го еды. Даяки вызвались показать нам дорогу и донести багаж. Они аккуратно уложили наш скарб в ротанговые повозки, и, оставив Сабрана опекать Бенджамина и прочих животных, мы вместе с устрашающего вида мужчинами двинулись вверх по берегу, в лес.
Вскоре стало понятно, почему даяки так уверены, что мы будем идти гораздо медленней: тропа вела через густой, заболоченный лес. Мелкие трясины мы переходили довольно легко, но там, где поглубже, приходилось, с трудом удерживая равновесие, перебираться по тонким, склизким стволам, порой лежащим довольно глубоко под водой. Даяков топи не пугали, они шли через них бодро, словно по шоссе, а от нас требовалось немало стараний и сил, чтобы не соскользнуть с невидимой коряги в глубокое болото.
Примерно через три часа мы пришли к «общему дому». По сравнению с тем, в котором мы недавно гостили, он выглядел совсем убого: вместо дощатого пола — слой расколотых надвое тонких бамбуковых стеблей, комнат тоже не было, большое пространство весьма условно разгораживали несколько грязных ширм. Внутри толпились люди. Наш провожатый показал угол, где можно бросить вещи и устроиться на ночлег. Подступал вечер. На слабом огне каменного очага мы сварили рис, пока ужинали, совсем стемнело, и ничего не оставалось, как положить под голову свернутые куртки и улечься спать.
Перспектива провести ночь на полу меня никогда не смущала, но уснуть я могу только в тишине, а в «общем доме» стоял шум. Многочисленные собаки путались под ногами и оглушительно взвизгивали, когда кто-то пинками пытался их отогнать. В клетках, что висели на стенах, бойко переругивались бойцовые петухи. Неподалеку от нашего «лежбища» группа мужчин была поглощена азартной игрой: они вращали волчок на тонкой, плоской тарелке, резко прихлопывали его половинкой кокосовой скорлупы и громко выкрикивали ставки. Совсем рядом, с моей стороны, группа женщин сидела вокруг загадочного прямоугольного предмета, со всех сторон закрытого от любопытных глаз плотной тканью, и заунывно пела. Те немногие, кому гомон не мешал, мирно спали — кто растянувшись на полу, кто привалившись к стене, а некоторые — сидя на корточках или на коленях и положив голову на руки.
Чтобы хоть немного приглушить стоящий вокруг назойливый гул, я обмотал голову запасной рубашкой. Некоторые звуки действительно чуть утихли, зато отчетливо проступили другие. Прямо подо мной то взвизгивали, то покряхтывали вонючие свиньи, что рылись в отбросах, сваленных между сваями, на которых стоял дом. При каждом движении раздражающе шуршал и скрипел сухой бамбук, каким был устлан пол. Когда кто-то проходил мимо, меня слегка подбрасывало на упругих ветках, а каждый, даже удаленный шаг разносился в воздухе так громко, что казалось, будто прыгают через мою голову. Этот звук я научился узнавать почти сразу: время от времени кто-нибудь из обитателей «общего дома» и в самом деле перепрыгивал через мое растянувшееся на земле тело.
К счастью, вскоре тявканье, кукареканье, болтовня, вскрики, пение, сопение, кряхтение, ворчание и писк слились в густой, монотонный шум, и я наконец задремал.
Наутро проснулся разбитый, смурной и вместе с Чарльзом и Дааном отправился умываться к речке, протекавшей метрах в ста от нашего жилища. В прозрачной воде нагишом плескались обитатели дома: мужчины — в глубокой затоке, женщины — отдельно, чуть ниже по течению. Мы уселись, чтобы обсохнуть, на аккуратные деревянные мостки и опустили ноги в поблескивающий на солнце поток. Вскоре наш знакомый даяк вылез из воды, и мы вместе направились к дому.
По пути мы заметили совсем новый, крытый пальмовыми листьями шатер. Перед ним, на земле, лежал большой темно-коричневый деревянный столб, на конце которого была вырезана человеческая фигура. Рядом стоял на привязи огромный буйвол.
«Что это? — спросил я, показывая на столб. — Зачем он нужен?»
«В общем доме человек умер», — ответил наш провожатый.
«В общем доме? Где?»
«Идем, покажу».
Вслед за ним, по узкой доске, мы вошли в дом.
«Вот». — Он указал на покрытый тканью деревянный настил, вокруг которого в прошлую ночь заунывно пели женщины. Оказывается, я, ничего не подозревая, спал по соседству с покойником.
«Когда он умер?»
Наш знакомый на миг задумался.
«Два года».
Он рассказал, что похороны для даяков — очень важное событие. Чем состоятельней был человек при жизни, тем более пышное погребение должны, из почтения к родителю, устроить его потомки. «Наш» покойник пользовался всеобщим уважением, но его дети были бедны, и только через два года смогли скопить достаточно денег, чтобы устроить достойные похороны. Все это время тело лежало высоко на дереве, открытое палящему солнцу, ветрам, насекомым и стервятникам.
Теперь все, что от него осталось, спустили на землю и окружили почестями, прежде чем отправить в последний приют.
В полдень местные музыканты вынесли из дома гонги и примерно полчаса играли монотонную мелодию, а плакальщицы медленно двигались вокруг ритуального столба, установленного на поляне. Действо показалось нам довольным скучным.
«И это все?» — спросил я нашего знакомца.
«Нет. В самом конце будем буйвола убивать».
