Однако каждый раз мой ответ вызывал взрыв смеха. Поначалу я думал, что люди, приехавшие за армадиллами, по неведомым нам причинам выглядят в глазах парагвайцев полными идиотами, но вскоре понял, что это слишком простое объяснение. Когда, услышав мой ответ, гомерическим хохотом зашелся один из руководителей парагвайского Национального банка, я решил, что пора разрешить эту загадку. Однако он опередил меня вопросом: «За какими tatu?»
Я знал ответ и на этот вопрос: «За черными tatu, за длинноволосыми, за оранжевыми, за гигантскими, за всеми, что обитают в Парагвае».
В ответ мой собеседник затрясся от хохота, ответ показался ему еще смешнее, чем моя первая реплика. Я терпеливо ждал, пока он оправится. До сих пор он казался доброжелательным, участливым человеком, к тому же превосходно говорил по-английски, и наша беседа была крайне полезной. Наконец он отсмеялся: «Вы, наверное, имеете в виду животное?»
Я кивнул.
«Видите ли, — ему явно было неловко пускаться в объяснения, — tatu на гуарани, это… как бы вам сказать… не очень хорошее слово… так еще называют… понимаете… некоторых юных девиц…»
Почему имя столь невинного, пусть и завораживающего, зверя здесь присвоили дамам весьма определенной профессии, я так и не понял, но причина всеобщего хохота теперь была ясна. В последующие месяцы нам часто приходилось отвечать на вопрос о целях нашего визита, однако теперь я всякий раз, осознавая двусмысленность ответа, приправлял его остротой, и она неизменно облегчала переговоры с хозяевами ранчо, фермерами, таможенными чиновниками, пастухами и индейцами.
Правда, порой шутку не улавливали. Некоторых собеседников совершенно не удивляло, что два британца отправились в отдаленные уголки Парагвая на поиски юных дев, и наши заверения, дескать, нам нужны совсем другие, четвероногие tatu, слушали недоверчиво. Иные, уловив шутку, начинали с пристрастием расспрашивать, зачем нам понадобились броненосцы. Объяснить мне так и не удалось: мой словарь гуарани слова «глиптодонт» не знал. Впрочем, это даже хорошо: вполне возможно, в разговорном языке у него был совсем другой, далекий от словарного, смысл.
22. Бесславный конец роскошного круиза
В прежних экспедициях нам временами приходилось непросто, и тогда мы с Чарльзом, чтобы отвлечься от ноющих ног и стонущего пустого желудка, мечтали об идеальном путешествии, в котором мы будем предаваться ленивой неге и, особо не утруждаясь, отыскивать самых красивых и редких животных.
В Новой Гвинее нам пришлось пройти несколько сотен километров, чтобы увидеть некоторых диковинных райских птиц. В конце этого марш-броска Чарльз категорически заявил, что для идеальной экспедиции прежде всего нужен транспорт. После того как всю дорогу на Комодо мы питались исключительно соленой рыбой и рисом, я поставил приоритетным условием значительный запас разнообразных консервированных деликатесов. После того как в хрупкой и насквозь протекающей лачуге на Борнео пришлось спасать наши пленки и камеры от проливных тропических дождей, мы решили, что нам жизненно необходима прочная, водонепроницаемая крыша над головой. В более благополучные времена, тем не менее сопровождавшиеся не меньшей усталостью, мы утихомиривали свои буйные нравы мечтами о менее важных деталях. Я настаивал на неисчерпаемом запасе шоколада; Чарльз отстаивал свое право на сон где-то под безукоризненной защитой от жуков, тараканов, муравьев, многоножек, ос, комаров и прочих зловредных насекомых. В конце концов мы до мельчайших подробностей продумали эту идеальную экспедицию, пока она не стала казаться реальной для нас, и все же никто из нас не мог представить, что этот замысел воплотится в жизнь. Однако примерно через неделю после приезда в Парагвай действовавшая в Асунсьоне британская мясная компания неожиданно одарила нас средством, которое, как нам представлялось, должно было позволить осуществить почти все задумки.
Воплощение нашей мечты назывался «Кассель» (Cassel). Это была девятиметровая просторная дизельная яхта, c такой низкой осадкой, что она могла легко протащить нас вместе с оборудованием и припасами по узким, извилистым рекам в отдаленных частях страны без каких-либо трудностей для себя или для нас. Мы приняли предложение о сдаче ее внаем с быстротой и огромной благодарностью.
Пока мы плыли мимо причалов Асунсьона, по широкой коричневой реке Парагвай, мы сложили наши камеры и записывающее оборудование в просторные, абсолютно сухие шкафы в каюте. Мы под завязку загрузили камбуз пакетами с супами и соусами, банками джема, шоколадом, разнообразными мясными и фруктовыми консервами. Мы установили двойные москитные сетки на окна. Я устроил над своей койкой небольшую библиотеку из книг в мягких обложках. Чарльз настроил маленький приемник на радиостанцию в Асунсьоне, и каюта наполнилась томной, навязчивой гитарной музыкой.
