чужестранцем, — пишет он, — а учение их «еретическое и порочное». Йуханна ал-Асад, несомненно, думал при этом о претензии Ибн Тумарта на то, что он «непогрешимый имам», то есть Махди, а это, по словам Ибн Халдуна, отдавало шиизмом и ересью[498].
Другим воином с мессианскими претензиями, которого описал Йуханна ал-Асад, был Убайдалла Саид (ум. 322/934), глава дуалистического исмаилитского направления ислама, являющегося ветвью шиизма. Исмаилиты — пишет он — взяли свое имя от Исмаила, который умер, не успев стать седьмым имамом, и почти двести лет секта ждала, когда один из его потомков, скрытых имамов, публично выступит в качестве ведомого Богом халифа. Убайдалла утверждал, что он и есть скрытый имам, указывая на свое происхождение от дочери пророка, Фатимы. Он приехал из Сирии в Магриб, чтобы присоединиться к одному единомышленнику, который успешно обратил в свою веру берберов племени кутама и отвоевывал земли у мусульманских правителей-суннитов. Объявив себя Махди, Убайдаллах возглавил движение, построил себе столицу — новый город Махдия в Тунисе — и основал государство, где господствовали шиитские доктрины, а учение маликитов было запрещено. На момент его смерти попытки Фатимидов установить контроль на западе Магриба потерпели неудачу, но зато его преемникам предстояло покорить Египет[499].
Описывая крепость в Махдии, Йуханна ал-Асад называет Убайдаллаха «еретическим халифом» и, подобно предшественникам, оспаривает его генеалогию[500]. Убайдаллах пришел в Кайруан в Тунисе под видом паломника — пишет он — и внушил местным жителям, что он потомок Мухаммада. Стремясь завоевать их доверие, он объявил себя «Махди, халифом, ведомым верным путем», и они восстали против своего губернатора и сделали его своим владыкой. Но рассказ Йуханны ал-Асада заставляет сомневаться, что перед нами человек, «ведомый верным путем»: власти Сиджилмасы бросили Махди в тюрьму, откуда его спас тот самый воин, при поддержке которого он и был признан халифом (то есть первый проповедник исмаилизма); но, вернувшись благополучно в Кайруан, Махди велел убить своего благодетеля. Словом, Махди был «злобным человеком», а правление его — «тираническим и несправедливым»[501].
Подозрительным отношением Йуханны ал-Асада к мессианским фигурам, вероятно, отчасти объясняется поразительное заявление об Александре Македонском в «Географии Африки»: «Александр Македонский был пророком и царем, согласно нелепому высказыванию Мухаммада в Коране»[502]. Александр — великий герой исламских преданий, так же как и христианских и иудейских. Для мусульман Искандер был завоевателем мира, подготовившим путь для откровения ислама. Кроме того, некоторые — хотя и не все — религиозные ученые и народ в своих представлениях отождествляли его с фигурой Зу-л-Карнайна, именуемого «обладателем двух рогов» или «двух времен», в коранической суре Пещера (18: 83–101). Следуя божественному предначертанию, Зу-л-Карнайн пошел походом далеко на запад, а затем направился на восток, дошел до места, где жил «народ, который едва мог понимать речь». Они попросили у него защиты от нечестивых Гога и Магога, и он воздвиг стену из железа, чтобы уберечь их до Судного дня, когда прозвучит труба и геенна разверзнется перед неверными[503].
Мусульманские географы помещали эту стену в центре Азии[504]. Религиозные ученые интерпретировали ее как метафору закона, или шариата. В любом случае Зу-л-Карнайн создал защиту от сил хаоса для уязвимых человеческих обществ. Таким образом, те, кто отождествлял Искандера с Зу-л-Карнайном, могли рассматривать греческого царя не только как завоевателя мира, но, возможно, и как пророка и уж точно как персонаж одного ряда с Махди и с Иисусом, которые занимали центральное место в эсхатологической драме конца времен[505].
В следующей главе мы рассмотрим дебаты среди улемов о возможностях и роли Искандера, но здесь хочется подчеркнуть следующее: сомнения Йуханны ал-Асада отчасти питались его сдержанностью в отношении эсхатологической версии всеохватной священной войны, но подкреплялись тем, что он видел и слышал в Италии. Карл V, после своего избрания императором Священной Римской империи, был назван вторым Карлом Великим и призван исполнить пророчество о всемирном господстве христианства. Он пообещал «пойти против неверных» и вернуть христианам Гроб Господень в Иерусалиме. Султан Селим, одержавший победу в Египте, был назван Александрийским завоевателем и призван исполнить пророчество о всемирном господстве ислама. По сообщению венецианского посла, в 924/1518 году Селим читал «Жизнь Александра Македонского» и надеялся пойти по его стопам[506]. Кто мог знать, чем все это закончится?
