Но на всякий случай мы решили порасспросить Фаустиньо.
«Чако — голодный край, — предупредил он. — Маниоку, фарину (маниоковую муку) и мате мы вам дадим, но на этом долго не протянешь».
Наш хозяин на миг задумался.
«Но чего вам бояться? — вдруг просиял он. — Если совсем проголодаетесь, я даю вам разрешение смело резать корову».
Следующие два дня ушли на сборы. Надо было починить кожаную упряжь, пригнать с обширных пастбищ лошадей и волов. Элсита пошарила в кладовой и снабдила нас большим чугунным котелком, а также сковородкой. Мы с Чарльзом набрали ящик апельсинов, а Фаустино любезно вручил бычью ногу, чтобы на первых порах было чем подкрепиться, прежде чем мясо протухнет на жаре.
В конце концов все было готово. Мы погрузили в повозку наше добро, запрягли быков, Сэнди натянул поводья, и под пронзительный скрип несмазанных колес мы торжественно двинулись с эстансии. Ветер сменился на северный, потеплело, над нами распахнулось безоблачное, пронзительно-голубое небо. Впереди, прокладывая путь, скакал Комелли. Тощий, в огромной широкополой шляпе, он ехал без стремян, почти касаясь длинными ногами земли, и был издалека похож на южноамериканского Дон Кихота. Вокруг носились его собаки. Комелли узнавал их не только по голосам, но и по следам. Время от времени он подзывал то одну, то другую. Вожака звали Дьябло, то есть «Дьявол», его ближайшего помощника — Капитас, то есть «Старшой», имена двух других псов я не запомнил, а первая красавица всей собачьей компании, коричневая вальяжная любимица Комелли звалась Куарентой, что означает «Сороковка». Это имя она заслужила величиной лап; Камелли с гордостью говорил, что ей вполне в пору пришлись бы сапоги сорокового размера.
Наш путь лежал на юг. Вскоре эстансия, а потом и монте с зарослями колючек исчезли из виду. Перед нами открылась широкая, плоская равнина, единственными живыми существами на которой были коровы и быки Фаустино. Повозка тащилась удручающе медленно, наши волы могли осилить не больше трех километров в час, да и то если на них почти не переставая покрикивать. Поскольку у нас были всего две лошади на четверых, время от времени мы менялись: двое ехали верхом, третий направлял волов, а четвертый, развалясь в повозке, потягивал холодный мате.
Ближе к вечеру на горизонте показался изогнутый остов дерева. Подъехав поближе, мы заметили на его вершине огромное гнездо ябиру. Рядом, окруженное колючими кустами, темнело озеро.
Мы решили, что первая стоянка будет здесь.
В последующие три дня мы, никуда не сворачивая, почти без остановок тряслись по равнине. Комелли называл огромные заплаты колючих зарослей «островами» и ориентировался по ним, как опытный мореход — по морским островам. Стояла удушающая жара, солнце палило нещадно, но утром четвертого дня ветер неожиданно поменялся, небо затянули облака, и к вечеру, когда мы наконец достигли реки Пилькомайо, хлынул ливень.
Комелли и Куарента
«Птичья река» — так переводится ее название — делится на несколько рукавов, мутными ручьями вьющихся по илистой галечной косе. Восемьдесят лет назад по Пилькомайо проходила граница между Аргентиной и Парагваем, но с тех пор река, вырываясь на равнину Чако, не раз меняла русло, и теперь текла на много километров северней границы. На юг от нее по-прежнему находилась территория Парагвая.
Мы погнали лошадей через реку. Здесь было неглубоко, но повозка несколько раз чуть было не утонула, пока неповоротливые волы тащили ее на берег.
Мясо, которое нам дал Фаустиньо, мы доели на второй день пути. Однообразное меню — маниока, фарина, мате — начинало надоедать, но Комелли пообещал, что скоро мы приедем к небольшой фактории Пасо-Роха, а там консервов на любой вкус — хоть отбавляй. Я представил горы консервных банок — и от одной мысли у меня потекли слюнки.
Ближе к вечеру, под шумным ливнем, мы подъехали к «островку» монте, на котором находилась фактория. Первым делом надо было срочно спрятать от проливного дождя аппаратуру. По проложенной через колючий кустарник размокшей колее Комелли повел нас к заброшенной, осыпающейся глинобитной хижине с просевшей тростниковой крышей. Он рассказал, что ее хозяин умер несколько лет назад, его похоронили где-то неподалеку, и с тех пор хижина пустует. Сквозь крышу струился дождь, у двери образовалась широкая лужа, внутри гулял ветер. Но выбора у нас не было; мы поспешно затащили внутрь нашу драгоценную технику и сложили ее в тех немногих местах, куда не затекала вода.
Мы устали, промокли, но голод гнал нас под дождь, к фактории, находившейся примерно в получасе ходьбы. Она была немногим больше хижины, в какой остались наши вещи, и почти такая же дырявая. Мы вошли, стараясь не раздавить грязных кур и уток (они прятались под крышей от непогоды), и оказались в просторной комнате, поперек которой были натянуты два гамака. На одном лежал, потягивая мате, на удивление молодой и подозрительно жизнерадостный patron. Мы представились, он позвал жену и своего совсем юного племянника, чтобы они должным образом почтили гостей. Нас усадили на деревянные ящики, и, пока мы, ежась от сырости, пытались хоть немного согреться, Сэнди после церемониальных приветствий спросил, можно ли купить немного еды.