Гордый нашим роскошным жилищем, я вышел на палубу, чтобы полюбоваться привязанной к хвосту яхты шлюпкой с мотором в 35 лошадиных сил, которую мы почтительно именовали нашим скоростным катером. Мы рассчитывали ездить в ней по малым притокам в поисках животных, а есть и спать предполагали на яхте.
Больше ничего не оставалось делать, и я с наслаждением растянулся на койке. Безмятежно, с невиданным прежде комфортом, мы плыли к южным границам непроглядных тропических лесов, которые начинаются на северо-востоке Парагвая, тянутся через Бразилию к границам бассейна Амазонки, а оттуда к Ориноко — местам, где сохранились самые большие джунгли в мире. Происходящее было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.
Так и случилось. Через последующие десять дней нам предстояло претерпеть намного больше неудобств, чем во всех предыдущих экспедициях, вместе взятых.
На борту, кроме нас, было еще три спутника. Наш проводник, рослый и крепкий темноволосый парагваец по имени Сэнди Вуд, превосходно владел испанским, гуарани и языками одного или двух индейских племен. Ему никогда не доводилось покидать Южную Америку, однако по-английски он, как ни странно, говорил с отчетливым австралийским акцентом.
Парагвай полон людей с иностранными корнями. Поляки, шведы, немцы, болгары, японцы бежали в эту маленькую страну, кто от бедности, кто от религиозных преследований или политической тирании, а кто — от закона. Родители Сэнди прибыли сюда вместе с 250 австралийскими эмигрантами прямо в конце XIX века. В те годы Австралию сотрясали восстания, и журналист Уильям Лейн, в течение многих лет проповедовавший «идеальный социализм», предложил своим единомышленникам — фермерам, плотникам, людям других рабочих профессий — вместе уехать в Парагвай, чтобы основать там его совершенное общество. Парагвайское правительство выделило мигрантам плодородные земли, и на них возникла община, названная Новой Австралией. Частной собственности в ней не существовало; каждый новоприбывший отдавал все имущество и деньги общинному казначею; все работали не ради собственного обогащения, но во имя общего блага. Благородные политические идеи были крепко приправлены пуританством: сухой закон, никакой музыки, танцев и общения с местными жителями.
Однако уже в первый год напряжение сказалось на жизни сообщества. Некоторые члены общины предпочли отказаться от них, выбрав взамен привлекательных парагвайских девиц, чуть пряный вкус cafi a — перебродившего сока из сахарного тростника, — и веселую компанию деревенских жителей, великолепно игравших на гитарах. Не менее крепко по экономике общины ударила привычка некоторых лентяев перекладывать тяжелую работу на сотоварищей и с утра до ночи, как крепко выразился Сэнди, лишь хрюкать.
В конце концов Colonia Australia развалилась. Неутомимый Лейн вскоре основал на новом месте другое поселение, Colonia Cosme, где собрал своих немногочисленных верных последователей и нескольких эмигрантов, недавно прибывших из Австралии. Однако и эта затея с треском провалилась: общинники один за другим отступались от высоких идей. Вскоре по землям, принадлежавшим общине, пронеслась революция, дома разграбили повстанцы, а все, что им не досталось, унесли жестоко расправившиеся с мятежниками правительственные войска. Члены общины рассеялись по всему миру. Многие переселились в Буэнос-Айрес, где на грузовых станциях требовались рабочие руки. Некоторые бежали в Африку и пытались там обрабатывать землю. Те, кто остался в Парагвае, зарабатывали на жизнь лесозаготовками, плотницким трудом или работали на фермах. Среди них был отец Сэнди. Сына он воспитал настоящим парагвайцем. Наш переводчик сменил много занятий. Он валил лес в верховьях реки, по которой мы собирались плыть, лечил скот, охотился, пока наконец не нашел временную и неопределенную работу в туристическом агентстве Асунсьона. Владеющий многими языками, прекрасно знающий лес, добродушный, покладистый Сэнди был для нас находкой.
Два других наших спутника составляли официальную команду яхты. Правда, понять, кто из них капитан, было трудно. Более высокий, худой и приветливый, звали его Гонсалес, носил морскую фуражку. Когда-то ее украшал золотой позумент, но со временем фуражка поизносилась, тесьма оторвалась и теперь, словно пьяная, болталась на козырьке. Он по секрету признался, что это настоящая капитанка, и она принадлежит ему по праву, поскольку он безупречно способен выполнять все капитанские обязанности и к тому же как мало кто разбирается в двигателе. Однако две столь ответственные должности одному человеку не потянуть, поэтому Гонсалес согласился передать почетное звание капитана своему сотоварищу, но постоянно подчеркивал, что оставил за собой все капитанские полномочия.
Капитан был толстым коротышкой с пугающе огромным пузом. Обычно он появлялся в массивной, похожей на колокол соломенной шляпе с опущенными полями, из-под которых виднелись темные очки. Он носил их даже по вечерам, и мы гадали, снимает ли капитан очки хотя бы на ночь, в постели. Уголки его губ всегда были тоскливо опущены, а на загорелых щеках проступали болезненные лилово-розовые пятна. В минуты отдыха — таких минут, судя по всему, у него было довольно много — он был занят тем, что старательно смазывал их специальным лекарством. На все наши вопросы, соображения, просьбы капитан зловеще цыкал зубом.