В пять часов мы наконец приехали на лесозаготовку. Она состояла из всего лишь одной хижины, рядом с которой стояли огромные колеса, на которые укладывали бревна, вроде тех, какие мы видели в Иреву-куа. Сердце тревожно забилось: жив ли броненосец? Я с трудом сдерживался, чтобы не броситься к хижине со всех ног.
Внутри было пусто — ни людей, ни броненосца, ни других зверей в клетках. Однако в хижине явно кто-то жил — висела старая рубаха, стояли три до блеска начищенных топора, у бревенчатой стены сохла эмалированная посуда, тускло поблескивало зеркало огромного шкафа, в углу виднелся пустой гамак. Скорее всего, обитавший здесь немец работал неподалеку в лесу. Мы зычно аукнули, Андреас нажал на клаксон, раздался оглушительный рев, но никто не ответил. Ничего не оставалось, как понуро сесть рядом с хижиной и кротко ждать.
В 6 вечера на дороге показался всадник. Это был долгожданный немец. Я бросился к нему навстречу.
«Tatu carreta?» — спросил я нетерпеливо.
Он посмотрел на меня, как на безумца, — и я понял, что сегодня гигантского броненосца нам не найти.
Сэнди подробно рассказал ему, что нас сюда привело, и после короткого обмена репликами картина прояснилась. Она была весьма печальной. Неделю назад в хижине появился некий поляк, который работал у немца, следил за добычей леса на дальней вырубке. За ужином он рассказал, что встретил индейца, который с восторгом описывал деревенское праздничное застолье, где главным блюдом был гигантский броненосец. Поляк никогда не видел такого зверя и, вернувшись на вырубку, попросил индейцев его показать. Разговор случайно подслушал Акуино, который как раз в это время приехал из Консепсьона за новой порцией бревен. Просьба поляка смешалась в его мозгах со слухами о странных британцах, которые бродят по Асунсьону в поисках броненосцев. Не раскрывая своих планов, он вернулся с грузом в Консепсьон, оттуда повез бревна в Асунсьон, где заглянул в известное нам туристическое агентство и, чтобы набить себе цену, заявил, что поймал tatu carreta. Сейчас он, должно быть, возвращается и тешит себя мечтами о том, как за гроши выторгует у поляка броненосца, а потом, в Асунсьоне, за круглую сумму всучит его нам. Я чуть ли не плакал, но немцу казалось, что все это очень смешно: не только потому, что нашлись чудаки, готовые припереться в такую даль за какой-то зверюшкой, но и потому, что своим появлением мы разрушили коварные планы на нас заработать.
Хозяин достал бутылку виски, пустил ее по кругу и с воплем «Musik!» извлек из шкафа громадный аккордеон. Андреас был счастлив, они вдвоем затянули дурными голосами «O sole mio», а я уныло сидел в углу. Около 10 вечера Андреас наконец согласился отправиться в обратный путь. На прощание мы пообещали немцу щедро заплатить за гигантского броненосца, если его вдруг поймают, подробно рассказали, как за зверем ухаживать, и оставили две банки бараньих языков и банку сгущенки.
На следующий день, когда мы вернулись в Асунсьон, я почти успокоился и лишь изредка досадливо думал, что Акуино обвел нас вокруг пальца, но по мере того, как рассказывал Чарльзу историю наших странствий, они показались мне очень забавным приключением. Зверя мы так и не увидели, зато встретили человека, который нанял дровосека, который встретил индейца, который ел броненосца… Ну да, вышла промашка, но особо расстраиваться не стоит. К тому же размер вознаграждения, о котором немец через поляка сообщит индейцам, возможно, убедит их, что ценность гигантского броненосца не сводится к нескольким килограммам жестковатого мяса, и, кто знает, вдруг они поймают его специально для нас.
Однако я чувствовал, что Чарльза мое красноречие не убедило.
27. Ранчо в Чако
Наутро после нашего с Сэнди возвращения из Консепсьона мы погрузили аппаратуру в грузовик и всей компанией отправились в аэропорт, чтобы лететь в Чако. Как ни старались мы запихнуть свое добро в крохотный самолет, пришлось смириться с тем, что весь багаж не поместится и что-то придется оставить. После некоторых колебаний решили: пусть это будет ящик с продуктами, тем более что фермер, у которого мы предполагали жить, заверял по радиосвязи, что нас прокормит, и не было нужды привозить запасы чего бы то ни было. Как же мы потом жалели о своем легкомыслии!
Самолет взлетел, покружил над Асунсьоном, за городом на востоке промелькнули зеленые холмы, апельсиновые рощи и поместья — сельская провинция, где живет примерно две трети населения Парагвая. Мы повернули на запад, пролетели над поблескивающей на солнце широкой коричневой лентой реки — и впереди открылся Гран-Чако. Его суровый ландшафт был совсем не похож на идиллические пейзажи противоположного берега. На много километров вокруг — никаких признаков человеческого жилья. Выжженную землю прорезала извилистая, причудливо петляющая река; пытаясь прорваться напрямую, она отсекала от себя собственные излучины и со временем, всеми забытые, они превращались в заросшие тиной, застоявшиеся озера. На карте эта река заслуженно называлась Конфузо. Кое-где мелькали тощие пальмы. Разбросанные по бескрайней, иссушенной солнцем равнине, сверху они были похожи на булавки, воткнутые в зеленый выцветший ковер. На всем обозримом пространстве не было ни построек, ни дорог, ни лесов, ни озер, ни холмов — ничего, кроме безжизненной, безликой пустыни. Когда мы садились в самолет, я заметил у пилота на поясе два больших пистолета и плотно набитый патронташ. Что ж, вполне возможно, наши знакомые в Асунсьоне были правы: Чако действительно малоподходящее для жизни, коварное место.
