Да, иногда мы легки, как пинг-понговые шарики, но иногда становимся тяжелыми, как мешки с песком. Должно быть, это зависит от атмосферного давления. Вот область, где царит счастье, и мы идем танцующей походкой, перепрыгиваем через заграждения, кружимся, ухватившись за телеграфные столбы. Но потом мы вступаем в область беспричинной печали, и вот у нас глаза на мокром месте и сжимается горло. Теперь уже мы не читаем волшебных слов, а ищем одно-единственное слово, такое прекрасное, такое сильное, обладающее столькими тайнами, что отпала бы нужда бежать, идти, думать, говорить. Мы идем по улицам и глядим по сторонам, выискивая такое имя.
Мы шли долго-предолго, встречая порой немало прекрасных имен, но все это было не то... Джин Шипучка показала на «грундиг». Да, хорошее слово, сказал Аллигатор Баркс, но это не совсем то. Луиза нашла в телефонном справочнике «Юскварну». Все закивали головами в знак восхищения, потому что за этим именем скрывалось множество прекрасных вещей: бесконечне пампасы, где дует ветер, стада лошадей. Но это было не то. Пальмито сказал «Малака», а на обрывке газеты, валявшейся на земле, нашел «Вавилон». Это было хорошо, особенно «Вавилон», но все же и это было не то, что мы искали. Аллигатор Барксназвал довольно красивое имя, которое он некогда встретил в словаре: сувойка. Но поиски, немного лихорадочные, продолжались, читали все названия подряд в надежде отыскать самое прекрасное, самое сильное... Камоа перечислил названия машин, потому что он очень любил машины. Он сказал: «кадиллак», «додж», «датсун», «ламборгини», «феррари», «мазерати». Да, это красивые названия, таящие в себе рыцарей в доспехах, метателей дротиков или воинов, искусных в единоборстве кен- до. И все же это было не то, что нужно. Нужно было имя, только имя, которое долго звучало бы в голове и от которого все бы преобразились. Леон назвал «Юпитер», Джин Шипучка — «графиню Элизабет Батори», Аллигатор Баркс— «Кан-Си», а потом «Хиу». Все покачали головами в знак того, что это не то. Луиза произнесла первое пришедшее ей в голову имя, кажется «табакерка». Мы слегка подскочили, ус- [183] дышав это слово, так как нам тут же привиделась огромная облачная сфера с равнинами и долинами, воздушными городами и серными реками, где можно было бы странствовать, а потом исчезнуть навсегда. Однако сфера сразу рассеялась, облака раздвинулись, и перед нами предстало холодное пустое пространство. Тогда все снова обратились к поискам. Аллигатор назвал «маленькую Диомеду», Камоа — «альманах», Леон — «Семипалатинск», Пальмито — «Айрарат». Имена следовали уже одно за другим: Рептилия, Луизиана, Рай, Регенсбург, Монако, Малахит, Ксилофон, Пальма Христа, Манганат, Аменертис, Жужелица, Алебастр, Тапи Санчес, Сарагоса, Мун-Дайел, Политеама, Мо, Мацугаока, Телефон, Лонги-Бэй, Солончак, Ча*о, Ласкарис, Мобил, Алискаф, Цвингли. Все эти имена зажигались и быстро гасли, так что завестись по-настоящему не удавалось. Мы по-прежнему были на улице, шли по твердой земле меж твердых стен, среди равнодушной толпы. Найя Найя все это время молчала. Иногда она улыбалась, заслышав странное слово, но по ее виду нельзя было сказать, что сама она думает об имени. Вероятно, она знала, что волшебное сверхъестественное имя, которое потрясает и преображает душу, ищут не так. Потом в какой-то момент она чуть ускорила шаг и оказалась впереди. Мы вышли из города, все молчали, не зная уже, что сказать. Все имена походили друг на друга, они жили недолго, секунду-две, после чего забывались. Меж тем нам попадалось множество строительных площадок, пустырей и тому подобное. Теперь и Найя Найя занялась поисками. Время от времени она останавливалась и глядела кругом, потом сворачивала в другую сторону. Мы довольно долго блуждали по пустырям. И вдруг Найя Найя замерла, обратив свой взгляд через дощатый забор на строительную площадку. Мы тихо подошли и посмотрели туда, куда смотрела она. На площадке стоял большущий бело-синий грузовик, а на нем крупными черными буквами было написано
ИЗОПАКТОР
Волшебное имя застыло на борту грузовика, оно не переставало звучать в воздухе, огромное, вездесущее, полное жизни и силы, оно проникало в наши тела, в наши головы, теснило мысли. Оно чуть ли не парализовывало нас, ослепляло, будто каждой своей буквой метало молнии; на всей стройке мы видели только его. Такое имя невозможно было бы придумать. Оно было единственным, вне всякого [184] сомнения, именно оно управляло всеми другими именами, подчиняло их себе. Его следовало бы написать везде: на городских стенах, асфальте, капотах автомобилей, начертать на крыльях самолетов и корме судов. Нужно, чтобы оно было всюду: на почтовых марках, печатях, в газетных объявлениях и даже на маленьких белых сигаретах. Как будто ни на одном языке земли никогда не было другого имени и потребовалось столько труда и времени, чтобы его найти.
Теперь же, когда оно найдено, мы с ним не расстанемся. Наверно, его надо бы выжечь нам на руках, а вокруг пусть будут точки, волнистые линии, лианы.
