Примерно через час вдали показались смутные очертания жилищ.
«Пожалуйста, — прошептал Алит, — надо тихо-тихо. Тут бандиты живут, зверские люди».
Как только мы вошли в деревню, сторожевые собаки подняли оглушительный вой и лай. Я морально приготовился увидеть «зверских людей», бегущих на нас с ножами и мечами, но никто не появился. Возможно, местные жители, заслышав собачий хор, решили, что верные псы облаивают рыскающих по деревне злых духов.
По пустынной улице мы прошли к домику, стоявшему в центре деревни. Алит громко застучал в дверь, и наконец на пороге появился заспанный, взъерошенный мужчина. Наш провожатый объяснил, что мы пришли посмотреть на klesih. Сперва хозяин не поверил, но Алит оказался достаточно красноречив, чтобы его убедить, и нас впустили. Пока мы осматривались, мужчина вытащил из-под кровати большой деревянный ящик, надежно перевязанный веревкой, развязал узлы и снял крышку. В воздухе повис густой, резкий запах. Хозяин склонился над ящиком и вытащил оттуда нечто круглое, похожее на покрытый треугольными коричневыми чешуйками футбольный мяч.
Klesih оказался панголином, или ящером. Мужчина бережно положил его на пол. Перепуганная рептилия тяжело дышала, бока ходили из стороны в сторону.
Мы замерли. Через несколько секунд она зашевелилась и принялась медленно разворачиваться. Сперва показался длинный, цепкий хвост. Затем высунулся мокрый пятнистый нос, а за ним — любопытная мордочка. Небольшое создание близоруко огляделось, быстро моргая маленькими черными глазками и тяжело дыша. Мы не двигались. Панголин осмелел, поднялся и шумно затопал по комнате, словно маленький динозавр. Дойдя до стены, он принялся старательно рыть передними лапами нору.
«Aduh!» — выдохнул хозяин зверя, ловко дотянулся до него и схватил за кончик хвоста. Панголин быстро, словно внутри у него была пружинка, свернулся в шар. Хозяин усадил его в коробку.
«Сто рупий», — заявил он.
Я покачал головой. Некоторые виды муравьедов вполне могут жить на мясном фарше, сухом молоке и сырых яйцах, но панголины питаются только муравьями, причем строго определенного вида, так что в Лондон мы ящера не довезем.
Панголин сворачивается в шар, держась хвостом за мою руку
«Что мужчина сделает с klesih, если мы его не купим?» — спросил я Алита.
В ответ он широко заулыбался и облизнулся.
«Съест его. Очень хороший».
Я взглянул на ящик. Панголин высунулся, положив передние лапы и подбородок на край коробки, и принялся облизывать ее длинным липким языком в надежде найти хотя бы каких-нибудь муравьев.
«Двадцать рупий», — твердо сказал я, в душе оправдывая собственную непоследовательность тем, что мы сфотографируем ящера прежде, чем его отпустить. Мужчина закрыл ящик и с довольным видом протянул мне.
Алит зажег факел из пальмовых листьев и, подняв его над головой, повел нас через деревню к рисовым полям. Я медленно брел за ним, стараясь не выронить ящик с панголином. На черном, бархатном, усыпанном звездами небе висела круглая желтая луна. Бесшумно покачивали роскошными плюмажами пальмы. Мы молча пробирались по узким грязным тропкам среди высоких, гибких рисовых стеблей; плотные листья мерцали в дрожащем пламени факелов таинственным зеленоватым светом, словно цепочки танцующих светлячков. Издалека, сквозь пение сверчков и журчание воды в канале, доносились ритмичные удары гамелана: в деревню всю ночь продолжался праздник.
Мы понимали, что это была наша последняя ночь на Бали, и нам было очень грустно.
14. Вулканы и воришки
В Сурабае Даан встретил нас горой писем из Англии, изобилием крепких напитков со льдом и превосходными новостями. Ему удалось не только забронировать койки на грузовом судне, которое отправлялось в Самаринду, маленький порт на восточном берегу Борнео, но и освободить ближайшие две недели, чтобы поехать с нами переводчиком. Корабль, правда, отплывал через пять дней, но мы с Чарльзом ничуть не огорчились, напротив, в глубине души обрадовались отсрочке: сейчас больше всего на свете нам хотелось отдохнуть. Мы запаковали отснятые пленки в герметичные коробки, тщательно проверили аппаратуру, после чего Даан и Пегги отвезли нас в летний дом, расположенный на холмах вблизи Сурабаи.
Вокруг города на много километров раскинулась влажная, усиленно возделываемая равнина. Мы ехали вдоль длинных тамариндовых аллей, мимо залитых водой рисовых плантаций; кое-где вдали виднелись поля высокого, гибкого сахарного тростника. Чуть выше воздух изменился: он стал суше, прохладней, резче. То там, то тут на холмах виднелись высокие хлопковые деревья, увешанные полураскрывшимися стручками, из которых выглядывали белые пушистые комочки. Деревня Третес, где нам предстояло поселиться, располагалась примерно в 600 метрах над уровнем моря, на склоне величественного пирамидального вулкана Валиранг.
Остров Ява — часть громадной вулканической цепи, которая тянется с юга, от Суматры, на восток через Бали и Флорес, а затем поворачивает на север, к Филиппинам. В последние несколько столетий бурная жизнь вулканов не раз приводила к катастрофическим последствиям. Одно из самых страшных извержений случилось в 1883 году на лежащем между Явой и Суматрой маленьком вулканическом острове Кракатау. Огромной силы сейсмический взрыв выбросил тогда на поверхность около 17 км3 пепла и горных пород. Океан покрылся толстым слоем золы и пемзы, ударная волна вызвала разрушительные цунами, которые смыли расположенные на побережье селения и унесли жизнь более 36 тысяч человек. Извержение было настолько мощным, что его эхо слышали в Австралии, на расстоянии более трех тысяч километров.
