Иногда мы останавливаемся на дороге, на краю джунглей. Здесь царит полумрак и душно от умопомрачительных запахов. Животных у дороги не видно, зато слышны птицы. А еще слышно, как капли стучат по листьям. Слышен загадочный шелест. Дети любят сюда приходить, чувствуют себя здесь как дома и все знают. Какое растение можно сорвать и пожевать, а к какому нельзя даже прикасаться. Какие плоды можно съесть, а какие — ни за что на свете. Они знают, что пауки опасны, а ящерицы — ничуть. И знают, что надо смотреть вверх, на ветки, потому что там может притаиться змея. Девочки серьезнее и осторожнее, чем мальчики, я смотрю, как они ведут себя, и велю мальчикам, чтобы слушались девочек. Мы, вся наша экскурсия, как будто в большом, упирающемся сводами в небо кафедральном соборе, в котором человек ощущает себя маленьким и видит, что все вокруг больше, чем он.
Вилла доктора Ранке стоит у широкой дороги, которая пересекает северное Конго и бежит вдоль экватора, ведя через Бангуи к Дуала над Гвинейским заливом и кончаясь здесь, приблизительно на высоте Фернандо По. Но это далеко, больше чем за две тысячи километров. Часть пути заасфальтирована, но сегодня от асфальта остались только рваные, бесформенные клочья. Если мне приходится идти по этой дороге в безлунную ночь (а тропическая темнота густая, непроглядная), я передвигаюсь медленно, шаркаю подошвами, прощупывая ногой землю, чтобы ни в коем случае не сойти с дороги. Внимательно, осторожно, потому что здесь столько невидимых дыр, ямок, буераков. Когда ночью проходят колонны беженцев, случается, тишину прорывает внезапный крик — значит, опять кто-то попал в яму и сломал ногу.
Беженцы. Все в одночасье стали беженцами. Летом 1960 года, сразу после объявления Конго независимым вспыхнули столкновения, племенное противоборство, а потом и война, дороги наполнились беженцами. Там, где дело доходит до конфликта, сражаются жандармы, армия и импровизированные отряды племенной милиции, тогда как гражданские, чаще всего — женщины и дети, убегают. Маршруты этих перемещений очень трудно воспроизвести. Общий принцип таков: оказаться как можно дальше от поля битвы, но не настолько далеко, чтобы потом потеряться и не найти пути обратно. Еще один важный момент: можно ли на пути следования найти хоть что-нибудь съестное. Это все люди бедные, имеющие при себе самую малость: женщины — ситцевую юбку, мужчины — рубашку и штаны, какой-нибудь кусок материи, чтобы накрываться ночью, горшок, кружку, пластиковую тарелку. И таз, чтобы все это сложить.
Но главное при выборе трассы — учесть межплеменные отношения: проходит данная дорога по дружественной территории или, упаси Боже, по земле врага. Потому что придорожные деревни и поляны в джунглях населены разными кланами и племенами, и отношения между ними — наука трудная и запутанная, здешние люди осваивают ее с самого детства. Благодаря этому можно жить в относительной безопасности, избегать конфликтов. В том регионе, где я сейчас нахожусь, десятки племен. Они образуют целые союзы и конфедерации в соответствии с только им известными обычаями и правилами. Я — чужак и не знаю, как разложить все по полочкам, сгруппировать. Откуда мне знать, каковы отношения между мвака и панде или между банджа и байя?
А они знают, потому что от этого зависит их жизнь.
Они знают, на какой тропинке и кто кладет отравленные шипы, где закопан топор.
Откуда же взялось столько племен? В самой Африке сто пятьдесят лет тому назад их было десять тысяч. Достаточно пройтись по дороге: в первой деревне — племя тулама, но уже в следующей — другое племя, аруси. По одной стороне реки — мурле, а по другой — топота. На вершине горы живет одно племя, а у подножья — совсем другое.
У каждого свой язык, свои обычаи, свои боги.
Как это получилось? Как родилась эта неслыханная разнородность, такое неимоверное богатство? С чего все началось? Когда? Где? Этнографы говорят, что началось все с какой-то маленькой группы. Возможно, с нескольких групп, каждая из которых насчитывала тридцать-пятьдесят человек. Если бы численность группы была меньше, она не смогла бы прокормиться. Я сам видел в Восточной Африке два племени, в каждом из которых было не более ста человек.
Ну хорошо, тридцать-пятьдесят человек. Таков зачаток племени. Но почему этот зачаток, зародыш должен сразу обрести свой язык?
Как вообще человеческий ум мог придумать такое безумное количество языков?
Каждый с собственным словарем, грамматикой, флексиями и так далее? Можно понять, что большой, миллионный народ общими усилиями придумал для себя язык. Но здесь, в африканском буше, речь идет о малых племенах, которые существуют на краю жизни, едва-едва, ходят босые и вечно голодные, однако при этом им присущи некие амбиции, они наделены достаточными способностями, воображением, звуковой чувствительностью и памятью, чтобы придумать себе язык — отдельный, собственный, только для себя.
Впрочем, не только язык. Потому что одновременно, с самого начала существования они начинают придумывать себе богов. Каждое племя своих собственных — единственных, незаменимых. И почему они начинают не с одного бога, а сразу с нескольких?
