путешественники решили кратчайшим путем отправиться к Баффинову заливу.

— Ничего другого не остается, — сказал доктор. — Баффинов залив находится отсюда в шестистах милях. Мы будем плыть до тех пор, пока будет оставаться хоть полоска свободной воды. Войдем в пролив Джонсона и оттуда проберемся до датских поселений.

— Вы правы, — ответил Альтамонт. — Соберем остатки провизии — и в путь.

Тщательно все обыскав кругом, путешественники нашли несколько ящиков пеммикана и два бочонка мясных консервов, уцелевших от истребления. Съестных припасов могло хватить на шесть недель; пороху было много. На сборы ушло очень немного времени, зато на оснастку и починку шлюпки пришлось потратить целый день. 24 июля путешественники снова вышли в море.

Около 83° долготы материк уклонялся к востоку. Быть может, он соединялся с землями, известными под именем земель Гриннеля, Эллесмера и Северного Линкольна, образующих береговую линию Баффинова залива. Можно было предполагать, что пролив Джонсона, подобно проливу Ланкастера, вливается во внутренние моря.

Шлюпка шла без особых затруднений и легко избегала пловучих льдов. Предвидя возможность задержек, доктор наполовину уменьшил выдачу рационов. Путешественники не слишком уставали и чувствовали себя вполне прилично.

Время от времени стреляли уток, гусей и чаек, добывая таким образом свежую и здоровую пищу. Что же касается запаса воды, то его легко пополняли на встречавшихся им пресноводных льдинах. Путешественники старались не удаляться от берегов, так как для плавания в открытом море шлюпка не годилась.

В это время года ртуть в термометре уже постоянно находилась ниже точки замерзания. Дожди сменились снегом; солнце начало касаться линии горизонта, и с каждым днем его диск все больше и больше погружался в море. 30 июля солнце в первый раз зашло за горизонт, и на несколько минут наступила ночь.

Шлюпка шла очень быстро, проходя иногда от шестидесяти до шестидесяти пяти миль в сутки. Путешественники не останавливались ни на минуту, зная, с какими трудами и препятствиями было бы сопряжено их передвижение, если бы пришлось идти сушей. Между тем внутренние моря должны были вскоре замерзнуть; там и сям уже образовывался молодой лед. В полярных странах, где не бывает ни весны, ни осени, то-есть промежуточных времен года, зима сразу сменяет лето. Значит, надо было спешить и не терять времени.

31 июля небо при закате солнца было еще ясным, и на нем около зенита появились первые звезды. Но с этого дня начались туманы, сильно замедлявшие плавание.

Доктора очень тревожило наступление зимы. Он знал, с какими трудностями боролся Джон Росс, стараясь войти в Баффинов залив после того, как он покинул свой корабль. После первой же попытки пройти льдами этот отважный моряк был вынужден возвратиться на свое судно и провести в полярных странах четвертую зиму. Но у него, по крайней мере, были в суровое время года приют, съестные припасы и топливо.

Если бы подобное несчастье постигло остаток экипажа «Форварда», если бы он был вынужден остановиться или возвратиться назад, он неминуемо погиб бы. Доктор ни с кем не делился своими тревогами, но торопил пройти как можно дальше на восток.

Наконец 15 августа, после трехнедельного довольно быстрого плавания и сорокавосьмичасовой борьбы со льдами, скоплявшимися в проходе, во время которой их шлюпка сотни раз подвергалась опасности погибнуть, мореплаватели окончательно остановились — дальше идти было невозможно. Море замерзло со всех сторон, и термометр показывал в среднем не выше —9°.

По гладко отшлифованным маленьким камешкам на льдинах, а также по пресноводным льдам можно было предположить, что берег недалеко и находится на северо-востоке.

Альтамонт с большой точностью провел наблюдения, давшие 77° 15' северной широты и 82°02' восточной долготы.

— Итак, — сказал доктор, — вот наше точное положение. Мы достигли Северного Линкольна, а именно — мыса Эдена. Теперь мы входим в пролив Джонсона, и если бы нам посчастливилось прийти сюда чуть пораньше, мы нашли бы его свободным до Баффино-ва залива. Но жаловаться на судьбу мы еще не имеем права. Если бы наш бедный Гаттерас сразу попал в так легко проходимое море, то он скорее бы поднялся к полюсу, товарищи не покинули бы его и он не лишился бы рассудка под бременем пережитых им тяжких страданий!

