повязок — простых квадратных кусков материи, проходящих между ног и завязывающихся на бедрах. У них был блестящий эбеновый черный цвет лица, самый интенсивный из всех, что я когда-либо видел. У них были настолько тонкие конечности, что казалось, что они недоедают, но на самом деле эта худосочность типична для некоторых аборигенов. Их волосы были не кучерявыми, как у некоторых других народов в Новой Гвинее и западной части Тихого океана, а шелковистыми и вьющимися.
В тот день Мик Айвори, управляющий, показал нам окрестности. Он подчеркнул, что Манингрида — далеко не благотворительная организация, хотя управление ею явно стоит правительству немалых денег. Абориген, который присоединяется к поселению, должен работать, а здесь дел хватает всем. Можно пилить бревна сизого каллитриса на лесопилке, готовить бетонный раствор для европейских строительных бригад, которые еще возводили новые здания, помогать в садово-огородном хозяйстве, где под струями разбрызгивателей росли азимины, бананы, помидоры, капуста и дыни, расчищать новые участки и засеивать их травой. Айвори надеялся, что скоро там можно будет пасти скот. Девочки могли помогать в больнице, женщины — работать на кухнях, а старики — рубить ветки для растопки. Взамен каждый работающий получал зарплату и вместе с членами своей семьи регулярное питание. На заработанные деньги можно было купить в местной лавке чай, табак, муку и ножи. Дети имели возможность посещать школу. По завершении строительства большинство семей въедут в собственные деревянные домики. Всем жителям поселения оказывалась медицинская помощь. В медпункте работали две медсестры из Европы под наблюдением врача, прилетавшего сюда из Дарвина один раз в две недели. В случае острой необходимости он мог прибыть через несколько часов после вызова. Тяжело заболевших доктор перевозил на самолете в больницу Дарвина.
Многие аборигены знали об укладе жизни белого человека еще до того, как было организовано поселение: они работали на судах, добывающих жемчуг, были в Дарвине или провели какое-то время в одной из миссий в других частях побережья. Однако некоторые из них пришли из окружающего региона и решили остаться. То и дело новая семья маяллов — диких аборигенов, которые никогда не жили в поселении, — приходила и разбивала лагерь рядом со станцией. Оставаясь под защитой буша, они задумчиво наблюдали за странными вещами, которые их земляки делали на станции. Мик Айвори посылал людей, чтобы попытаться убедить их присоединиться к станции. Иногда приглашение встречали с оскорбительным глумлением, и маяллы уходили. Но иногда они соглашались и присоединялись. В течение двух недель им вместе со всеми давали бесплатную еду — немалое искушение, когда дичи было недостаточно, но после этого они должны были начать работать или уходить.
«Но до этого редко доходит, — сказал Мик. — В конце концов, прогнав их, ты ничего не добьешься. Если они остаются, мы обычно все равно можем убедить их работать. Проблема в том, что многие из них не хотят жить на станции ни при каких обстоятельствах и с большой охотой готовы вернуться в буш».
Вскоре после нашего прибытия Мик проводил нас в лагерь бурада. Он привел нас к шалашу из ветвей, укрепленному несколькими кусками коры и ткани, который стоял немного в стороне от других на окраине зарослей. В его тени сидел пожилой мужчина, голый, если не считать грязной набедренной повязки, его колени были на земле, а ноги скрещены перед ним в позе, которую невозможно принять, если ты не сидел таким образом всю свою жизнь. На его груди и плечах остались длинные шрамы от ран, полученных в юности во время инициации. Когда мы пришли, он усмехнулся, показав свои белые зубы, сточенные практически до десен из-за поедания в течение всей жизни пищи с песком.
«Добрый день, босс».
«Добрый день, Магани. Эти люди, — Айвори указал на нас, — хотят увидеть рисунки черного человека. Я сказал им, что ты лучший художник в Манингриде. Так?»
Магани кивнул. «Это верно, босс», — сказал он, принимая эту ремарку не как комплимент или личное мнение, а просто как общепризнанный и неоспоримый факт.
«Покажешь им, как ты рисуешь?»
Магани несколько секунд смотрел на нас своими черными глазами. «Хорошо».
Магани
Мы недолго оставались с Магани во время первого визита и, хотя мы приходили к его шалашу каждое утро и днем в течение нескольких следующих дней, чтобы посидеть, покурить и поговорить, мы не брали с собой камеры. Он занимался тем, что рисовал ряды кенгуру на тонком прямоугольном куске коры, но, по всей видимости, в том, чтобы закончить ее, не было никакой спешки, и он всегда был готов поговорить за работой.
Он говорил на пиджине, но сначала его было трудно понимать, поскольку ритм его речи, произношение отдельных слов и своеобразные ударения в слогах были незнакомыми и сбивали с толку. Когда наши уши привыкли к его речи, я стал стараться говорить так же, иногда снова обращаясь к пиджину, который я выучил в Новой Гвинее. Эти две версии значительно отличались друг от друга, и я подозреваю, что из-за своих усилий сделать речь понятной я только больше запутывал Магани, чем если бы просто говорил на обычном английском. Возможно, это было иррационально, но мне казалось неучтивым не сделать какой-то попытки изменить мою собственную речь, чтобы она соответствовала манере, в которой ему самому было легче говорить. Хотя наши разговоры были примитивными и скупыми, я вскоре понял, что у Магани хорошее чувство юмора.
