польверины — отвратительные черные мошки размером с пылинку. Комары и мбарагуи были, по крайней мере, достаточно большими, чтобы их можно было углядеть, и, когда ты сбрасывал с себя впившегося в кожу, раздувшегося от твоей крови насекомого, испытывал огромное наслаждение. Избавиться от польверин оказалось гораздо сложнее. Они нападали на нас несметными ордами, и, хотя одним ударом ладони удавалось прихлопнуть полсотни этих мелких гадов, картины это не меняло: над нами по-прежнему висело густое черное облако. Спрятаться от них было невозможно. Они проникали сквозь плотную москитную сетку. Спасала только обычная простыня. Поначалу мы соорудили из нее что-то вроде палатки, но внутри стояла такая духота, что от этой затеи пришлось отказаться. Оставалось одно — густо штукатурить себя цитронеллой и другими патентованными средствами. Некоторые из них омерзительно пахли, от других горела кожа, нестерпимо жгло глаза и губы, однако польверины, судя по всему, считали наши снадобья чем-то вроде острой приправы к мясу. Каждую ночь они пировали на наших телах, с рассветом удалялись, и пост принимали комары.
Этот распорядок нарушался только погодой. В пасмурные, серые, сырые дни, равно как и в лунные ночи, комары, мбарагуи и польверины нападали на нас одновременно. Исчезали они только во время ливней. В Иреву-куа пасмурным был один из каждых четырех дней, и мы всякий раз расстраивались из-за невозможности снимать. Зато дождливые дни доставляли нам невероятную радость. Жара спадала, мы, лежа в гамаках, читали и наслаждались блаженной свободой от насекомых.
В первые же дни у нас появился еще один весьма серьезный повод для беспокойства. По нашим расчетам, Кейо должен был приплыть в Иреву-куа примерно через сутки после нас. Однако в положенный срок он не появился. Вскоре мы доели последние остававшиеся на катере консервы и были вынуждены просить Неньито нас поддержать провизией. Делать это нам не хотелось: мы и так задолжали ему за приют, а кроме того, пища, которую нам гостеприимно предлагали, была невкусной и однообразной — вареная маниока, солонина не первой свежести и время от времени несколько кислых диких апельсинов. К тому же у нас заканчивалось горючее, оба бака почти опустошились, и тут Неньито помочь ничем не мог. Надо было срочно искать выход. Если катер Кейо сломался вскоре после того, как мы с ним попрощались, значит, он где-то недалеко и у нас вполне хватит бензина, чтобы к нему добраться. Если же мотор непоправимо заглох и Кейо решил сплавляться назад, на Жежуи, наш катер к нему не дотянет и нам ничего не останется, как долго и впроголодь сплавляться за ним.
Нам становилось все тревожнее, пока наконец на пятые сутки Кейо не появился в Иреву-куа, безмятежно улыбаясь как ни в чем не бывало.
Мы бросили ему веревку, за несколько секунд он пришвартовался и поднялся по каменистому склону к хижинам. Я подождал, пока выгрузят ящики с нашими консервами, и пошел вслед за ним.
Сэнди, Неньито и Кейо сидели вокруг огня, попивая мате, который услужливо подносила и подливала Долорес. Мате — это высушенные и измельченные листья падуба парагвайского, вечнозеленого кустарника, близкого родственника европейского остролиста. Его насыпают в рог или в сделанный из небольшой тыквы калебас, заливают горячей или холодной водой и потягивают настой через бомбилью — трубочку с наконечником в виде ситечка. Мы с Чарльзом постепенно распробовали этот горьковато-сладкий, терпковатый напиток, и сейчас охотно присоединились к нашим знакомым.
«У Кейо мотор забарахлил, — рассказал нам Сэнди, — но сейчас все в порядке. Пока вода высокая, он хочет плыть вверх, посмотреть, какой там лес. Если река не опустится, Кейо задержится там недели на две, а если упадет, он вернется раньше, тут уж медлить нельзя. В любом случае он заедет за нами и отвезет в Асунсьон».
Это нас вполне устраивало. Кейо нахлобучил шляпу, попрощался со всеми за руку и пошел к катеру. Через несколько минут звук мотора растаял вдали.
Теперь, когда мы понимали, как вернемся, можно было, не беспокоясь ни о чем, ловить и снимать животных. Но сперва предстояло обзавестись помощниками: три пары глаз и рук — хорошо, но чем больше, тем лучше, особенно если это глаза и руки индейцев, знающих местный лес и его обитателей гораздо лучше любого европейца. Неньито рассказал, что в восьми километрах от Иреву-куа находится tolderia, то есть индейская деревня. Сэнди и я отправились на поиски.
Толдерия состояла из нескольких покосившихся, крытых соломой хижин, стоящих в очаровательной широкой, чистой, изумрудно-зеленой долине. К середине 1950-х годов прошлого столетия большинство индейцев распрощались с традиционным укладом. С тех пор они носили истрепанную европейскую одежду и вместо того, чтобы ходить в лес за добычей, держали тощих цыплят и полуголодный скот, у которого сквозь изъязвленную, обсиженную мухами кожу проступали ребра.
Мы рассказали, что ищем птиц и млекопитающих, поэтому будем готовы щедро заплатить каждому, кто их для нас поймает, и не менее достойно вознаградить тех, кто покажет нам пустые норы и гнезда.