Почему человечество должно прожить тысячи и тысячи лет, чтобы дозреть до идеи единого бога?
Почему эта идея не появляется сразу?
Итак, наука доказала, что вначале была только одна группа, максимум несколько. Но со временем их становилось все больше и больше. И вот что интересно: новая группа и не думает оглядеться на местности, исследовать ситуацию, вслушаться в язык, на котором разговаривают люди, нет — она сразу приходит со своим собственным языком. С собственным набором богов. С собственным миром обычаев. Сразу демонстративно обозначает свою непохожесть на других.
С годами, с веками этих групп-эмбрионов-племен все больше и больше. И тесно становится на этом континенте многих людей, многих языков и богов.
Везде, где бывал Геродот, он старался фиксировать названия племен, их местоположение и обычаи. Где кто живет. С кем соседствует. Потому что знание о мире тогда, в Ливии и Скифии, так же как сегодня здесь, в Конго, формировалось горизонтально, а не вертикально, с высоты птичьего полета, синтетически. Я знаю своих ближайших соседей — это все, а они знают других, а те — следующих, и так мы дойдем до мировых границ. А кто все эти кусочки соберет и уложит?
Никто.
Их невозможно сложить вместе.
Когда читаешь у Геродота растянувшиеся на страницы перечисления племен и их обычаев, то видишь, что соседи подбираются по принципу противоположности. И понимаешь, почему между ними столько вражды, столько противоборства. В клинике доктора Ранке — аналогично. Поскольку у койки больного день и ночь сидит вся его семья, разные кланы и племена занимают разные палаты. Главное, чтобы каждый чувствовал себя как дома и чтобы одни на других не напускали колдовских чар.
Я пытаюсь выявить различия между ними. Хожу по клинике, заглядываю в палаты: это просто, потому что в таком влажном и жарком климате все открыто настежь. Но люди похожи друг на друга, они бедны и апатичны; только если внимательно прислушаться, можно заметить, что они говорят на разных языках. Если им улыбнуться — они ответят, но это будет улыбка, которой долго пришлось пробиваться наружу и которая расцветет на лице лишь на короткое мгновение.
Творческая лаборатория нашего грека
Представился случай, и я покинул Лисали. Случай! Теперь здесь передвигаются только так. На пустовавшей в течение многих дней дороге вдруг появился автомобиль. Сердца наши забились сильнее. Когда он подъехал, мы остановили его. «Bonjour, monsieur, — обращаемся мы к водителю. — Avez-vous une place, s’il vous plaît?»[26] — спрашиваем мы с надеждой. Места, разумеется, нет. Машины всегда забиты до отказа. Но все уже так стиснуты, что инстинктивно, без уговоров и угроз, стискиваются еще больше, и мы непонятно как, в какой-то головоломной позе едем. И только когда машина снова трогается в путь, начинаем расспрашивать тех, что поближе, знают ли они, куда едем. На этот вопрос нет четкого, однозначного ответа, потому что, в сущности, никто не знает, куда мы едем. Едем туда, куда сможем доехать!
Нами быстро овладевает мысль, что все мы хотели бы уехать как можно дальше. Война застала людей в самых разных уголках Конго, этой огромной и лишенной связи страны, а потому те, кто искал работу или навещал семью, хотели бы вернуться к себе, но не имеют такой возможности. Единственный способ — ехать на попутках приблизительно в направлении дома, ехать — вот и все.
Сегодня много таких, кто находится в пути неделями и месяцами. Карт нет, а если бы какая-нибудь и нашлась случайно, сомнительно, что человек отыщет на ней название деревни или городка, куда хочет вернуться. Да и на что этим людям карта, если в большинстве своем они не умеют читать. Поражает в здешних заблудившихся путниках их апатичное согласие на все, с чем они встречаются в пути. Есть возможность ехать — они едут. Нет такой возможности — сидят на придорожном камне и ждут. Более всего меня интересовали те, кто, потеряв ориентиры и будучи не в состоянии хоть с чем-нибудь соотнести встречающиеся названия, держали путь в направлении, противоположном нужному, но с другой стороны — откуда им было знать, в какую сторону ехать? В том месте, где они оказались в данный момент, название их родной деревни никому ни о чем не говорило.
В таких блужданиях лучше держаться вместе, быть в большой группе соплеменников. Но тогда, конечно, нечего рассчитывать на попутки. Тогда надо идти днями и неделями, просто идти. Здесь часто встречаются кочующие кланы и племена. Иногда это длинная колонна. Весь скарб на голове — в узелках, в тазах, в ведрах. Руки всегда свободные, они необходимы для поддержания равновесия, чтобы отгонять мух и комаров и утирать пот с лица.
Можно остановиться на краю дороги и вступить с ними в разговор. Они отвечают охотно — если знают ответ. На вопрос, куда идут, отвечают: в Кинду, в Конголо, в Лусамбо. При ответе на вопрос, где это находится, возникают трудности, ибо как объяснить чужестранцу, где Кинду, но иногда некоторые показывают рукой направление — на юг. При вопросе, далеко ли это, затруднения возрастают: они не знают. На вопрос, кто вы, отвечают, допустим: йеке, или табва, или лунда. Много ли вас? И этого не знают. Если спросить молодых, те переадресуют вопрос стар