Примерно через час полета над хмурой, негостеприимной землей внизу показалась эстансия Элсита, наше место назначения.
Patron, то есть хозяин Фаустиньо Брицуэла и его жена Элсита, именем которой была назвала эстансия, встретили нас у посадочной полосы. Высокий, почти под два метра, но из-за необъятной широты казавшийся приземистым глава семейства был одет в весьма экзотичный костюм, состоявший из полосатой до ряби в глазах пижамы, внушительных размеров пробкового шлема и темных очков. Он поприветствовал нас на испанском и широкой белой и золотозубой улыбкой, после чего представил супруге — низкорослой, пышнотелой даме с незажженной манильской сигарой в зубах и с младенцем на руках. Рядом с ними почетным караулом выстроилась компания полуголых, густо разрисованных индейцев. Рослые, крепкие, с черными прямыми волосами, стянутыми в хвостик, они с важным видом держали оружие — кто лук и стрелы, а кто допотопные дробовики. В последующие недели мы убедились, что Фаустиньо расставался с пижамой так же редко, как Элсита — с сигарой, а вот индейцы решили покрасоваться специально ради нашего приезда; в другие дни они выглядели менее колоритно.
Приятель в Асунсьоне уверял нас, что все фермеры в Чако — беспросветные лентяи, и в подтверждение рассказывал анекдотическую историю о том, как специалист по сельскому хозяйству из ООН посетил отдаленную эстансию этого региона и с недоумением обнаружил, что ее хозяин питается только маниокой и говядиной.
«Почему вы не выращиваете бананы?» — удивленно спросил гость.
«Они здесь почему-то не растут».
«А папайя?»
«Тоже не растет».
«И кукуруза не растет?»
«Не, не хочет».
«И апельсины?»
«Та же беда».
«Но у немца, что живет в нескольких километрах отсюда, и бананы растут, и папайя, и кукуруза, и апельсинов хоть отбавляй».
«Ну да. Так они не сами растут, он их посадил».
Фаустиньо был типичным здешним фермером, но его ранчо эту историю опровергало. Дом утопал в апельсиновых деревьях со спелыми, сочными плодами, у входа в кухню росла папайя, а за садом тянулись поля высокой, первосортной кукурузы. Над красной черепичной крышей вертелся алюминиевый ветряк, дававший ток для рации и снабжавший электричеством весь дом. Более того, Фаустиньо придумал, как провести воду в кухню и ванную. Рядом с находившимся неподалеку от дома большим, заросшим ряской прудом он выкопал неглубокий колодец, огородил его деревянными щитами, сверху соорудил помост и закрепил на нем внушительных размеров железный бак. Каждое утро лошадь, которой правил мальчишка-индеец, шагая по кругу, приводила в движение сложную систему блоков, поднимавших наверх по веревке ведра с колодезной водой, бак наполнялся, и оттуда вода по трубам текла в краны. Это было впечатляющее, очень разумное сооружение, и мы не сомневались: если Фаустиньо, Элсита и дети эту воду пьют, значит, опасаться нечего. В этой простодушной уверенности мы пребывали до тех пор, пока сами не заглянули в колодец.
Нам нужны были лягушки, чтобы накормить кариаму, большую птицу, подаренную одним из пастухов. По совету Фаустиньо я спустился к колодцу, опустил сеть в мутную, слегка отдающую болотом воду и вытащил трех живых оливково-зеленых лягушек, четырех мертвых и одну полуразложившуюся крысу. Возможно, она случайно упала в колодец и утонула, но что должно быть в воде, чтобы в ней дохли жабы, по сей день остается для меня неразрешимой зоологической загадкой. Два последующих дня мы тайком растворяли в каждом питье, к которому прикасались, обеззараживающие таблетки, но они так портили вкус, что в конце концов мы забросили эту привычку.
Наш приезд пришелся на конец засушливого сезона. Большая часть esteros, которые в другое время были сплошным болотом, сейчас превратились в огромную пустошь, покрытую засохшей грязью с коркой соли (она проступила, когда от жары выпарилась вода), усыпанную комьями земли вперемешку с сухими тростниковыми корнями, изрытую следами скота, еще недавно бродившего по болоту в поисках воды. Кое-где сохранились островки илистой синей глины; наши лошади утопали в ней по колено. В некоторых местах мы натыкались на мелкие водоемы вроде того, что находился рядом с усадьбой. Эти мутные, теплые озерца были последними свидетелями потопа, который каждый год обрушивался на равнины Чако.
Деревья и кустарники сохранились только на возвышенностях, где их не подтапливала разлившаяся вода. Зде