Можайск еще несколько раз пытались стереть с лица земли – французы в 1812-м, немцы в 1941-м. Потому улицы носят на себе характерный отпечаток ХХ века. О подвигах советского времени напоминает большой сквер, посвященный Великой Отечественной войне. Здесь много памятников: павшим в боях, можайцам – Героям Советского Союза, партизанским отрядам…
Глава 4Смутные годы
Накануне бури: опричная столица
Бывают такие города, а скорей, городки: скромные, неприметные, провинциальные. Тихо дрейфуют себе на задворках своей губернии/области, на задворках истории. И как-то так получается – вроде бы и знают все, да нечасто вспоминается, что давным-давно был городок Александров – ни больше, не меньше, как «альтернативной столицей» государства Российского.
А почему нет? Ведь в опричнину Ивана Грозного выделялись земли исключительно для нужд государева двора. В Александровской слободе находился нервный центр управления страной, здесь была и царская резиденция, и приемные залы, и политические тюрьмы, и даже первую русскую типографию перевезли сюда ученики Ивана Федорова. Именно здесь, на берегах речки Серой, выкристаллизовались в родовых муках, в бедовом опричном угаре основы русского самодержавия. Этот аспект события подзабылся, похороненный под пылью истории, заслоненный в памяти куда более яркими картинами – страшные, кричащие «Гойда!» всадники с притороченными к седлу песьими головами, массовые казни и расправы, кровь, текущая между пальцев Грозного на известном полотне Репина. О таком хочется вспоминать полуотстраненно, как об экзотике, мол, «тяжелое наследие темных веков». Тауэр, Бастилия и Александровская слобода. Было, мол, было, но… давно.
Александров
Александровская слобода стала фактической столицей России за 214 лет до того, как стала городом.
Без этой мрачной страницы, конечно, не обойтись. Шестнадцать лет из этих краев гремело, леденя сердца, страшное государево «слово и дело». Выбор Ивана Васильевича, в декабре 1564 со всей семьей оставившего Москву и удалившегося от мнимых ли, истинных ли боярских заговоров, был не случаен: Александровская слобода была «опричной» еще до того, как в ней обосновался Грозный с Малютой Скуратовым и иже с ними. Опричным (то есть доставшимся после смерти мужа) владением Елены Глинской, матери царя, была та слобода. До суровой зимы 1564–1565 годов Иван приезжал сюда одиннадцать раз. Вот и теперь – знал, куда удалялся.
Той зимой Грозный сообщил в Москву, что уехал, «чтобы его, государя, Бог наставил», и демонстративно отрекся от престола. Мол, бояре не признают его авторитета – так вот же вам, получите. Конечно, после неудач Ливонской войны, после измены князя Курбского царь имел некоторые основания так думать. Однако то ли искренне, то ли из каких-то политических соображений, бояре «отставку» Грозного принимать отказались, ударили челом… за что впоследствии поплатились многие и многие из них. И не только из них.
Именно с опричниной ассоциируются все кровавые деяния второго периода царствования Ивана Васильевича – реальные, мифические, преувеличенные, преуменьшенные. Нет смысла пытаться перечислять всех убитых и казненных, выясняя, за что да как (минимум пять тысяч по поминальным синодикам самого Грозного, но историки считают, что все же гораздо больше). Очевидно одно – задуманная как охранительная сила государственности, как царев кулак, опричнина от захлестнувшего чувства вседозволенности уже скоро выродилась настолько, что не хранителем стала, а червем, подтачивающим государев оплот. Разложение уродливого образования достигло апогея к 1571-му, когда во время нашествия Девлет-Гирея опричники не смогли выставить ни одного полноценного полка. Москву крымчаки сожгли. Царь начал в своих «верных псах» разочаровываться, и вскоре полынная звезда опричнины закатилась.
Уже потом историки, проанализировав события, придут к выводу, что своей цели – укрепить центральную власть, подчинить боярскую «олигархию», стереть саму память об удельной раздробленности России – Грозный с помощью опричнины, безусловно, достиг. Однако сопутствовавшие тому разорения своей же земли, террор, тотальная деморализация русских людей сделали черное дело – уже виднелись отблески грядущих бед: конца династии, эпохи самозванцев, Смуты. Едва ли Грозный думал об этом на своих «карнавальных» службах – царь устроил в Александровской слободе диковатую пародию на монастырь с собой в роли игумена, князем Вяземским в роли келаря и Малютой в роли пономаря. В живописаниях Карамзина «монастырская» жизнь представляется вакханалией безумств: царь с царевичами лазает звонить на колокольню, поет на клиросе, в кровь разбивает лоб в земных поклонах, а потом в кровь же пытает пленников, только что не ест их внутренности, и все это – на фоне непрекращающихся пиршеств и попоек «братии». Возможно, Карамзин и приукрасил – он пользовал много европейских источников, а «западные партнеры» уже тогда из кожи вон лезли, чтобы выставить «этих русских» форменными варварами. Вот только за 16 лет в Александровской слободе «игумен» Грозный действительно женился шесть (!) раз, и четырех жен потерял при, скажем мягко, подозрительных обстоятельствах. Короче, все это было бы полным раблезианством, если бы не было так мрачно.