Рассказы Йуханны ал-Асада о христиано-мусульманских войнах, как и о войнах между мусульманами, не проникнуты воинственным духом джихада, но есть тоскливая нота в его упоминании о «могуществе и великолепии» империи альмохадского халифа XII века Абу Йусуфа Йакуба ал-Мансура, земли которой простирались от ал-Андалуса через Северную Африку, а затем были отняты христианами при его сыне ан-Насире. Но он ничего не говорил о том, кто прав, кто виноват. И, как мы видели, его рассказ о недавних битвах между христианами и мусульманами в Магрибе также был довольно беспристрастным. Он описывает их просто как военно-политические события; давать религиозные комментарии было бы неблагоразумно, если он хотел угодить аудиториям, для которых писал. Однако в этих событиях сам он участвовал как убежденный приверженец одной из сторон и знал, что мусульманский закон священной войны решительно одобряет защиту от агрессии. Они с отцом, несомненно, надеялись, что мусульмане однажды вернут себе Гранаду. Эта мечта приглушенно звучит, когда он хвалит «доблесть» одного гранадского военачальника в войне против Испании и когда осуждает «греховность» султана династии Маринидов, Абу Саида Усмана, который, узнав о захвате Сеуты португальцами в 818/1415 году, отказался прервать свое пиршество с танцами и музыкой, чтобы выступить на помощь городу[507].
Однако самый характерный тон Йуханны ал-Асада в отношении разрушительных религиозных конфликтов на протяжении веков — это печаль. В его речах о сокрушенных войной зданиях, крепостных стенах и жилищах, о погибшем населении всегда слышна нота сожаления — в рассказе об арабском завоевании христианского Карфагена, о восстаниях берберов-хариджитов во имя ислама против халифов, о борьбе между клонящимися к упадку Альмохадами и восходящими к власти Маринидами, о захвате португальцами прибрежных городов Марокко. Развалины и опустевшие города, какими он запомнил их по своим путешествиям, пробуждают чувство утраты, тоску по прошлому, воспоминания о слезах[508].
Тот единственный отрывок, в котором Йуханна ал-Асад подробно рассказывает об уничтожении икон, он помещает в определенный контекст. Все завоеватели уничтожают культуру. О древней письменности берберов, оставивших надписи, стертые впоследствии римлянами, захватившими Берберию, он сообщает:
Римляне, их враги, стали тогда их хозяевами. Они уничтожили документы и надписи о памятных событиях, нанесенные на здания, и заменили их своими собственными, чтобы не осталось никакой памяти, кроме памяти о них. Готы поступали так же с римскими постройками, а арабы — с персидскими. Вот и турки делают то же самое с памятниками христиан, повреждая прекрасные изображения, нарисованные в их церквях. И в наше время мы видим папу, который тратит тысячи дукатов на строительство великолепного здания, а затем умирает, оставив его незаконченным. После чего следующий папа достраивает его с минимальными затратами, причем уничтожает гербы и все другие следы своего предшественника, хотя тот построил почти все здание[509].
Итак, когда в 932/1526 году Йуханна ал-Асад, некогда известный как ал-Хасан ибн Мухаммад ал-Ваззан, пишет в Риме свой труд, его волнует не очищение, приносимое триумфами над врагом, а причиненные войной бедствия.
«Космография и география Африки», а также книга «О мужах, считавшихся знаменитыми среди арабов» дают нам некоторое представление о мусульманском прошлом и настоящем Йуханны ал-Асада, но мало сообщают о нем как о христианине. Он называет приверженцев раннехристианского арианского течения в Африке теми, кто «не придерживался обрядов или порядков римской церкви», но никак не объясняет их доктрину. Это интересное умолчание: вера ариан в то, что Христос был высшим из сотворенных богом смертных, но не обладал божественной сущностью, ближе к мусульманскому взгляду на Иисуса, чем к Никейскому символу веры. Первым в своих «Знаменитых мужах» он представляет христианина-несторианина IX века Йуханну ибн Масавайха, врача и уважаемого переводчика с греческого языка при дворе халифа ал-Мамуна в Багдаде, но не комментирует несторианское учение о двойственной богочеловеческой природе Иисуса. Скорее, он подчеркивает терпимость ал-Мамуна: когда халифа спросили, почему он доверил перевод Аристотеля христианину, тот ответил: «Если я доверяю ему распоряжаться моим телом, где обитает мой дух и душа, то почему бы мне не доверить ему слова других людей, не относящиеся ни к его вере, ни к нашей?» Аналогичным образом, Йуханна ал-Асад отмечает, что в Александрии много христиан-яковитов, но ничего не говорит об их вере, разделяемой ими на протяжении веков с их сирийскими братьями, в то, что Христос имел единую божественную природу. Монастыри яковитов в египетских городах он хвалит только за гостеприимство ко всем чужеземцам и за милостыню для христианских бедняков