— Очевидно, — сказал Альтамонт, — нам остается одно: бросить шлюпку и на санях добраться до восточного берега Земли Линкольна.

— Бросить шлюпку и снова взяться за сани? Что ж, я согласен,— ответил доктор.— Но только, вместо того чтобы идти Землей Линкольна, я предлагаю переправиться по льду через пролив Джонсона и выйти на берега Северного Девона.

— Почему? — спросил Альтамонт.

— Потому что чем больше мы будем приближаться к проливу Ланкастера, тем больше у нас будет шансов встретиться с китобоями.

— Вы правы, доктор. Но я боюсь, что лед еще недостаточно крепок, чтобы выдержать наш переход.

— Попробуем все же, — ответил доктор.

Шлюпку разгрузили. Бэлл и Джонсон снова наладили сани, отдельные части которых были в полном порядке. На следующий день впрягли собак, и отряд стал продвигаться вдоль берегов.

Снова началось уже столько раз описанное путешествие, утомительное и медленное. Альтамонт был прав, сомневаясь в прочности льда. Переправиться через залив Джонсона не удалось и пришлось идти вдоль берегов Земли Линкольна.

21 августа путешественники дошли до входа в пролив Ледника; там они решили спуститься на ледяные поля и на следующий день добрались до острова Кобурга, который пересекли в два дня, несмотря на снежную метель.

Потом они снова пошли более удобной дорогой по льду и 24 августа достигли Северного Девона.

— Теперь, — сказал доктор, — нам осталось только пересечь эту землю и добраться до мыса Уэрендера, у входа в пролив Ланкастера.

Погода стояла очень холодная. Снежные метели и вьюги стали по-зимнему суровы. Силы путников истощились. Съестные припасы подходили к концу, и каждый должен был довольствоваться одной третью рациона, чтобы нормально кормить собак.

Дорога была очень трудная, так как Северный Девон чрезвычайно горист. Надо было пройти почти неприступными ущельями горную цепь Траутера, борясь с разбушевавшимися стихиями. Сани, люди и собаки еле двигались. Не раз полное отчаяние овладевало отрядом, хотя и закаленным и привыкшим к полярным экспедициям. Несчастные путешественники были истощены нравственно и физически. Восемнадцать месяцев беспрерывных трудов и резких переходов от надежды к отчаянию не прошли даром. Надо к тому же сказать, что движению вперед всегда сопутствуют увлечение и уверенность, которых. не хватает на возвратном пути. Несчастные еле тащились. Они шли, так сказать, по привычке, побуждаемые остатком животной энергии, почти не зависевшей от их воли.

Только 30 августа путешественники выбрались из гор, о которых не может дать никакого представления орография умеренных поясов, но выбрались они оттуда вконец измученные и полузамерзшие. Даже доктор настолько ослаб, что не мог уже. поддерживать бодрость духа в своих товарищах.

Горы Траутера заканчивались чем-то вроде равнины, изборожденной складками первичных горных массивов.

Здесь пришлось передохнуть несколько дней, так как люди с трудом передвигали ноги, а две упряжные собаки пали от истощения.

Отряд приютился за высокой льдиной. Термометр показывал —19°, однако ни у кого из путешественников не было сил разбить палатку.

Съестные припасы таяли, и при самых экономных порциях их могло хватить только на восемь дней. Дичь попадалась редко, так как она уже перекочевала на юг. Путешественникам грозила голодная смерть.

Альтамонт, побуждаемый чувством товарищеской преданности, собрал остаток сил и отправился на охоту, чтобы добыть еды своим спутникам.

Он взял ружье, позвал Дэка и вышел на равнину. Доктор, Бэлл и Джонсон почти безучастно смотрели, как он удалялся. Целый час они не слышали ни одного выстрела и вдруг увидели, что он возвращается. Альтамонт бежал чем-то испуганный.

— Что случилось? — спросил доктор.

— Там!.. под снегом!.. — с ужасом проговорил Альтамонт, указывая куда-то в сторону.

— Что там?

— Целый отряд людей!..

— Живых?

— Мертвых... замерзших и даже...

