Вверх по течению деревья становились все выше, и вскоре мы плыли между огромными зелеными стенами, над которыми полукруглыми сводами нависали кроны тех самых деревьев — quebracho[12], lapacho[13] и душистых цедрел, — которые приманивают охотников за ценной древесиной в эти отдаленные места. Звук мотора распугивал сидящих на берегу птиц — носатых туканов, красных ара, ни на миг не расстававшихся со своей парой, всевозможных попугаев и многочисленных черных иволг с алыми перьями под хвостом; пронзительно крича, птицы выпархивали из своих похожих на клубки гнезд, гроздьями висевших на прибрежных деревьях.
Мы снова остались наедине с лесом. Как и раньше, он казался зловещим и мрачным. Сейчас, когда катер скользил среди огромных деревьев, а за кормой тянулась сияющая на солнце полоса воды, от странной близости и одновременно чуждости этому миру меня охватила блаженная дрожь, подобная той, какая порой подступает, когда сидишь в уютном теплом доме, а за окном холодно, мокро, противно. Но я понимал: если мотор заглохнет, если мы на полном ходу наткнемся на полузатонувшую корягу и она продырявит дно, если синие штормовые облака на горизонте разразятся ливнем, нам придется несладко. В очередной раз я с тоской подумал о нашей удобной, закрытой от всех ветров каюте на «Касселе».
Вечером мы вышли в устье Куругуати. Решили расположиться на берегу и дожидаться Кейо. Вскоре обнаружилось, что это отвратительное место. На расчищенном от зарослей узком перешейке между двумя реками стояла убогая хибара, сооруженная дровосеками, которые иногда выходили в лес, на вырубки. Земля вокруг была загажена ржавой проволокой, пустыми бочками для бензина (они иногда служили гигантскими поплавками для плотов из связанных тяжелых стволов), залита выплеснутым при заправке дизельным маслом. Единственным обитателем стоянки оказался индейский мальчик. Он слонялся вокруг лачуги и хмуро наблюдал, как мы, лавируя среди ржавых бочек, пытаемся установить опоры для гамаков.
Среди ночи послышался знакомый звук: мимо неторопливо проплывал катер Кейо. Он не остановился, мы только перекликнулись, мол, утром догоним в Куругуати, и через несколько минут уснули.
С рассветом, не теряя времени, мы собрались и двинулись в путь.
Катером управляли по очереди. Каждый раз, когда наступал черед Сэнди, я сжимался от ужаса. Катер на бешеной скорости летел по излучинам, кренился так, что в него едва не заливала вода, корму заносило на поворотах, а наш проводник, поглубже натянув шляпу с взлетающими от сильного ветра полями, невозмутимо вертел руль. Вконец одурев от страха, я вытянулся на палубе и закрыл глаза.
Вдруг Сэнди отчаянно завопил. Раздался жуткий треск, омерзительный скрежет, катер резко остановился, и меня чуть не выбросило. Нос уткнулся в берег, мы угрожающе качались на догнавшей нас волне. Оказалось, что Сэнди, резко повернув руль, чтобы пройти через крутой поворот, оторвал рулевой кабель.
Протиснуться внутрь, чтобы устранить обрыв, мог только один человек. Пришлось взять эту роль на себя. Без плоскогубцев и мелких стальных «шпилек» соединить обрывки обветшавшего кабеля было невозможно; оставалось только скрепить их узлом и привязать. Я торопился, как мог, но это было довольно неприятное занятие: чтобы заново прикрепить кабель к рулевой тумбе, пришлось с головой залезть в носовой отсек. Кабельными жилами я поранил руку, весь измазался дизельным маслом и смазкой. К тому же нас угораздило остановиться в месте, над которым кружил рой озверевших москитов, и они тут же бросились на свежую добычу. Я с тоской думал о Кейо, который медленно и мерно удаляется по реке, а с ним уплывают наши камеры и припасы. Этого я боялся больше всего.
Примерно через час мы отплыли, но теперь изо всех сил старались сохранять благоразумие. Мой любительский ремонт оказался на удивление удачным, хотя мы все время боялись, что узел сотрется или где-нибудь застрянет.
Наконец мы догнали Кейо, в очередной раз обогнали его, и я с облегчением вздохнул. Теперь, если катер окончательно сломается, нам останется только ждать, когда наш новый знакомый вернется и посадит нас на буксир.
Пополудни свинцовые облака, которые угрожающе скапливались над нами в последние дни, разорвала молния. По воде застучали тяжелые, крупные капли дождя. Мотор заглох. Отчаявшись, мы принялись дергать пусковой канат — и вздорная посудина завелась в ту самую минуту, когда разбушевался шторм.
Последующие несколько часов напоминали кошмарный сон. Дождь лил так, что струи воды скрывали горизонт, словно густой туман. Мотор замолкал все чаще, но мы не осмеливались поднять капот и посмотреть, что случилось: не дай бог, зальет свечи и карбюратор, и тогда катер станет намертво. Мы жутко мерзли. Сэнди остервенело вертел руль. Я сидел рядом с ним, не сводя глаз с кабеля. Чарльз лежал на корме, в любую минуту готовый потянуть за пусковой канат, если вдруг двигатель снова заглохнет. В свободные минуты он кутался в кусок старого, продранного брезента, чтобы хоть немного обсохнуть и согреться. В начале экспедиции мой оператор решил отращивать бороду, а кроме того, приобрел американскую бейсболку с большим козырьком. Теперь каждый раз, когда мы останавливались, из брезента высовывалась странная, бородатая фигура в кепке и с сигаретой в длинном мундштуке, вытирала стекающие по лицу и падающие с носа капли и смачно, с нескрываемым наслаждением, сыпала отборным матом.
