И действительно, память иногда подводила его: некоторые факты неверны, некоторые цитаты не относятся к делу. Ученые в Северной Африке, конечно, допускали подобные ошибки. Даже в «Мукаддиме» Ибн Халдуна, вводной части, открывающей его великий исторический труд, есть несколько ненадежных ссылок[296]. Помимо промахов памяти, научная система, авторитетность которой столь сильно зависела от цитирования, напрашивалась на определенную игру с практикой устной передачи. Тем сильнее, пожалуй, было искушение такого рода для факиха, писавшего по-итальянски вдали от дома.
Однако в некотором смысле Йуханна ал-Асад писал свою книгу, имея в виду две аудитории. Его основная аудитория была в Италии. Для своих итальянских читателей он подыскивал эквиваленты весов, мер, монет, продуктов питания и материальных предметов. Для них же он подбирал итальянские переводы слов, не имеющих идеального эквивалента, таких как шейх, кади, Рамадан, халифа, имам, кабила и вакф. Например, кабила, или «племя», передавалось словом «populo» (народ) или «sterpe» (раса); из слова халифа, то есть халиф, получился «Pontefece» — папа римский. (Конечно, в этом ему помогала работа с Мантино над словарем.) Для своих читателей он бился над транскрипцией арабских слов, имен и топонимов. Так, Ибн Халдун, как мы пишем его имя сегодня, становится «Ibnu Calden» и «Ibnu Chaldun»; ал-Буни (ум. 622/1225) и его энциклопедическая книга о тайном магическом знании «Шамс ал-маариф» превратились в «El Boni» и «Semsul meharif». Ради итальянских читателей он также включил в описание только таких животных, «которых не было в Европе или которые чем-то отличались от тех, что водились в Европе»[297].
И все-таки Йуханна ал-Асад, сочиняя, держал в уме также африканских или, по крайней мере, североафриканских читателей и слушателей. Возможно, он представлял себе хотя бы некоторых из них в роли вероятных читателей этой итальянской рукописи, а многих — как потенциальных читателей ее сильно переработанной арабской версии. Разве новая книга, включающая информацию о мамлюкском Египте накануне османской оккупации или о Стране черных при сонгайском императоре, не была бы интересна образованным людям и правителям Магриба? Многие местные подробности и эпизоды религиозных конфликтов и политических интриг в Магрибе автор, возможно, тоже включил в повествование, исходя из интересов этих гипотетических арабских читателей. (Рамузио порой сокращал их впоследствии для печатного издания, чтобы не утомлять европейскую аудиторию[298].)
Каковы были опасности и трудности работы для воображаемой двойной аудитории? С точки зрения мусульман, Йуханна ал-Асад жил в Дар ал-харб, на территории войны, в обители неверных. Венецию, которая поддерживала дипломатические и торговые связи с Османской империей, можно было бы определить как Дар ал-ахд, территория договора или соглашения[299]. Йуханна ал-Асад, наверно, вспомнил договор, который ваттасидский эмир Бадиса заключил с венецианцами еще в 913/1508 году, прежде чем испанцы захватили этот прибрежный город: обе стороны подтвердили состояние мира между собой и пообещали, что не будут обращать в рабство подданных друг друга или захватывать одного человека за преступления и долги другого его соотечественника[300].
Однако Рим, Болонья и Витербо определенно не относились к этой мирной категории. Йуханна ал-Асад жил в Италии как новообращенный христианин, не будучи сам в состоянии войны с Италией, но и не совсем в мире. Работая над «Географией», он должен был тщательно продумывать, что ему следует говорить, а особенно чего не следует говорить, дабы не обидеть тех, от чьей благосклонности он зависел до тех пор, пока оставался в Италии. Возможно, Йуханна ал-Асад вспоминал шерифа ал-Идриси, сочинявшего свою географию в нормандской Сицилии для христианского короля Рожера, но вынужден был признать, насколько проще было положение его предшественника: ал-Идриси позволялось соблюдать основные предписания шариата — пять столпов веры, а при этом король Рожер восхвалял его как нового Птолемея (так написал Йуханна ал-Асад в его биографии)[301].
Ради возможных североафриканских или мусульманских читателей Йуханне ал-Асаду, наверно, приходилось также принимать меры предосторожности. В конце восьмой части «Географии» он объявляет, что очень хочет написать книгу о тех частях Азии и Европы, которые посетил, и что решил, «как только, по милости Божьей, он вернется целым и невредимым из своего путешествия по Европе, составить такую книгу… и присоединить ее к настоящему труду»[302]. Йуханна ал-Асад должен был написать такую книгу об Африке, которая, попав в руки какого-нибудь мусульманского сановника, читающего по-итальянски или заказавшего ее перевод, — скажем, посла Османской империи в Венеции, — не показалась бы тому слишком вредоносной. Ему нужно было написать книгу, которая позволила бы ему однажды вернуться и написать еще другую.