Хозяин одарил нас лучезарной улыбкой и покачал головой: «Я уже три недели, как фургона с едой дожидаюсь, а его все нет и нет. Только пиво осталось».
Он вышел в соседнюю комнату, принес ящик с шестью бутылками и принялся одну за другой передавать их племяннику, который, к нашему ужасу, открывал их зубами.
Нам ничего не оставалось, как утешаться пивом. Пили прямо из бутылок. Пиво оказалось противным, жидким, холодным и никак не могло заменить консервированных сардин и персиков в сиропе, о которых я мечтал весь день.
«Пасо-Роха… Хорошо, а?» — весело спросил Комелли, хлопая меня по плечу.
Я слабо улыбнулся, но соврать язык не поворачивался.
Поздним вечером мы разожгли костер, чтобы немного просохнуть и заварить осточертевшую фарину. Места под крышей для всех, включая собак, не хватило, поэтому мы с Чарльзом вызвались спать на улице, благо у наших гамаков, изначально предназначенных для тропических операций американской армии, было что-то вроде прорезиненной и теоретически непромокаемой хлипкой крыши.
Неподалеку от хижины стоял разрушенный сарай. Крыша и три стены давно обвалились, но угловые стойки по-прежнему держались крепко. Дождавшись, когда ливень чуть утихнет, я выскочил из хижины и быстро закрепил на них гамак. Чарльз пристроил свой между двумя высокими деревьями. Еще несколько усилий — и вот я, укутавшись в пончо, лежу в гамаке под москитной сеткой, рядом фонарик, сверху по резиновой крыше шуршит дождь, и впервые за день по телу разливается блаженное тепло.
Проснулся я после полуночи от странного ощущения: колени почти уткнулись в лоб, меня как будто сложили пополам, словно перочинный нож. Я зажег фонарик и обнаружил, что опоры, на которые я так рассчитывал, пьяно пошатываясь, накренились друг к другу, а гамак висит всего в нескольких сантиметрах от земли. Я лежал не шелохнувшись и пытался понять, что делать. Дождь по-прежнему лил как из ведра, вокруг образовались огромные лужи. Стоит вылезти, я тут же промокну до нитки. Но если оставаться в том же положении, ненадежные опоры вот-вот рухнут, и мы с гамаком окажемся на земле. Впрочем, это ничем не хуже, чем спать на грязном земляном полу хижины, подумал я, решил не суетиться и задремал.
Где-то через час меня разбудил влажный, омерзительный холод, пробравшийся в поясницу. И без фонаря было ясно, что я лежу на земле, аккурат посередине внушительной лужи, и вода медленно пропитывает гамак и пончо. Где-то полчаса я, не шевелясь, наблюдал, как в свете фонаря переливаются струи дождя, — и пытался взвесить многочисленные аргументы за и против возвращения в дырявую халупу. Мысль о том, что наконец смогу согреть продрогшие члены у тлеющего костра, перевесила, я расстегнул москитную сетку, покинул свое ложе в луже и пошлепал по грязи под прохудившуюся крышу.
Хижина сотрясалась от храпа — Сэнди и Комелли явно пытались превзойти друг друга. Удушливо пахло мокрой псиной. Костер давно догорел, и мне ничего не оставалось, как сиротливо приткнуться в единственном свободном углу. Куарента тут же заметила мое появление, аккуратно перешагнула через вытянутые ноги Сэнди и уселась на моих промокших конечностях. Я поплотней завернулся во влажное пончо и стал уныло дожидаться рассвета.
Первым проснулся Комелли. Мы разожгли костер и поставили на огонь котелок с водой для мате.
С рассветом ливень прекратился. Чарльз проснулся в гамаке, с наслаждением потянулся и сообщил, что превосходно выспался, а сейчас, издевательски пошутил он, не отказался бы от мате в постель.
Я холодно заметил, что это не лучшая его шутка.
Когда мы завтракали, за стеной послышался шум, и в хижину ввалились Хозяин, у которого мы вчера пили пиво, его племянник Открыватель Бутылок и еще один тип. Они уселись у костра, Хозяин назвал незнакомца очередным своим племянником и сообщил, что главное дело его жизни — забой скота. Свирепую наружность Скотобойца подчеркивал уродливый шрам, который начинался у самого лба, рассекал бровь, искривлял веко, тянулся через все лицо и перекашивал рот злобной ухмылкой. Хозяин рассказал, что шрам остался на память об одной попойке, когда Открыватель Бутылок спьяну чем-то разозлил Скотобойца, и тот пошел на него с проверенным мясницким ножом. В целях самообороны противник врезал ему разбитой бутылкой из-под тростниковой водки, Скотобоец мигом протрезвел и попросил жену Хозяина «заделать» рану. Стычка быстро забылась, и родственники по-прежнему жили душа в душу, тем более что, кроме них, ни одной души на много километров вокруг не было.
Мы рассказали, что ищем разных животных, но будем особенно рады, если найдется тату каррета. Открыватель Бутылок вспомнил, что однажды наткнулся на его след, но самого броненосца не видел никто и никогда. Тем не менее нам пообещали не упустить ни одного зверя, который мог бы нас заинтересовать.