Мы надолго замерли у входа на стройку, все смотрели на волшебное слово. Потом мы медленно, не спуская с него глаз, приблизились и наконец вошли в него через бок бело- синего грузовика, как через стену падающей воды. Пройдя сквозь имя, мы почувствовали сильный поток холодного воздуха и, ослепленные ярким светом, закрыли глаза.
Перед нами раскинулась исполинская страна. Травы здесь высокие, как деревья, а камни большие, как горы. Мы с трудом продвигаемся вперед, скользя на комьях глины. Мы не знаем, куда держим путь. Порой дорога идет в гору, и приходится помогать себе руками. Поднимаемся наверх и видим, как меж трав проглядывает, покуда хватает глаз, земля. Линии горизонта нет: вдали все теряется в белой дымке. В проплешинах палит нещадно солнце и земля в широких трещинах, через которые надо перепрыгивать. Дальше мы попадаем в царство влажной тени и дрожим от холода. Кругом расщелины, пропасти, черные ямы. Густая трава мешает идти, и приходится ее изо всех сил раздвигать, остерегаясь листьев, острых, как лезвие клинка. Некоторые травинки толстые, словно стволы деревьев, тут же черный и красный колючий кустарник с шипами, похожими на шпаги. Да, продвигаться вперед в этой стране нелегко, но тут есть удивительные вещи, например пьянящий аромат, который исходит от земли. Тут такие большие цветы, что в их чашечках можно лежать, бабочки тут с огромными крыльями, отливающими фиолетовым, зеленым, синим. Подходишь к подножью дерева и даже не замечаешь его. Лишь подняв голову, видишь ствол, подобный колонне, которая уходит в глубь небес, так высоко, что листва скрывается в облаках. Тут везде дороги: большаки, проложенные муравьями, ложбины, вырытые жуками-навозниками, сверкающие тропинки [185] улиток. Однако почти никого не встречаешь, только иногда промелькнет мимо похожее на автобус, толстое черное насекомое, которое тут же исчезает в переплетениях трав.
Слышатся странные звуки: хруст, легкое потрескивание в чащах, поскрипывание травы, гнущейся на ветру. Издалека доносятся призывные крики, должно быть птичьи, или собачий лай. Временами земля начинает трястись и колебаться, странно тарахтя, как мотор, потом снова устанавливается тишина. Неизвестно, что это такое. Когда в траве сильно дует ветер и поднимается шум, как от пропеллера, приходится бросаться на землю, чтобы тебя не унесло. Мы ползем в гору, затем по топким лощинам, вьющимся среди травы, огибаем озера с грязной водой, кучи разноцветных камней. Иногда нам встречаются огромные бутылочные осколки, наполовину в земле, и консервные банки высотой с башню.
Мы идем несколько часов, а все как будто на одном месте. Солнце опускается к горизонту, и его не видно за высокой травой, но в воздухе сгущается темнота. Земля постепенно остывает. Мы ищем, где бы поспать, на холме сооружаем себе пристанище из трав и сухих листьев. Тьма сгущается очень быстро, и мы засыпаем, прижавшись друг к другу. Ночь холодная и светлая, слышатся какие-то звуки, гул. Незадолго до рассвета начинается дождь, и большие капли сотрясают нашу крышу из листьев. Капли с грохотом барабанят по земле, по которой текут мощные потоки грязной воды, падающие каскадом со склонов холмов. С наступлением дня дождь прекращается. Земля кругом курится, распрямляется влажная трава. Мы выходим из укрытия и снова отправляемся в путь, идем куда глаза глядят. Вокруг нас по-прежнему высокий травяной лес. Теперь нам попадается множество болот, озер, рек. Мы утоляем жажду из чашечек красных цветов, а голод — дикой ягодой. Огромные птицы с шумом вертолета пролетают по небу. Тогда с сильно бьющимися сердцами мы замираем в тени трав. Иногда мы встречаем других насекомых, в панцире, с переливающимися под крыльями, длинными в жилках лапками, дрожащими усиками; они передвигаются быстро, зигзагом, словно чего-то ищут. Муравьев мы остерегаемся. К полудню солнце в зените немилосердно жжет. Огромное, оно мечет вниз свои смертоносные лучи. Земля сохнет и трескается, и нас обволакивают тучи пыли, которая застревает в горле. Так жарко, что трава желтеет и земля принимает кирпичный оттенок. Воздух сухой, душно, от черных камней исходят искры, как буд- [186] то они вот-вот загорятся. Мы отупело бредем вперед, не глядя куда. Мы знаем только, что надо идти. Теперь все кругом стихло, все приглушено, все замерло — это из-за жары и яркого света. Сколопендры спят, свернувшись, под большими листьями, навозные жуки попрятались. Но по дорогам по- прежнему ползут муравьи. Временами над травой с тяжелым жужжанием пролетают осы. Мы идем так весь день и к вечеру подходим к большой песчаной пустыне. Тут наступает самая трудная часть нашего путешествия. Надо карабкаться по песку, спотыкаясь об острые песчинки, которые осыпаются под ногами, скатываются небольшой лавиной. Мы взбираемся на дюны, спускаемся, ползем по выемкам, влезаем на холмы с острыми гребнями. Может, мы так никогда никуда не придем. Песчинки раскалены, и здесь нет травы, нет деревьев, лишь изредка попадаются заросли каких-то кустов в колючках. Линия горизонта колеблется на другом краю земли, утопая в тумане и пыли. Хочется пить и есть, но ни питья, ни воды нет. Мы по-прежнему бредем друг за другом, наугад, ничего не понимая и словно кружась по кругу. Воздух уже становится сиреневым, когда мы, покинув пустыню, входим в страну свежести и влаги.