Альтамонт не докончил своей фразы, но лицо его выражало чувство сильнейшего ужаса.

Доктор, Бэлл и Джонсон, которым волнение придало новые силы, поднялись со своих мест и поплелись за Аль-тамонтом к указанной им части равнины.

Вскоре они пришли к уединенному месту, находившемуся на дне глубокого оврага, — и что за ужасное зрелище представилось их взорам!

Из-под снежного савана виднелись окоченевшие на морозе трупы людей. Кое-где торчали судорожно скрюченные руки и ноги; на лицах трупов застыло выражение отчаяния и угрозы.

Доктор подошел ближе и, побледнев, отшатнулся в ужасе. Раздался глухой, тревожный лай Дэка.

— Ужасно! Ужасно! — вскричал доктор.

— Что такое? — спросил Джонсон.

— Разве вы их не узнали? — изменившимся голосом спросил Клоубонни.

— Что вы хотите сказать?

— Смотрите!

Этот овраг недавно был ареной последней борьбы людей с климатом, отчаянием и даже голодом: некоторые ужасные признаки указывали на то, что несчастные питались человеческими трупами, быть может еще трепещущим мясом. Доктор узнал Шандона, Пэна — злополучный экипаж «Форварда»... Силы изменили этим несчастным, съестные припасы истощились, шлюпку их, по всей вероятности, разбило лавиной или она свалилась в пропасть, так что они не могли уже воспользоваться свободным ото льдов морем. Быть может также, они заблудились на неизвестном материке. А кроме того, люди, пустившиеся в путь в возбужденном состоянии мятежа, не могли быть связаны чувством единства, которое дает силы совершать великие дела. Авторитет главаря мятежников всегда очень сомнителен, и, вероятно, Шандон уже вскоре его лишился.

Как бы то ни было, экипаж «Форварда», прежде чем дойти до этой ужасной катастрофы, претерпел тысячи пыток и страданий. Но тайна его бедствий навсегда погребена вместе с ним под полярными снегами.

— Бежим! Бежим отсюда! — твердил доктор.

И он увлек своих товарищей подальше от места катастрофы. Чувство ужаса придало им энергии, и они снова пустились в путь. 

XXVIIЗаключение 

К чему распространяться о бедствиях, которым беспрерывно подвергались оставшиеся в живых участники экспедиции? Да они и сами не помнили подробностей тех дней, которые прошли со времени ужасного открытия остатков экипажа «Форварда».

Путешественники находились близ мыса Хорсбурга, на Северном Девоне.

Они умирали от голода. Уже сорок восемь часов они ничего не ели, и последний обед их состоял из мяса последней эскимосской собаки. Бэлл не в силах был идти дальше, а старик Джонсон чувствовал приближение смерти.

Они находились на берегах Баффинова залива, уже частью замерзшего, то-есть на пути в Европу. В трех милях от берега свободные волны с шумом разбивались об острые гребни ледяных полей.

Нужно было ждать случайно проходящего китобойного судна. А кто знает, сколько придется его ждать?..

Но небо сжалилось над несчастными, и уже на следующий день Альтамонт ясно увидел на горизонте парус.

Каждый поймет, сколько тревог, надежд и опасений вызывает появление на горизонте корабля. Вот людям кажется, что корабль приближается, и они полны надежды, но уже в следующий за этим момент они видят, что судно проходит мимо и парус его вот-вот скроется за горизонтом.

Доктор и его товарищи прошли через все эти муки. Поддерживая и подталкивая друг друга, они добрались кое-как до западной окраины ледяного поля и вдруг с ужасом увидели, что корабль, не замечая их, постепенно исчезает. Они призывали его, но все было тщетно.

И вдруг доктора осенила последняя вспышка его изобретательного ума, который до сих пор так хорошо служил ему.

О ледяное поле толкнулась плывшая по течению льдина.

— Льдина! — сказал он, указывая на нее рукой.

Его не поняли.

— Поплывем на ней! Поплывем! — вскричал доктор.

Товарищей Клоубонни озарило, точно молнией.

— Ах, доктор, доктор! — шепнул Джонсон, сжимая руку Клоубонни.

