Мы добрались туда к вечеру. Па выключил мотор, наш катер медленно плыл по течению вдоль высоких прибрежных зарослей. Сабран сидел на носу и пристально всматривался в окрестности. Вдруг он оживился и, улыбаясь, показал рукой на берег. Примерно в 90 метрах от нас сидела колония примерно из двадцати обезьян. Они нежились в густых зарослях у кромки воды, меланхолично обрывали листья и задумчиво их пережевывали. Заслышав шум, они мирно и величаво посмотрели в нашу сторону. В основном это были молодые особи и самки, все как на подбор краснолицые, с красновато-коричневой шерстью и смешными, висячими, гибкими «клоунскими» носами. Комичней всех выглядел альфа-самец. Он восседал на толстой, раздвоенной ветке, его длинный хвост болтался, словно веревка от колокола. Примерно до пояса единственный зрелый «мужчина» в этой компании был покрыт красноватой шерстью, брюхо, подбрюшье и хвост сияли белизной, лапы отливали грязно-серым, так что издалека казалось, будто он одет в красный свитер и белые плавки. Но более всего поразил нас огромный, обвислый нос, похожий на расплющенный красный банан. Он был такой крупный и увесистый, что нетрудно было представить, как носач отводит его плавным движением руки, чтобы засунуть в рот еду. Мы подплывали все ближе, пока в конце концов обезьян не испугал шум. Они переполошились, с легкостью, какую трудно заподозрить у столь крупных зверей, подпрыгнули и скрылись в лесу.
Питаются эти поразительные животные исключительно листьями, плодами и цветами. Вне тропиков они не проживут и дня, поскольку заменить необходимые им тропические растения нечем. Мы об этом знали и не пытались их ловить, но несколько дней плавали вдоль берегов и снимали сцены из обезьяньей жизни.
Каждое утро и каждый вечер они приходили к воде, чтобы подкрепиться, а в жаркое дневное время они спали, прячась в тени деревьев. Пока наши главные герои мирно дремали, мы слонялись по лесу в поисках других животных, главным образом крокодилов-людоедов, которыми, как нам рассказали в Самаринде, кишат здешние берега. К сожалению, не увидели ни одного, зато обнаружили множество изысканно красивых, диковинных птиц, в том числе калао, или птиц-носорогов, особенно примечательных уникальной манерой высиживать птенцов. Калао гнездятся в дуплах, и с того момента, как самка отложит яйца, самец держит ее в заточении — замуровывает дупло глиной и оставляет лишь окошко, точнее, узкую щель, чтобы передавать корм «затворнице». Она тщательно следит за чистотой в своей «келье», старательно убирает помет и остается внутри, пока птенцы не вылупятся и не оперятся. Как только они готовы взлететь, заботливая мать проламывает клювом стену, и семейство покидает гнездо.
Вскоре мы попрощались с более или менее ухоженной, обжитой частью острова и поплыли вдоль диких берегов, поросших густым лесом. Только на пятый день нам встретилось небольшое селение. Оно стояло на берегу мелководной реки; между пальмами, выстроившимися в ряд на берегу, и краем воды тянулась широкая, метров сто пятьдесят, полоса коричневой вязкой грязи. Мы причалили к маленькой пристани, сделанной из полых, держащихся на воде пней, и по лежащим вплотную друг к другу обтесанным бревнам выбрались на сушу.
На высоком берегу, в окружении пальм и зарослей бамбука, располагалась первая увиденная нами деревня даяков. Она состояла из вытянутого, почти 140 метров в длину, покрытого дранкой деревянного строения, стоящего на невысоких сваях. На идущей вдоль всего дома веранде столпились местные жители, которым не терпелось посмотреть на гостей. По узкому, гладкому бревну мы поднялись к дому, где нас ждал почтенный пожилой человек — petinggi, то есть старейшина. Даан поздоровался с ним по-малайски, мы представились и вслед за ним пошли через весь «общий дом» в уединенное место, где можно было спокойно покурить и рассказать о наших намерениях.
Старейшина провел нас по длинному, тянущемуся через всю постройку коридору с массивными колоннами из железного дерева. Почти все они снизу доверху были украшены изображениями животных в странных, уродливых позах. Над резьбой, под самой крышей, торчали связки бамбуковых стеблей, расколотых с одной стороны так, чтобы в них можно было вложить яйца или рисовое печенье — дары духам. На деревянных балках висели пыльные изогнутые подносы для приношений и охапки высохших, растрескавшихся листьев, сквозь которые проглядывали желтоватые зубы и кости человеческих черепов.
Между колоннами, на специальных стойках лежали длинные барабаны. Пол был устлан огромными, добела выструганными досками; с внешней стороны коридор окаймляла веранда, слева шла деревянная стена, за ней находились комнаты, в каждой из которых жила семья.