Они задумчиво слушали Сэнди и лениво потягивали мате. Судя по всему, наше предложение их не заинтересовало, что неудивительно: когда вокруг жарко и влажно, гораздо приятнее валяться в гамаке, чем носиться по лесу. Тем временем я сделал ошеломительное открытие: здесь нас никто не кусал и не жалил. Оно потрясло настолько, что я прервал вдохновенную речь Сэнди и попросил его узнать, не беспокоят ли местных жителей комары, мбарагуи и польверины. В ответ слушатели неторопливо покачали головами. Интересно, подумал я, надолго бы хватило моей энергии, поселись я здесь навсегда. Может быть, в тихой и теплой долине, где не надо отбиваться от насекомых и каждый день упорно бороться за выживание, я бы тоже предпочел лежать в гамаке и ждать, когда куры снесут яйца, а бананы созреют на пальме около дома.
Вождь угрюмо объяснил, что мы приехали в неподходящее время. Последние несколько недель все мужское население деревни спорило, нужно ли срубить растущее неподалеку дерево, в котором есть немного дикого меда, и пока они не договорятся, ни о чем другом думать не могут.
Тем не менее, заверил он, если кто случайно наткнется на какое-нибудь существо, постарается его поймать и тут же сообщит нам. Мы с Сэнди вернулись в Иреву-куа. Особой надежды на помощь аборигенов у меня не было.
Каждый день с утра до вечера мы бродили по мрачной, пугающей сельве. Английский лес легкомысленный и добродушный. Он манит вглубь бесчисленными тропами, на которых играют солнечные зайчики. Чтобы войти в лес, окружающий Иреву-куа, нам приходилось продираться через цепкие колючки и густую поросль переплетенных лиан, а стоило углубиться, на нас тут же нападали кровожадные полчища комаров, мух, клещей и пиявок. Без компаса немудрено было заблудиться: солнце не пробивалось сквозь слои плотной зеленой завесы из листьев. Чтобы не сбиться с пути, мы помечали дорогу зарубками на столбах и по этим белым следам возвращались назад. Буйная, неистовая жизнь соседствовала здесь с распадом и разрушением. Большинство растений, чтобы выжить, тянулись к солнцу; некоторые, не рассчитав сил, падали и гнили на земле. Огромные вьюны и лианы поднимались вверх, туго обвивая стволы молодых деревьев, — и душили своих помощников. Там, где рухнули высокие деревья и травяной ковер заливали потоки солнечного света, пробивались растения помельче. Они цвели, пускали новые побеги, но рано или поздно молодые деревца отнимали у них свет, а потом и жизнь. Тем радостней было видеть, как между поваленными стволами прорастает немного цветов.
Крупные животные в лесу не водились. Самым большим был ягуар. Встречается он в этих местах довольно часто, но двигается так тихо и настолько неразличимо сливается с растительностью, что путешественник заметит его, только если охотится с собакой. Нам тоже поначалу казалось, что в здешних лесах пустынно и живут здесь только бабочки да насекомые наполняют влажный воздух непрестанным жужжанием, гудением, шуршанием и писком.
Однако можно было догадаться, что животные здесь есть, и они, должно быть, следят за нами из своих укрытий из листьев. Как-то мы заметили енота, он мигом прошмыгнул и спрятался в ворохе шуршащих листьев. Что это за зверь, мы угадали по его следам. Влажная почва не раз служила нам чем-то вроде книги посетителей, по которой мы узнавали, какое существо пробежало перед нами и бесшумно скрылось, заслышав наши шаги. Чаще всего попадались следы ящерицы тегу — извилистая полоска от хвоста с отпечатками когтистых лап по обе стороны. Иногда, пройдя по следу, мы встречали и саму ящерицу. Темно-серая с синеватым отливом, около метра в длину, она сидела, застыв словно статуя. Но стоило нам приблизиться, рептилия тут же молнией исчезала.
Самыми заметными обитателями леса, несомненно, были птицы. Небольшие, размером с кукушку, трогоны с ярко-красной грудкой и щетинистыми усами вокруг клюва сидели, вытянувшись в струнку, у коричневых шарообразных термитников, в которых они обычно устраивали свои гнездовые норы. Робко, прячась в тени, почти не взлетая, ступали по земле маленькие красновато-коричневые тинаму, напоминающие куропаток; время от времени они перекликались протяжным, легким свистом. Однажды мы набрели на их гнездо с дюжиной гладких и блестящих лиловых яиц, похожих на бильярдные шары. Известные неутолимым любопытством сойки уррака обычно появлялись сами. Заслышав наши шаги, эти очаровательные птицы — кремовые перья на брюшке, ярко-синие на спинке и крыльях, а на голове кокетливая шляпка из вьющихся мелких перьев — стайками спархивали пониже и, пронзительно вереща, скакали за нами с ветки на ветку. Птиц-колокольчиков, или медососов, мы встречали редко, хотя по лесу с утра до ночи разносились их пронзительные голоса. Когда же наконец удавалось выследить эту птицу, мы могли рассмотреть только маленькое белое пятнышко на самой верхушке высоченного дерева. Колокольчики-медососы постоянно делили территорию и громко, настойчиво, иногда не меньше часа заявляли о своем праве собственности. Время от времени они вступали в перебранку друг с другом, их голоса разносило эхо, и весь лес наполнялся оглушительным перезвоном.