Однажды днем я, Боб и Чарльз сидели в его шалаше и смотрели, как он рисует. Двое других мужчин присоединились к нам и уселись сзади. Внезапно один из них закричал и вскочил на ноги. «Змея, змея!» — кричал он и тыкал пальцем на маленькую изумрудно-зеленую змею, которая ползла из-под груды кусков коры на земляном полу. Мы все подпрыгнули вверх, за исключением Магани. Пока все остальные швыряли палки в рептилию, он сидел неподвижно, его кисть была в охре и висела над корой. Наконец змею убили и выбросили из шалаша. Магани пошевелился впервые с тех пор, как началась суматоха. Он повернулся ко мне, блаженно улыбнулся и сказал с безупречным австралийским акцентом и расчетом времени прирожденного комика два ужасно непристойных коротких слова.
«Магани, — сказал я в притворном ужасе, — это плохие слова».
«Прости. — он закатил глаза и поднял руки к небу. Потом сказал это еще раз громче, будто извиняясь перед небесами, а потом оглянулся на меня: — А что такого? Сегодня же не воскресенье», — и, довольный шуткой, захихикал.
«Магани, где ты выучил эти плохие слова?» — спросил я.
«Фанни-Бей». Фанни-Бей — это тюрьма в Дарвине.
«В Фанни-Бей?»
«Давно — один парень, плохой парень — я убил».
«Как ты убил?»
Магани наклонился и ткнул пальцами мне под ребра. «Прямо так, — объяснил он. — Он плохой парень. Я должен был убить».
У Магани был близкий товарищ, Джарабили, который помогал ему с рисунками и проводил много времени у него в шалаше. Джарабили был моложе и выше, у него были впалые щеки и горящие глаза. Это был угрюмый человек, у которого начисто отсутствовало пристрастие к шуткам, свойственное Магани. Все, что мы ему говорили, он всегда воспринимал очень серьезно и взвешивал. Однажды я спросил у него название животного на его родном языке. Этот интерес он истолковал как указание на то, что я стремлюсь бегло заговорить на языке бурада, и долгое время после этого он приходил ко мне каждый вечер и настаивал, чтобы мы садились вместе и он диктовал мне длинный словарь. Затем он заставлял меня убирать записи и спрашивал по списку, который дал мне предыдущим вечером. Я был плохим учеником, но Джарабили был одновременно настойчивым и терпеливым, и, хотя я так и не научился поддерживать простейший диалог, я был способен время от времени вставлять слова на бурада в мой пиджин, и этого было достаточно, чтобы вызвать редкую улыбку на лице Джарабили.
Шалаш, в котором мы все проводили так много времени, был не единственным жилищем Магани. В нем он делал свои рисунки. Его жена и дети жили в другом, ближе к станции, но Магани приходил туда только есть и спать. Еще один у него был дальше в буше, где он держал своих собак. Он сказал нам, что одна из его любимых сучек только что родила щенят. «Не приносить их сюда, — сказал он. — Возможно, Мик Айвори пристрелить их». Недавно станцию наводнили полуголодные собаки, и Мик Айвори был вынужден принять решительные меры. У Магани, похоже, было навязчивое подозрение, что мы разделяем эту позицию, и, хотя он гордился щенками, он явно не хотел показывать их нам. Мы не настаивали на этом. Иногда, когда мы приходили его искать, его не было ни в шалаше-студии, ни с семьей. Однажды, нигде не найдя его, мы встретили Джарабили. Ему, казалось, было неловко, когда мы спросили, где Магани. «Он уходить в буш — делать дело». «Дело» — то слово, которое он использовал для всех вопросов, связанных с религией. В этот раз мы тоже не стали продолжать расспросы.
У народа бурада не так много материальных вещей. Кочевой образ жизни, которого они придерживались до недавнего времени, не позволял им развивать страсть к обладанию вещами, которая так терзает многих из нас. Небольшая плетеная сумка, удлиненный тканый мешочек, украшенный длинными кисточками, висел в задней части шалаша для рисования Магани. У него также было несколько копий и вумера, или копьеметалка, — длинная деревянная перекладина в форме рукоятки на одном конце с острием на другом. Острие вставляется в выемку на конце копья, и вумера практически вдвое увеличивает длину руки мужчины, таким образом повышая действие рычага на копье и значительно увеличивая силу, с которой его можно метать. У Магани также была трубка, тонкий кусок полого дерева с маленькой металлической чашей на конце для табака — вид трубки, известный как макассарская трубка, поскольку с ней аборигенов познакомили столетия назад индонезийские торговцы. Головка этой трубки всегда была перевязана полоской изношенной грязной ткани. Тогда мы не знали, с чем это было связано.