На одной только Яве насчитывается 125 вулканов. Девятнадцать из них по-прежнему действуют. Время от времени они выбрасывают в воздух столбы дыма, а иногда напоминают о себе «припадками гнева», подобными тем, какой случился в 1930–1931 годах, когда при извержении вулкана Мерапи погибли 1300 человек. Переоценить влияние вулканов на жизнь острова трудно. Их завораживающие и одновременно пугающие вершины создают неповторимый яванский пейзаж, их лава и пепел в течение столетий удобряли землю, и теперь это одна из самых плодородных почв в мире. Страх перед ними породил немало мифов, в которых они предстают жилищами всесильных божеств.
К тому времени, как мы приехали, вулкан Валиранг дремал, но из сада, окружавшего наш дом в Третесе, было видно, как время от времени над его вершиной, расположенной в 2,5 километра над уровнем моря, тянутся столбы дыма. Бодрящая прохлада прогнала усталость, изводившую меня в душной Сурабае, и я решил подняться наверх, чтобы заглянуть в кратер.
Чарльз моих порывов не разделял, хотя я, как мог, пытался его заверить, что часть пути мы проделаем верхом. В конце концов, мне ничего не оставалось, как нанять у местных жителей только одну лошадь.
На рассвете перед нашим домом появился невыносимо жизнерадостный человек, который вел под уздцы унылую, тощую клячу. Он бодро похлопал печальное создание по бокам, широко улыбнулся, показав обломки зубов, почерневших от постоянного жевания бетеля, и сообщил, что привел одного из самых сильных, выносливых и быстрых коней в Третесе, вполне достойного заоблачной суммы, которую я согласился заплатить его хозяину.
Я взобрался на лошадь, чувствуя себя нечестивцем, использующим столь возвышенное создание для своих низких целей, хозяин, похожий на престарелого гнома, ее энергично стеганул, и бедное животное на скорости улитки, волоча по земле стремена, двинулось из деревни.
Вскоре дорога резко пошла вверх. Мой буцефал печально взглянул на крутую тропу, шумно вздохнул и замер. Его хозяин лучезарно улыбнулся и свирепо рванул поводья. Лошадь не шелохнулась. Судя по выразительным, громким звукам, что раздавались у меня за спиной, она мучилась от несварения, и, чтобы хоть немного облегчить ее участь, я слез. Лошадь тут же взбодрилась и весело побежала вверх. Примерно через 800 метров, когда мы добрались до очередного указателя высоты над уровнем моря, проводник сказал, что дальше можно ехать верхом. Поначалу животное вело себя безукоризненно, однако минут через десять вдруг замедлило ход и вскоре остановилась. Престарелый мужчина снова дернул за поводья, на сей раз так сильно, что они оторвались. Теперь править лошадью было крайне затруднительно, и мне ничего не оставалось, как спешиться. В ту самую минуту, когда я спускался, лопнула подпруга. Бедная кляча так удрученно наблюдала за тем, как рассыпается на части ее сбруя, что я не нашел в себе сил на нее взобраться, и мы втроем печально побрели вверх. Шли мы медленно; каждые полчаса я останавливался, чтобы подождать мою бесценную клячу и ее хозяина.
Наш путь лежал через лес, не похожий ни на один из лесов, какие мне доводилось видеть прежде. Повсюду росли орхидеи и древовидные папоротники, их кроны, словно гигантские кусты, раскинулись на стройных, сухих стволах. Чуть выше начинались отдаленно напоминающие сосновые леса прозрачные рощи казуарины: сухие, чистые стволы, ветви с длинными, мягкими иглами, опутанные серебристыми нитями испанского мха. Часов через пять мы подошли к поселению, состоящему из нескольких низких, крытых соломой хижин. У стены из дерна стояли плетеные корзины, доверху наполненные ярко-желтой серой. Из хижин почти одновременно показались несколько невысоких, смуглых мужчин в заношенных рубашках или саронгах, в самых разных головных уборах — от потрепанных фетровых шляп и рваных питжи до примитивных тюрбанов — и угрюмо уставились на нас.
Я сел у края дороги и вытащил бутерброды. Вскоре появился мой проводник и сообщил, что кратер всего в часе ходьбы отсюда, но тропа крутая, узкая, и лошадь не пройдет. Следовательно, мне предстоит подниматься одному, а он останется здесь, заодно починит сбрую, и бедное животное немного переведет дух.
Пока я ел, шахтеры, добывающие серу, перешептывались с хозяином клячи, подозрительно поглядывая в мою сторону. Вскоре от компании отделились шестеро, подхватили пустые корзины и отправились по узкой тропе, протоптанной между казуаринами. Вид у них был довольно неприветливый, и все же я пристроился сзади и поплелся за ними. Мы прошли через лес и двинулись вверх, цепляясь за валуны запекшейся лавы и чахлый кустарник. Теперь мы шли на высоте более 2,5 километра; здесь было холодно, в разреженном воздухе дышалось все труднее. Время от времени нас накрывал густой туман. Шли молча; казалось, шахтеры не замечают моего присутствия. Где-то через полчаса один из них вдруг затянул высоким фальцетом протяжную песню. Насколько я мог разобрать слова, это была бесконечная, заунывная баллада обо всем, что случилось в этот день.