После каждого номера и даже во время пения Армстронг вытирал лицо большим белым платком. Эти платки ему постоянно подносил специальный человек, сопровождавший Армстронга по Африке, — в этом состояла его единственная функция. Потом я увидел: платков набралась целая сумка, десяток-другой.
После концерта люди быстро разошлись, исчезли в ночи. Я был потрясен. Я слышал, что выступления Армстронга вызывают взрыв энтузиазма, безумство, экстаз. Ничего из этих высоких эмоций не было на стадионе в Хартуме, хотя Сачмо спел много спиричуэлз из южных штатов — Алабамы и Луизианы, куда уходят его корни. Но та Африка и эта, нынешняя, стали разными мирами, не имеющими общего языка, неспособными понять друг друга, образовать эмоциональную общность.
Суданцы отвезли меня в гостиницу. Мы сели на террасе, пили лимонад. Некоторое время спустя машина привезла Армстронга. Он наконец сел за столик, собственно говоря, упал на стул. Крепко сбитый широкоплечий мужчина. Официант принес ему апельсиновый сок. Он одним махом выпил его, потом еще и еще стакан. Сидел уставший, понурив голову, и молчал. Ему было шестьдесят, и он — этого я тогда не знал — страдал болезнью сердца. Армстронг во время концерта и Армстронг сразу после него — два разных человека: первый веселый, безмятежный, живой, с сильным голосом и широким диапазоном трубы; второй — грузный, выжатый, бессильный, с погасшим лицом, покрытым глубокими морщинами.
Тот, кто покинет безопасные стены Хартума и отправится в пустыню, должен помнить, что там его поджидают коварные ловушки. Песчаные бури постоянно изменяют конфигурацию местности и переставляют ориентиры, и если путешественник в результате такого беспокойного поведения природы потеряет дорогу — он погибнет. Пустыня полна загадок и может вызвать страх. Никто не отправляется туда в одиночку и без верблюда, потому что человек не в состоянии взять с собой столько воды, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее один колодец от другого.
Геродот, путешествуя по Египту и зная, что рядом Сахара, предусмотрительно держится поближе к реке, он всегда вблизи Нила. Пустыня — это солнечный огонь, а огонь — это дикий зверь, способный сожрать все: у египтян огонь считается диким зверем, который поглощает все, на что нападет, насытившись же, он умирает вместе с тем, кого он поглотил. И Геродот приводит такой пример: когда царь персов Камбис пошел покорять Египет, а потом направился на юг, чтобы занять Эфиопию, часть своих войск он направил на войну против аммониев — народа, жившего в оазисах Сахары. Войска его, выйдя из Фив, после семидневного марша через пустыню достигли города под названием Оасис. Далее следы этой армии теряются: а что с ними случилось потом, этого никто не знает, кроме, пожалуй, самих аммониев и еще тех, кто слышал их рассказы. К аммониям они, во всяком случае, не дошли и назад не вернулись. Сами же аммонии рассказывают об этом вот что. Из Оасиса персы пошли на них через песчаную пустыню. Приблизительно на полпути между Оасисом и ними, как раз во время завтрака поднялся страшный южный ветер и погреб войско под кучами песка. Так погибли персы.
Прилетели чехи — Душан и Ярда, — и мы сразу отправились в Конго. Первый пункт с конголезской стороны — придорожное поселение Аба. Оно располагалось в тени высокой зеленой стены, а стена оказалась началом джунглей, выраставших здесь внезапно, словно отвесная скала на равнине.
В Абе была автозаправочная станция и несколько магазинов. Все под сенью трухлявой деревянной аркады, под которой сидели несколько человек, неподвижных, праздных. Они ожили, только когда мы остановились расспросить, что нас ожидает в этой стране и где можно обменять фунты на местные франки.
Это оказались греки; они образовали здесь колонию на манер сотен похожих, рассеянных по всему миру еще со времен Геродота. Этот тип поселения дожил благодаря им до наших дней.
У меня в сумке лежал том Геродота, и, когда мы отъезжали, я показал его одному из прощавшихся с нами греков. Он увидел имя на обложке и улыбнулся, но улыбнулся так, что я не смог понять, то ли он выражает свою гордость, то ли беспомощность, потому что не имеет понятия, о ком речь.
Лицо Зопира
У самого выезда из маленького городка Паулис (Конго, Восточная провинция) мы застряли, потому что у нас кончился бензин. Стоим на обочине дороги, ожидая, что когда-нибудь кто-нибудь проедет мимо и уступит нам канистру. Остановились в единственно возможном месте — в школе, руководимой бельгийскими миссионерами, приором которых был мелкого телосложения, высохший, явно серьезно больной св. о. Пьер. А поскольку в стране уже давно идет гражданская война, миссионеры обучают детвору войсковой муштре. Дети носят на плече длинные толстые палки, вышагивают четверками, поют и скандируют речевки. Как суровы их лица, как решительны их движения, сколько серьезности и проникновенности в этой игре в войнушку!