Мы упрямо шли сквозь грозу. Камеру и пленку спрятали от воды в закрытой носовой части. Сэнди клялся и божился, что вот-вот приплывем к хижине, где живет его знакомый сплавщик леса с женой, и там заночуем. За каждым поворотом я с надеждой высматривал признаки человеческого жилья. Двигатель, прорычав что-то невнятное, снова затих, но Чарльз свирепо дернул за пусковой канат и вернул его к жизни. Раз за разом рвался рулевой кабель, и мне приходилось лезть в носовой отсек, чтобы его соединить. Тяжелые облака полностью скрыли от нас солнце, и лишь темнеющая река подсказывала, что оно закатилось и наступил вечер. Почти стемнело, когда мы повернули в очередную излучину и вдали, где-то наверху, увидели крошечное, не больше булавочной головки, пятнышко света. Глубокой ночью мы подплыли, пришвартовались у подножия невысокой скалы и по узкой, крутой дорожке, размытой дождем так, что вода стекала по ней бурными ручьями, поспешили к дому.
Свет шел от огромного костра, разведенного на земляном полу маленькой прямоугольной хижины. Дверей не было. У костра на корточках сидела молодая женщина в брюках и рубахе с длинными рукавами, черноволосый мужчина (ему было около тридцати) и двое юных индейцев. Яркое пламя освещало их лица. Шум проливного дождя и вой ветра заглушил наши шаги, и обитатели хижины узнали о нашем появлении, только когда мы, насквозь промокшие, переступили через порог.
Мужчина вскочил и поприветствовал нас по-испански. Времени на долгие церемонии не было, багаж и камеры лежали под дождем, и хозяин без лишних объяснений побежал с нами спасать наш скарб.
Нас накормили супом и отвели в сарай, где мы могли остаться на ночлег. Мы огляделись: повсюду, затянутые густой паутиной, валялись бочки, чем-то набитые мешки, грязные топоры и ржавые запчасти. Огромные коричневые тараканы покрывали грязные стены блестящим живым ковром, над нами, между балками, порхали летучие мыши, вокруг стояла невыносимая вонь от подпорченной солонины, но нас это не смущало. Главное, здесь было сухо. За стенами, в лесу ревел ураган, а мы натянули гамаки и, счастливые, через несколько минут уснули.
23. Бабочки и птицы
Гроза бушевала всю ночь, а наутро небо очистилось и сияло голубизной. Селение, в котором мы остановились, называлось Иреву-куа, что в переводе с гуарани означает «место стервятников». Наш хозяин Неньито рассказал, что у него и его жены Долорес есть небольшой, вполне современный дом в городке Розарио, но они редко его посещают: Неньито получил от правительства льготу на добычу леса в верховьях Куругуати. Он рассказал, что, захоти он вырубить все теоретически принадлежащие ему деревья и сплавить их по реке на лесопилку в Асунсьон, мигом бы разбогател, но сам он лес не рубит, поскольку он здесь patron[14], чья обязанность — надзирать, а валят, тащат, откатывают и сплавляют наемные лесорубы, вроде тех, что плыли на катере Кейо. Когда надзирать не за кем, как сейчас, когда мы приплыли, ему ничего не остается, как целыми днями сидеть возле дома и попивать мате.
Хотя Неньито прожил в Иреву-куа несколько сезонов, он, как казалось, совсем не заботился о том, чтобы обустроить дом. На окнах не было москитных сеток, жили почти без мебели. Вокруг не росло ни одной банановой пальмы или папайи. Долорес готовила на открытом огне, и у нее не было холодильника. Тяготы аскетического существования начинали проступать на очаровательном, тонком лице Долорес.
И все же это было счастливое, жизнерадостное, беспредельно гостеприимное семейство. «Пока вы здесь, наш дом — ваш дом», — при более близком знакомстве сказали они.
В маленькой усадьбе было несколько построек, соединенных крытыми верандами: кухня, в которой постоянно горел огонь, сарай, где мы провели первую ночь, спальня Неньито и его жены, комната мальчиков, флигель; в нем до того, как поселились мы, жили цыплята. От дома начинался крутой склон; узкая дорожка вела к реке и упиралась в мягкий красный песчаник. У камней бурлила бурая Куругуати, поднявшаяся после вчерашней грозы. Чуть поодаль, на небольшой полосе земли за постройками, Неньито выращивал кукурузу и кассаву, а дальше начинался лес.
В самое первое утро поляна, где располагалась усадьба, была заполнена огромным роем бабочек. Это было поразительное зрелище. Их слетелось так много, что одним движением мне удалось поймать в сетку 30 или 40 восхитительных созданий с переливчато-голубыми передними крыльями, алыми задними и расписанным ярко-желтыми иероглифами брюшком. Вероятней всего, как я узнал, это были бабочки, относящиеся к виду катаграмм.