Его выражение «путешествие по Европе», «viagio de la Europa» — это единственное упоминание о странствии, которое началось с его похищения и более чем годичного тюремного заключения, — является примером дальновидной осторожности Йуханны ал-Асада. Стремясь угодить христианским читателям, он должен был бы выразить благодарность за то, что его захватили европейские корсары, открыв тем самым путь, приведший к крещению; чтобы угодить возможным читателям-мусульманам, он должен был бы осудить это насилие. Лучше уж вообще не упоминать корсара Бовадилью и наслаждаться иронией, лукаво упоминая других морских разбойников в иные времена. Иса ибн Хишам, странствующий рассказчик в «Макамат» ал-Хамадани, начинает одну из своих историй про бродягу-трикстера так: «Из-за того, что я получил некоторую собственность, на меня пало подозрение, и поэтому я бежал… пока не очутился в пустыне». Вот и все, что рассказывает Иса ибн Хишам о причине своего бегства[303]. У Йуханны ал-Асада было еще больше причин для осмотрительности.
Глава 4Между Африкой и Европой
«Космография и география Африки» — это книга описаний и пояснений, в которой ее автор осознанно перемещается между Европой и Африкой, между различными африканскими культурами и формами политического устройства, а также между исламом и христианством. При этом Йуханна ал-Асад предлагает нам несколько подсказок для понимания своего двойного видения.
Первая — в начале книги. Очерк народов и обычаев Африки он завершает рассказом о «доблестях» и «пороках» африканцев — тех, что живут вдоль побережья Средиземного моря, в кочевых общинах пустынь или в Земле черных. Такое взвешивание «за» и «против» встречается и в других арабских географических сочинениях, но здесь Йуханна ал-Асад высказывает необычную мысль: «Автор признает, что испытывает немалый стыд и замешательство… раскрывая пороки и достойные порицания качества африканцев, хотя был вскормлен и вырос там и известен как человек добродетельный. Но всякий, кто хочет писать, обязан рассказывать о вещах, как они есть»[304].
Он, Йуханна ал-Асад, должен «в своем деле сочинительства походить» на палача из истории в «Книге ста сказок» (nel libro del cento novelle). И затем он рассказывает историю о том, что значит ответственно исполнять свой долг. Человека приговаривают к порке, а палач — его хороший друг, который, как он надеется, окажет ему снисхождение. Вместо этого палач хлещет его кнутом особенно сильно и жестоко. Избитый мужчина кричит: «О, мой друг, ты очень скверно обходишься со своим товарищем». Палач отвечает: «Друг мой, наберись терпения. Я должен исполнять свой долг так, как надлежит»[305].
Однако если он, Йуханна ал-Асад, исполнит свой долг, то не подумают ли читатели, что он обладает пороками африканцев и лишен их достоинств? Предвидя такое подозрение, он рассказывает историю, в которой переосмысливается вопрос об ответственности. Ее он тоже нашел в «Ста сказках». Жила-была птица, которая могла жить как на суше, так и в воде. Она жила в воздухе вместе с другими птицами, пока не пришел король птиц и не потребовал причитающиеся ему подати. Тотчас же птица полетела к морю и сказала рыбам: «Вы знаете меня. Я навсегда с вами. Этот бездельник птичий король требует с меня подать». Рыбы приняли ее, и она оставалась с ними, «утешенная и успокоенная», пока не явился король рыб с требованием податей. Тогда птица вылетела из воды, вернулась к птицам и рассказала им ту же историю. Так она и продолжала, никогда не платя никаких налогов.
Из этого сей автор делает вывод, что всякий раз, когда человек видит, где ему лучше, он всегда направляется туда… Я поступлю, как эта птица… Если будут бранить африканцев, то [этот автор] прибегнет к очевидному оправданию — он родился не в Африке, а в Гранаде. А если станут поносить гранадцев, то он найдет оправдание в том, что воспитывался не в Гранаде[306].
Приведя одну за другой историю про палача и сказку о птице, Йуханна ал-Асад дает своим читателям ключ к пониманию его сочинений: он будет говорить правду «о вещах, как они есть», но при этом не станет привязывать себя к определенному месту. Скорее, он как автор будет волен в зависимости от цели перемещаться между разными культурными позициями.
История о птице не только повествует о хитрости и находчивости, но и была создана хитростью и находчивостью. В начале XVI века не существовало арабского сборника, который назывался бы «Сто сказок»