И совершенно логичным кажется финал этой всей вакханалии – удар посоха, в 1581 году оборвавший жизнь наиболее вероятного (и, очевидно, для страны наилучшего) наследника престола – царевича Ивана. Настолько логичным, что если бы его не было, его следовало бы выдумать. Вопреки безапелляционной картине И.Е. Репина, современники – и русские, и иностранные – при описании сцены сыноубийства вместо указания источника отделываются уклончивым «говорят…» или даже «ходят слухи». Эксгумация останков царевича черепно-мозговую травму подтвердить не смогла, зато вроде бы обнаружила в том, что осталось от его организма, мышьяк и ртуть, которые вряд ли вливал в наследника грозный папа.
Что бы ни случилось поздней осенью 1581 года, но Иван Васильевич тут же переезжает из своей резиденции в Москву, где хоронит сына и никогда уже более не возвращается в «кровопийственный град». После отъезда царя Александровская слобода вновь сделалась «глухой провинцией» и довольно быстро начала приходить в упадок. Довершило дело Смутное время, когда хозяйничавшие в этих местах польские отряды грабили и разоряли все, что еще не было разграблено и разорено. После изгнания иноземцев первый Романов, по традиции, стал возрождать в слободе царскую резиденцию. А в 1642 году уже к Алексею Михайловичу явился старец Лукиан, построивший недалеко от этих мест свой монастырь – существующую и поныне Лукианову пустынь. Преподобный испросил разрешения основать на месте бывшего Опричного двора женскую обитель. Разрешение было получено, основатель сам постриг первых насельниц, и некоторое время монастырь, государев двор и слобода сосуществовали «три в одном». Сюда по прежнему наезжали высочайшие особы, бывал на богомолье царь, рядом жили сестры-монахини, а будущий главный монастырский собор – Троицкий – до 1670-х был вполне себе слободским храмом.
Городской статус и нынешнее имя – Александров – слобода получила в 1778 году в ходе административной реформы Екатерины Великой.
В лучшие годы в Успенском монастыре бывало до двухсот и даже до четырехсот насельниц. Монашеская жизнь прервалась вскоре после революции – сестер выселили, но самой обители повезло – в стенах упраздненного монастыря практически сразу же создали музей. Туда свозили церковную утварь и экспонаты из многих окрестных храмов, которым не посчастливилось попасть под снос.
Смотришь на монастырь – и понимаешь, как неправы те, кто просторечно именует его «Александровским кремлем». Ничего «кремлевского» здесь нет, здесь пастораль, тишина и умиротворение. Сердце обители – Троицкий собор, начало XVI века, зримое воплощение преемственности с белокаменными храмами Владимиро-Суздальского ополья. Настолько зримое, что некоторые исследователи накидывают собору еще добрую сотню лет – мол, строился в начале XIV века, а в 1513-м (это официальная дата его «рождения») только перестраивался.
В свое время храм сослужил Ивану Грозному «политическую службу». После показательной порки Новгорода царь велел снять врата с одного из приделов Софии Новгородской и поставить их в южном входе в собор Александровской слободы. Дубовые створки, старше храма лет на двести, обитые медью и расписанные золотом, оказались велики; но вместо растесывания проема «ужали» сами врата, при этом некоторое количество пластин с росписями было изъято и затем, надо думать, утеряно. То есть, первоначальный вид врат мы можем только приблизительно представить; с другой стороны, то, что осталось – ценнейший памятник с точки зрения как художественной техники, так и технологии золочения, которой давно интересуются специалисты-реставраторы.
В Александровской слободе
Уникальна и шатровая Покровская церковь. Долгое время исследователи относили ее к 1550-м годам и причисляли к «одним из первых шатровых памятников русского зодчества». Пальму абсолютного первенства отдавали церкви Вознесения в Коломенском (1528–1532), которая, как мы знаем, не то чтобы совсем русская, ибо строил ее заезжий архитектон Пьетро Франческо Анибале, обрусевшим именем Петр «Фрязин», то бишь «итальянец». Выходило, что все вплоть до патриарха Никона наши каменные шатровые шедевры – лишь перепевы итальянских песен на русский лад. Но так ли это? Позднейшие исследования показали, что Покровская церковь Александровской слободы постарше коломенского чуда. Называют годы 1525–1529. А что, если не русские зодчие играли по фряжским нотам, а архитектор-иностранец спел русскую каменную песнь с итальянским акцентом?
Отдельного рассказа заслуживает Распятская «иже под колоколы» церковь, игравшая в прошлом роль и звонницы, и сторожевой вышки. Существовала она, судя по всему, еще до Ивана Грозного, но именно при нем была перестроена и стала такой, какая есть – пятидесятиметровый столп, величественный монумент царю. Даже не храм-звонница – скорее храм-башня, где, говорят, и висел когда-то высланный из Новгорода вечевой колокол, звоном в который особо увлекался последний царственный Рюрикович Федор; да делал это столь искусно, что заслужил от отца шпильку: «Сын не царский, а пономарский». Пятисотпудовый новгородский гигант пережил и Ивана Васильевича, и Федора Ивановича, и Смутное время, и дни свои закончил при Петре I весьма буднично и для исторической реликвии несолидно – перелит был на пушки согласно знаменитому указу 1701 года.