«А когда это случится?»
«Дней через двадцать, может, тридцать».
Оказалось, что погребальные обряды совершаются целый месяц, ежедневно и еженощно, с нарастающей частотой и продолжительностью. В последний день, во время заключительного ритуала, который сопровождается плясками и обильными возлияниями, все деревенские мужчины выходят из «общего дома», вооруженные парангами, танцуя, обступают быка, приближаются к нему почти вплотную и в разгар танца забивают насмерть.
Мы пообещали щедро вознаградить каждого, кто покажет нам дикого орангутана. Первый претендент объявился в пять утра. Мы с Чарльзом схватили аппаратуру и поплелись за ним. На поляне, куда он привел нас, повсюду валялась свежеобглоданная кожура дуриана — любимого лакомства этих обезьян. Чуть выше, в ветвях, я заметил «ложе» из сломанных веток; видимо, здесь орангутан провел прошлую ночь. Целый час мы безуспешно пытались его найти и в итоге расстроенные вернулись в деревню.
В то утро мы предприняли три неудачные вылазки, на следующий день — четыре: жителям деревни очень хотелось получить вознаграждение в виде табака и соли. На третье утро пришел очередной охотник. Он сообщил, что несколько минут назад видел в лесу большую обезьяну. Мы понеслись вслед, хлюпая по непролазной грязи, не замечая колючек, зверски впивавшихся в рукава, и думая лишь о том, чтобы успеть прежде, чем зверь решит куда-нибудь переселиться. По узкому бревну наш проводник ловко перебежал через широкий и довольно глубокий ручей. Я, придерживая висевший на плече штатив, поспешил за ним и, чтобы не упасть, ухватился за ближайшую ветку. Она громко треснула, я не удержал равновесие и, падая в холодную воду, крепко ударился грудью о бревно. Мне с трудом удалось встать. Вдохнуть я не мог, нестерпимо болели ребра. Даяк бросился в воду.
«Aduh, tuan, aduh», — сочувственно бормотал он, бережно поддерживая меня. В ответ я только слабо стонал. Он помог мне выбраться из воды и подняться на берег. Удар оказался таким сильным, что бинокль, который я прижимал к себе правой рукой, раскололся надвое. Я осторожно ощупал мгновенно опухшее место ушиба и по невыносимой боли решил, что сломал пару ребер.
Наконец дыхание восстановилось, и мы медленно побрели дальше. Вдруг даяк издал резкий, ворчливый вопль, похожий на клич орангутана. Ответ пришел немедленно. Мы взглянули вверх и увидели, что на ветке мирно покачивается массивная рыжая фигура. Чарльз мгновенно установил камеру и начал снимать, я привалился к стволу, чтобы перевести дух. Орангутан висел прямо над нами, скалил желтые зубы и гневно верещал. Он был чуть больше метра ростом, увесистый, на вид килограммов шестьдесят; такие крупные особи в неволе не живут. Вдруг зверь передвинулся к краю тонкой ветки так, что она прогнулась под его весом, потянулся вниз, к соседнему дереву, выставив вперед длинные руки, и отчаянно завопил. Время от времени он ломал мелкие ветки и швырял их в нас, но убегать, кажется, не собирался. Вскоре к нам подтянулись еще несколько обитателей деревни; они помогали тащить камеры и услужливо расчищали заросли, чтобы мы могли получше рассмотреть обезьяну. То и дело нам приходилось останавливаться, чтобы стряхнуть с себя пиявок, которыми кишел здешний влажный лес. Стоило подольше постоять на одном месте, как тонкие, облепившие листья червячки заползали на ноги, впивались в кожу, алчно сосали кровь, а напившись, разбухшие, отваливались в траву. Мы так увлеклись созерцанием орангутана, что не замечали ничего вокруг, но заботливые даяки, завидев повисших на нас кровопийц, быстро, аккуратно сбривали их острыми ножами. Через несколько часов земля под нами была усыпана не только тонкими ветками молодых деревьев, но и множеством издыхающих пиявочьих тел.
Наконец мы отсняли все, что хотели, и стали собираться домой.
«Всё?» — спросил кто-то из даяков.
Мы кивнули — и тут же у меня за спиной раздался резкий хлопок. Я обернулся и увидел мужчину с дымящимся от выстрела ружьем на плече. Судя по скорости, с какой, ломая ветки, улепетывала обезьяна, она почти не пострадала, но у меня от злости на миг отнялся дар связной речи.
«Почему? Ну почему?» — в бешенстве вопил я. Убийство подобного человеку существа казалось мне преступлением, равным человекоубийству.
Даяк оторопело уставился на меня: «Он плохой. Ест мои бананы, ворует мой рис. Я стрелять».
Спорить с ним я не стал. В конце концов, что я знаю о жизни тех, кому приходится каждый день отвоевывать у леса скудное пропитание.
В ту ночь мне долго не удавалось уснуть: при каждом вздохе резкая боль сводила ребра, раскалывалась голова. Внезапно меня охватила ледяная дрожь, зубы застучали с такой силой, что я с трудом мог внятно говорить. Это означало, что начался приступ малярии. Чарльз тут же дал мне аспирин с хинином, и остаток ночи я провел в тяжком забытьи, время от времени вздрагивая от чьих-то завываний и ударов гонга: в деревне продолжался похоронный обряд. Наутро проснулся мокрый от пота и совершенно разбитый.