ики» (то есть хариджиты, противники халифата), но, судя по всему, автор находит, что они на самом деле помогали распространять знания об исламе. (В этом его мнение совпадает с мнением современных ученых о хариджитах не только как о лидерах берберских восстаний в VIII веке, но и как о просветителях берберских племен, не охваченных проповедью суннитских богословов.) «Тогда вера Мухаммада укрепилась в Берберии, хотя впереди было много ересей и разногласий»[422].
Если краткий очерк Йуханны ал-Асада о распространении ислама примерно следует тому, что рассказывали его земляки-африканцы, то написанное им о приходе христианства в Северную Африку он не мог услышать, скажем, от Эгидио да Витербо: крестный отец заверил бы его, что истинная религия распространилась среди жителей римской Африки задолго до IV века и до прихода готских наемников и вандалов[423]. Но это неважно. Нас здесь интересует тон его рассказа, а не полнота знаний. Йуханна ал-Асад был беспристрастен, когда речь заходила о религиях народов Писания.
Некоторые из его христианских переводчиков находили такое равновесие недопустимым и в своих версиях вложили в его уста нелепые антиисламские речи. Интересно, что Рамузио здесь довольно мало изменил содержание и настроение текста, предпочтя лишь добавить более обязывающее в богословском смысле выражение «вера Христова» там, где Йуханна ал-Асад использовал только описательное определение «христианская»[424]. Но для французского переводчика публикации Рамузио, лионского издателя Жана Тампораля, начинавшего испытывать интерес к протестантской реформе, это было недостаточно убедительно сказано. У него в переводе королевства черных оставались христианскими до тех пор,
пока в 268 году хиджры не начала распространяться проклятая магометанская секта. Тогда последователи Мухаммада пришли проповедовать в эти края и обманными речами и лживыми увещеваниями привлекли сердца африканцев к своему ложному и сатанинскому закону.
Кончилось тем, что берберийское побережье оказалось «зараженным»[425]. В переводе на латынь, сделанном Джоном Флорианом в 1556 году, и в английском переводе Джона Пори 1600 года применили тот же маневр: «Некоторые из учеников Магомета до того околдовали [африканцев], — писал Пори, — что те позволили своим слабым умам согласиться»[426].
Христианская аудитория, читающая об исламе, наверно, не без внутреннего сопротивления воспринимала непредвзятость Йуханны ал-Асада. Более приемлемой казалась озлобленность, выраженная одним новообращенным христианином из Валенсии — он был сыном ученого законника Абдаллаха и сам являлся факихом. В 892/1487 году его окрестили под именем Хуана Андреса, и он принялся «с Божьей помощью обращать многие души среди неверных мавров», в том числе и в Гранаде. Вероятно, он проповедовал там как раз в тот момент, когда уезжала семья ал-Ваззана. Теперь, когда Хуан Андрес больше не был «рабом Люцифера», он написал книгу, опубликованную в 1515 году, чтобы разоблачить «невероятные выдумки, мошенничество, обман, развращенность, безумие… ложь и несуразности… магометанской секты»[427].
Йуханна ал-Асад избавил себя от неловкости, связанной с оценкой своего собственного обращения, просто не говоря о нем прямо на страницах «Географии», точно так же как не упомянул он и о своем пленении христианскими корсарами. Единственным явным признаком того, что обращение произошло, является имя, которое он дает себе в колофонах в самом конце рукописи: «Джоан Лионе Гранатино», «Иоаннес Лео»[428].
Эта относительная сдержанность контрастирует также с горячностью французских путешественников, когда в их описаниях заходит речь об исламе. Философ-мистик и ученый-востоковед Гийом Постель в своем трактате «О государстве турок» высоко оценил многое из того, что увидел во время путешествий по землям Высокой Порты в 1535–1537 и 1549–1551 годах, — например, щедрую милостыню и благотворительные вклады, малочисленность «ростовщиков и кровопийц». А в 1550‐х годах он с увлечением читал арабскую грамматику «Иоаннеса Лео Африкануса». Но когда дело доходит до Корана, Постель говорит о его «глупостях», «грубостях и наваждениях», а также о лицемерии и сладострастии, которым учит ислам. Правда, в Коране содержатся цитаты и истории из Библии, «но на одно слово правды приходится сто басен». Аналогичный язык осуждения можно встретить и в других отчетах христианских путешественников[429].
Мусульманским письменным высказываниям о христианстве в XVI веке с его непрерывными войнами также могло не хватать сдержанности. О взятии Константинополя османский историк и муфтий Ходжа Саадуддин-эфенди[430] заявил:
Зловещий звон колоколов бесстыдников-неверных был заменен мусульманским призывом к молитве, сладким напевом веры превосходных обрядов, пятикратно повторяемым… Церкви… избавлены от их мерзких идолов и очищены от их непотребной скверны… Храмы неверующих превращены в мечети благочестивых, и лучи света ислама изгнали полчища тьмы из этого места, которое так долго было пристанищем презренных неверных[431].