Бэлл с помощью Альтамонта принес одну перекладину от саней, воткнул ее в льдину как мачту и закрепил веревками. Затем разорвали палатку и с грехом пополам устроили из нее парус. Ветер был благоприятный; несчастные бросились на ледяной плот и вышли в открытое море.

Два часа спустя после неимоверных трудов и усилий остаток экипажа «Форварда» уже находился на борту датского китобойного судна «Ганс Кристиан», возвращавшегося в Дэвисов пролив.

Капитан сердечно принял несчастных, похожих скорее на призраки, чем на людей. При первом же взгляде на них он понял все, и только благодаря его теплым заботам они остались в живых.

Через десять дней Клоубонни, Джонсон, Бэлл, Альтамонт и капитан Гаттерас высадились в Корсере, в Дании. Затем пароход доставил их в Киль, а оттуда через Альтону и Гамбург они 13 сентября прибыли в Лондон, едва оправившись от продолжительных и тяжелых испытаний.

Прежде всего доктор испросил у Лондонского географического общества разрешение прочитать доклад. Клоубонни был принят на заседании 15 сентября.

Можно представить, с каким энтузиазмом и удивлением ученое общество встретило доклад доктора об открытии Северного полюса капитаном Гаттерасом!

Это единственное в своем роде, не имеющее себе примера в истории путешествие подводило итог всем прежним открытиям, совершенным в полярных странах, связывало между собой экспедиции Парри, Росса, Франклина, Мак-Клюра, пополняло пробел на географических картах полярных областей между сотым и сто пятнадцатым меридианами и завершалось открытием недоступной доселе точки земного шара — Северного полюса.

Никогда, положительно никогда еще столь неожиданная новость не поражала Англию!

Англичане, которых живо интересуют великие географические открытия, волновались и ликовали.

Известие об этом открытии с быстротой молнии пронеслось по всем телеграфным линиям Соединенного королевства. Газеты на первых страницах прославляли имя Гаттераса как героя и мученика науки, и вся Англия трепетала от чувства гордости.

Доктора и его товарищей чествовали, и на торжественной аудиенции лорд-канцлер представил их королеве.

Правительство утвердило за скалой у Северного полюса название острова Королевы, за самим вулканом — имя горы Гаттераса, а за портом Новой Америки — порта Альтамонта.

Альтамонт не захотел расстаться со своими товарищами по несчастью и славе, ставшими его друзьями. Он отправился с доктором, Бэллом и Джонсоном в Ливерпуль, и весь город торжественно приветствовал прибытие людей, которых давно считали погибшими и погребенными в вечных льдах.

Но доктор всегда относил славу совершенного подвига на имя того, кто больше всех был достоин ее. В своем отчете о путешествии, озаглавленном «The English at the North-Pole» и изданном в следующем году Королевским географическим обществом, он приравнивал Джона Гаттераса к величайшим путешественникам и считал его одним из тех отважных людей, которые всецело жертвуют собой в пользу науки.

Между тем печальная жертва возвышенной страсти — капитан Гаттерас спокойно жил близ Ливерпуля, в лечебнице Сен-Коттедж, в которую доктор сам поместил его. Помешательство капитана было тихое: он ничего не говорил, ничего не понимал; казалось, что вместе с рассудком он утратил и дар речи. Одно только чувство соединяло его с внешним миром: привязанность к Дэку, с которым его не разлучили.

Недуг капитана, это «полярное безумие», протекал ровно и, спокойно, без вспышек и осложнений, как вдруг однажды доктор, часто навещавший своего несчастного друга, был изумлен его странным поведением.

Капитан Гаттерас прогуливался ежедневно в сопровождении своего верного Дэка, который смотрел на него ласково и печально. Прогулки эти совершались всегда в одном и том же направлении по одной из аллей Сен-Коттеджа. Дойдя до конца аллеи, капитан возвращался, пятясь задом. Если его кто-нибудь удерживал, он пальцем указывал в небе на какую-то точку. Если пробовали его заставить повернуться, он сердился/и Дэк, разделявший раздражение Гаттераса, бешено лаял.

Доктор, внимательно наблюдавший за своим другом, вскоре разгадал причину столь странного упорства и понял, почему прогулка совершалась, точно под влиянием магнетизма, в одном и том же направлении: капитан Джон Гаттерас неизменно стремился к северу.

Конец.

Об авторе