По всему было видно, что некогда величественное строение с годами пришло в упадок. Крыша кое-где обвалилась, многие комнаты пустовали, кожа на барабанах рассохлась и потрескалась, а прогнившие половицы изгрызли термиты. В дальнем конце дома крыши не было, деревянные колонны торчали среди банановых пальм и бамбука, напоминая, что в прежние времена это здание было гораздо длиннее. Большинство деревенских жителей, встретивших нас на веранде, традиционным нарядам даяков предпочитали банальные майки и шорты. Однако, при всей привлекательности «западных мод», старшее поколение бережно хранило следы обрядов своей юности, тех времен, когда еще оставались незыблемыми старые традиции. Почти у всех женщин были тяжелые круглые серьги, какие они носят с юных лет, и к старости мочки вытянулись так, что серебряные кольца свисали почти до плеч. Кожа на руках и ногах казалась синей из-за сплошных татуировок. Те, кто постарше, непрерывно жевали бетель, окрашивающий в коричнево-красный цвет десны, нёбо, язык и нещадно, до черных обломков, разрушающий зубы, и смачно сплевывали слюну. Весь пол коридора был разукрашен красно-бурыми, похожими на звезды пятнами.
Petinggi рассказал, что лет двадцать назад в этих местах появились католические миссионеры. Они поселились неподалеку от «общего дома», построили церковь, открыли школу, а местные жители, приняв новую веру, сменили черепа поверженных врагов, какие почитали из поколения в поколение, на благочестивые картинки. Однако, заверил старейшина, при всех многолетних миссионерских стараниях большая часть деревни осталась верна прежним обычаям.
В тот же вечер, когда мы ужинали на палубе нашего катера, к воде, ловко ступая по утопающим в грязи бревнам, спустился один из местных жителей. В руках у него трепыхался белый цыпленок со связанными ногами. Даяк поднялся на катер и протянул нам птицу.
«Это от petinggi», — буркнул он.
Вместе с подарком он принес известие о том, что сегодня ночью в длинном доме будет музыка и танцы по случаю свадьбы и, если мы хотим прийти, нам будут рады.
Мы поблагодарили, в качестве ответного дара передали petinggi несколько плиток соли и сказали, что с радостью принимаем приглашение.
Вечером на веранде собралась в большой круг вся деревня. Невеста, очаровательная девушка с прямыми, блестящими черными волосами, зачесанными назад, чтобы открыть узкое лицо, в роскошном свадебном наряде — украшенный бисером багряный головной убор, искусно вышитая юбка — сидела, потупив глаза, между отцом и будущим мужем. Перед ней, в мерцающем свете лампад с кокосовым маслом, медленно кружились в танце две женщины постарше в маленьких, расшитых бусинами шапочках с бахромой из тигриных зубов; в руках они держали черно-белые букетики из хвостовых перьев птицы-носорога. На противоположной стороне круга полуобнаженный мужчина упоенно играл на шести гонгах монотонную мелодию. Мы вошли, petinggi тут же встал, усадил нас рядом с собой, на почетное место, и тут же очень живо заинтересовался зеленой коробкой, которую мы принесли с собой. Я, как мог, постарался объяснить, что она умеет ловить и запоминать звуки. Это заинтриговало нашего хозяина еще сильней. Я незаметно включил микрофон, несколько минут записывал музыку, и, дождавшись паузы, включил запись.
Мы записываем голоса даяков в «общем доме»
Petinggi вскочил, взмахом руки прервал танец, приказал музыканту вынести гонги в центр круга и сыграть более веселую мелодию, а мне повелел ее записать. Дети, изумленные неожиданным поворотом событий, от восторга заверещали так громко, что их вопли почти заглушили музыку. Боясь разочаровать старейшину неудачной записью, я приложил палец к губам и жестами попытался их утихомирить.
Запись возымела небывалый успех. Как только она закончилась, дом взорвался радостным хохотом. Petinggi счел происходящее личным достижением и, взяв на себя роль импресарио, принялся по очереди вызывать к микрофону многочисленных желающих что-нибудь спеть. В разгар всеобщего веселья я мельком взглянул на невесту. Она выглядела такой одинокой и всеми забытой, что мне стало внезапно стыдно за невольное вторжение в ее торжество.
«Все. — Я решительно выключил магнитофон. — Машина устала. Больше не хочет писать».
Через несколько минут свадебный танец возобновился, но теперь танцоры двигались без особого воодушевления. Внимание собравшихся было приковано к лежащей рядом со мной волшебной машине: от нее ждали новых чудес. В конце концов мне ничего не осталось, как отнести магнитофон на катер.
Наутро празднество продолжилось. Пришел черед мужчин. В длинных традиционных набедренных повязках, вооруженные щитами и мечами, они в медленном танце двигались перед домом, время от времени подпрыгивая с оглушительным воинственным воплем. Самый колоритный из них был сверху донизу закутан в пальмовые листья, а на его лице красовалась огромная, покрытая белилами маска с длинным носом, гневно раздутыми ноздрями, огромными клыками и выпуклыми зеркальными стекляшками вместо глаз.
Мои опасения, не слишком ли нагло мы вторглись в жизнь деревни, не оправдались: любопытные даяки подглядывали столь же бесцеремонно, как и мы за ними. С наступлением темноты к нам на катер неизменно вваливалась толпа деревенских жителей, с искренним недоумением наблюдала, как мы едим ножами и вилками, и восхищенно разглядывала нашу аппаратуру. В один из вечеров они завороженно следили, как мы вставляем пленку в магнитофон; огромным успехом пользовался также фотоаппарат со вспышкой.