В связи с воспоминаниями о том, что Гранада досталась испанцам, в более позднем османском историко-географическом сочинении «Свежие новости» говорилось о «многих тысячах мусульман и благочестивых… в руках презренных безбожников… Они с молитвой простирают руки к Всевышнему, [прося,] чтобы… он разбросал семена джихада и войны… и адским огнем гнева заклеймил грудь [врагов], переполненную злобой», и как жаль, — говорится далее, — что благодатная земля Магриба теперь соседствует с областью, «наполненной грехом неверия и заблуждений»[432]. Что бы ни думал наш гранадец, но от подобных выражений он воздерживался.
Йуханна ал-Асад много писал об исламе в «Космографии и географии Африки». Почти все события в книге он датирует по хиджре: «24 год хиджры», «918 год мусульманской эры». Лишь кое-где он указывает год по обоим календарям, как дату знаменитой битвы, с которой началось отвоевание мавританских городов испанскими христианами, причем не всегда точно: «609 год хиджры, который должен быть по счету христиан 1160 годом [sic вместо 1212 года]». Его остановка в Триполи, когда он находился в руках своих испанских похитителей, произошла, как он пишет, в «1518 году от рождества Христова» — единственный случай, когда он воспользовался именно этой фразой в рукописи[433].
Имя Мухаммада он всегда пишет как «Mucametto» — это своеобразное написание, скопированное переписчиком, противоречило принятому тогда итальянскому варианту Macometto (например, в изданном в 1547 году переводе Корана: L’Alcorano di Macometto), или Maumetto (Рамузио писал именно так, а иногда — Mahumetto), или испанскому Mahoma[434]. В таком написании гласные у него немного ближе передавали те, что слышны в арабском произношении, хотя сохранялось и некоторое отличие — его, как мы увидим, наш автор умел хорошо использовать.
Однако как написать «мусульманин» и «мусульмане» по-итальянски? Как правильно называть «тех, кто предались Аллаху»? Слово musulmano, производное от арабского слова со значением «принадлежащий к исламу», впервые употребили в итальянском языке лишь в 1557 году, а распространилось оно только в XVII веке[435]. Йуханна ал-Асад располагал лишь вариантами Macomettani и Maumettani, то есть словами, в которых, как и в английском Mohammedan, выражается смысл религии, основанной на обожествлении ее основателя. Конечно, суфийские мистики действительно говорили об «образе Мухаммада» и «пути Мухаммада», но эти выражения относились не к божеству, а к духу совершенного человеческого существа, который Бог вдохнул в каждого человека и который воплощен святыми, живущими в полном подражании Пророку[436]. Йуханна ал-Асад остановился на уникальном варианте Mucamettani, искусственном написании, которое, возможно, было для него способом избавиться от неловкости из‐за намека на обожествление Пророка[437].
Независимо от написания, Йуханна ал-Асад обычно называет Мухаммада только по имени. Он использует исламский титул «Пророк» — так, на празднике школьников в Фесе они «поют много песен во славу Аллаха и его Пророка Мухаммада», — но всего несколько раз, и не применяет почетных наименований, таких как Законодатель, или Посланник Бога, или Путеводное Знамя[438]. Формулу, которая в речи мусульман должна по правилам следовать после имени Мухаммада, например «да благословит его Аллах и дарует ему мир», он опускает.
Действительно, молитвы и религиозные формулы, встречающиеся во всех жанрах арабской литературы, включая географию, описания путешествий и историю, редко появляются на итальянских страницах Йуханны ал-Асада. Ал-Идриси начинает свою «Географию» с длинной молитвы и заканчивает каждое описание широтного пояса словами: «Хвала Аллаху — [следующий] климат последует, если на то будет воля Аллаха». Ал-Мукаддаси начинает «Лучшее разделение для познания климатов» словами: «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Облегчи мою задачу… Хвала Аллаху, сотворившему мир… Пусть Аллах щедро благословит лучшее из творений и самого благородного из людей, Мухаммада». Говоря о «царстве ислама», он восклицает: «Да хранит его Всевышний Аллах». Читателю регулярно напоминают о границах человеческого познания: «Я использовал рассуждения по аналогии, когда это казалось правильным и уместным, но всякий успех дарован Аллахом». Та же модель прослеживается во всем труде Ибн Халдуна, «Мукаддима», который начинается с длинной молитвы, а каждый раздел заканчивается упоминанием Аллаха, например: «Аллах — лучший продолжатель», иногда цитатой из Корана: «Аллах вводит в заблуждение, кого пожелает, и ведет, кого пожелает»