У меня раскладушка в пустом классе, на дальнем конце школьного барака. Здесь тихо, отголоски боевой муштры едва слышны. Передо мной клумба в цветах — буйных, гигантских тропических георгинов и гладиолусов, центурий и каких-то других, красоту которых я вижу впервые и названий которых не знаю. Меня тоже захватывает атмосфера войны, но не той, что здесь, а другой, отстоящей от нас во времени и в пространстве, той, которую царь персов Дарий вел против завоеванного Вавилона, войны, описанной Геродотом. Сижу я в тенечке, на крылечке и, отмахиваясь от мух и комаров, читаю его книгу.
Дарий — человек молодой, в двадцать с небольшим лет ставший царем самой могущественной в то время империи — персидской. В этом многонациональном государстве какой-нибудь из народов постоянно поднимал голову, восставал за свою независимость. Все подобного рода выступления персы подавляли легко и беспощадно, но вот появляется серьезная угроза, опасность, которая может определить судьбу государства: восстает Вавилон, столица другой империи, Вавилонии, девятнадцать лет назад, в 538 году, включенной царем Киром в состав персидского государства.
Итак, Вавилон хочет получить независимость, и этому не следует удивляться. Лежащий на пересечении путей, соединяющих Восток с Западом и Север с Югом, он считается самым большим и наиболее динамичным городом планеты. Он — центр мировой культуры и науки. Славится, в частности, как центр математики и астрономии, геометрии и архитектуры. Пройдет век, и роль города-мира перейдет от него к греческим Афинам.
А пока вавилоняне знают, что при персидском дворе царит безначалие, что совсем недавно там правили маги-самозванцы, что в ходе дворцового переворота их свергла группа персидских вельмож, которые только что выдвинули из своей среды нового царя — Дария. Зная все это, вавилоняне готовят антиперсидское восстание и собираются провозгласить независимость. Геродот отмечает, что вавилоняне восстали после тщательной подготовки. Ясно, пишет он, что они готовились на случай осады и, полагаю, делали это в полной тайне.
Здесь в тексте Геродота следует такой пассаж: Но когда началось открытое восстание, вавилоняне сделали вот что. Каждый выбрал себе по одной женщине (кроме матери), какую хотел; остальных же всех собрали вместе и задушили. А по одной женщине каждый оставил себе для приготовления пищи. Задушили же своих жен вавилоняне, чтобы не тратить на них пищи.
Не знаю, представлял ли себе Геродот то, что написал. Задумался ли над этими словами? Ведь в тогдашнем, VI века, Вавилоне насчитывалось самое малое 200–300 тысяч жителей. Из простого вычисления следует, что на удушение обрекли несколько десятков тысяч женщин — жен, дочерей, сестер, бабушек, возлюбленных.
Ничего больше об этой казни наш грек не сообщает. Чье это было решение? Народного собрания? Городской управы? Комитета защиты Вавилона? Имела ли место хоть какая-нибудь дискуссия по этому вопросу? Может, хоть кто-нибудь выступил с протестом? Кто принял решение относительно способа уничтожения женщин? О том, чтобы их задушить. Не было ли других предложений? Например, прервать их жизнь ударом копья? Меча? Сжечь на костре? Сбросить в Евфрат, протекающий через город?
Вопросов множество. Могли ли оставшиеся дома женщины хоть что-то прочитать в лицах мужчин, вернувшихся с собрания, принявшего роковое для них решение? Душевные колебания? Стыд? Боль? Безумие? Маленькие девочки, конечно, ни о чем не догадались. А те, что постарше? Не подсказала ли что-нибудь интуиция? Все ли мужчины хранили молчание? Что, так ни в одном и не заговорила совесть? Ни с одним не случилось истерики? Никто не побежал по улицам города и не закричал?
А потом? Потом все собрались вместе и задушили. Стало быть, был какой-то сборный пункт, куда все должны были прийти и где происходил отбор. Потом те, кому оставили жизнь, шли в одну сторону, а куда шли другие? Наверное, назначили каких-то городских стражников, к которым подводили девочек и женщин и которые их душили одну за одной? Или же мужья и отцы сами должны были задушить их перед комиссией, наблюдавшей за проведением экзекуции? Царило молчание? Или раздавались стоны? Их стоны? Их мольбы оставить жизнь младенцам, дочерям, сестрам? Как потом поступили с телами? С десятками тысяч жертв? Ведь достойное погребение — условие дальнейшей спокойной жизни, в противном случае дух убиенных вернется и будет мучить по ночам. Стали ли с той поры вавилонские ночи пугать мужчин? Они просыпались? Не могли заснуть? Чувствовали, как демоны хватают их за горло?
Чтобы не тратить на них пищи. Вот именно, потому что вавилоняне готовились к долгой осаде. Они знали ценность Вавилона, города богатого и цветущего, города висячих садов и позолоченных храмов, и понимали: Дарий не отступит и попытается покорить их если не мечом, то голодом.
Царь персов не терял времени. Как только до него дошла весть о восстании, Дарий выступил со всем войском против вавилонян. Подойдя к Вавилону, царь приступил к осаде города. А вавилонян осада вовсе не беспокоила: они поднимались на стенные зубцы и, кривляясь, издевались над Дарием и его войском. А один из них так говорил: «Что вы сидите здесь, персы, и бездельничаете? Убирайтесь-ка лучше восвояси! Только когда лошачиха ожеребится, возьмете вы наш город!» Так сказал какой-то вавилонянин в уверенности, что лошачиха никогда не ожеребится.