Йуханна ал-Асад мог засвидетельствовать эти обычаи, потому что «много раз оказывался на их пирах». Эта фраза (опущенная Рамузио в его печатном издании) предполагает более сложное, даже противоречивое отношение к гомоэротическому поведению, чем простое отторжение и отстранение. Что он делал на этих пирах? По поводу своих визитов в Тунис он замечает, что «злосчастные мальчики» («li putti di mala sorte») там еще назойливее и «ведут себя еще хуже», чем проститутки[552]. Звучит так, как будто он знал это по собственному опыту.
Йуханна ал-Асад, кроме того, читал о гомоэротическом влечении в литературе. Источники здесь были в изобилии — от знаменитой непристойной поэзии (муджун) Абу Нуваса (ум. 194–195/810), с ее земным раем золотого вина и мужского секса с мальчиками и мужчинами, до «Взаимного соперничества девушек и юношей» ал-Джахиза, бесстыдного комического спора между мужчиной, любящим женщин, и мужчиной, любящим мужчин. В «Ожерелье голубки» Ибн Хазм рассказывал о мужчинах, которые страстно влюблялись в других мужчин и которых он упрекал лишь тогда, когда их чувства переходили в сексуальные действия[553].
Йуханна ал-Асад упоминает о появлении таких тем в разных жанрах. Заканчивая свой рассказ о пире суфиев, он туманно ссылается на подобные же непристойные события в одном из рассказов в рифмованной прозе в «Макамах» ал-Харири. Бродячий поэт Абу Зайд вымогает деньги у губернатора ар-Рахбы, играя на хорошо известной любви последнего к молодым людям. Используя своего собственного красавца-сына как приманку, Абу Зайд утверждает, что парень — чужестранец, который убил его сына. Сговорившись заранее с сыном, Абу Зайд требует, чтобы тот поклялся, что, если он лжет, будто не убивал, то пусть его глаза загноятся, зубы позеленеют и прочие мерзкие уродства испортят его красоту. Парень отказывается давать такую клятву, и влюбленный губернатор предлагает Абу Зайду деньги при условии, что тот прекратит дело и позволит ему провести ночь с обвиняемым. Абу Зайд забирает деньги, и они с сыном убегают прежде, чем у губернатора появляется шанс удовлетворить свою страсть[554].
Подобные желания выражались и в поэзии. Поэты Феса посвящали любовные стихи не только женщинам, говорит Йуханна ал-Асад, но и «молодым мужчинам, открыто и бесстыдно». В своих биографиях «Знаменитых мужей среди евреев» он описывает поэта по имени «Авраам ибну Сахал», то есть Ибрагим ибн Сахл (ум. ок. 648/1251) из Севильи. Какой бы символический или мистический смысл ни содержался в стихах Ибн Сахла, Йуханна ал-Асад пишет об их буквальном значении. Арабские любовные стихи Ибн Сахла были адресованы мужчине — реальному или воображаемому, — еврею по имени Моисей (по-арабски Муса), и Йуханна ал-Асад приводит цитату из них: «Я получил Тору, или Закон моей любви, от Моисея». Наряду с другими домыслами, Йуханна ал-Асад придумывает конец для Ибн Сахла, или, возможно, заимствует его из какого-то искаженного североафриканского предания: поэта, по его словам, отравили ядом родственники юноши, которого он растлил. Тем не менее Йуханна ал-Асад оценивает его любовные стихи как «самые изящные и самые сладостные»[555].
Йуханна ал-Асад привез с собой из Северной Африки сложный набор воззрений и желаний в отношении интимной жизни и сексуальности — по крайней мере, так кажется, судя по тому, что мы можем по крупицам извлечь из его трудов, написанных несколько лет спустя, а также из обычаев и проявлений, характерных для Магриба и исламского мира. Хотя он уважал работу женщин и институт брака, как писатель он чаще интересовался внешностью женщин и их доступностью для мужчин, в браке или вне его. В отношении сексуальных связей и страстных чувств между мужчинами он проявлял двойственность. Он ставил их особняком, чтобы осудить как не имеющих стыда и «проклятых», но в какой-то степени был знаком с этими кругами и ценил прекрасную поэзию, независимо от того, чем она вдохновлялась.
Два примера показывают диапазон чувств Йуханны ал-Асада. Он хвалил любовную поэзию египетского суфия Ибн ал-Фарида и видел в ней «аллегорию» высшего учения мусульман, стремящихся к единению с Богом путями аскетизма и мистицизма. Ибн ал-Фарид использовал как мужчин, так и женщин в качестве метафоры проявлений божественного начала, что вызывало беспокойство у некоторых ортодоксов и святош среди мусульман, но было приемлемо для Йуханны ал-Асада, несмотря на сомнительный эффект такой поэзии[556].
Не столь возвышенной была североафриканская история о львах. Йуханна ал-Асад «слышал от многих мужчин и женщин, что когда женщина одна сталкивается [со львом] в удаленном месте, то, если она обнажит свое естество, лев тотчас же испустит громкое рычание и, опустив глаза, удалится, не причинив женщине никакого вреда». Мы помним не только о том, что Йуханна ал-Асад всегда боялся львов, но и о том, что, когда он записывал эту историю, он уже и сам стал «львом», ал-асад. Вот какова, наверно, была для него сила женской сексуальности[557].
Экономика, построенная на эксплуатации секса, и гендерные отношения, которые наблюдал Йуханна ал-Асад в годы своего пребывания в Италии, были и схожи, и различны с теми, что он знал в Северной Африке и в мире ислама. В Риме примерно 60% из 54 тысяч городских жителей составляли мужчины, и такой перекос объяснялся отчасти множеством церковников в его монастырях и дворцах; а паломники, дипломаты и другие пришлые, которые увеличивали население Рима в течение года, в большинстве своем также были мужчинами[558]. За шестнадцать месяцев, проведенных в замке Святого Ангела, ал-Ваззан едва ли видел женщин — разве что промелькнет служанка или заключенная, или встретится женщина на улице, когда его поведут на допрос или на катехизацию.
Отпущенный на свободу уже как Йуханна ал-Асад, он поначалу вращался в кругах мужчин-христиан, по идее (если и не всегда на практике) соблюдавших целибат: при дворе папы, в Ватиканской библиотеке, в папской канцелярии или в окружении кардинала Эгидио и других его крестных отцов. Когда он переписывал Послания апостола Павла в римской резиденции Альберто Пио, то снова находился в обществе мужчин, давших религиозный обет безбрачия. Он, должно быть, много узнал о безбрачии как о состоянии священном, обязательном при несении духовенством возвышенных обязанностей, связанных с таинствами церкви. Это составляло контраст с основным направлением исламского учения, где лишь некая малоизвестная ветвь суфизма учила, что для продвижения вверх по лестнице любви к Богу необходимо «вычистить похотливое желание из мужского сердца». Нигде в своих сочинениях Йуханна ал-Асад не выразил согласия с такой точкой зрения. Его единственное описание исламской секты, прибегающей к «воздержанию» наряду с другими аскетическими практиками, чтобы подняться до уровня ангелов и божественной любви, заканчивается словами о том, что эти самоотреченцы «принялись пользоваться всеми мирскими удовольствиями»[559].
Его сомнения в святости безбрачия, наверно, укреплялись из‐за поведения духовенства в Италии. Кардинал Эгидио, возможно, и оставался верен своим августинским обетам, но Джованни Франческо Пико делла Мирандола на Латеранском соборе 1517 года укорял слушателей — папу и кардиналов — за то, что они содержат «наложниц», которых осыпают драгоценностями. «Честные куртизанки» (cortigiane oneste) Рима и других городов имели среди своих любовников и покровителей как видных мирян, так и священнослужителей. В Северной Африке такие женщины были талантливыми и красивыми рабынями при дворе султана или в домах знатных семей, но здесь, в Риме, самые удачливые из них владели собственными роскошно обставленными домами и славились изысканными нарядами, а иногда и ученостью. Знаменитая Империя когда-то принимала высокопоставленных римских церковников и великого банкира Агостино Киджи, а Фаустину Морозину содержал литературный критик Пьетро Бембо, хотя сам в 1520‐х годах занимал второстепенные должности и служил секретарем папы Льва X[560].
Мужчины более скромного положения искали сексуальных утех у проституток, meretrice. Получив свободу ходить по римским улицам, Йуханна ал-Асад должен был очень скоро их увидеть и услышать о них, ведь они составляли часть картины городского общества. Как и в Северной Африке, их ремесло считалось здесь греховным и позорным, но его терпели и в какой-то степени регулировали. В Венеции и Флоренции меретриче должны были проживать только в определенных кварталах; в Риме времен Йуханны ал-Асада они жили повсюду. В 1508 году Эгидио да Витербо произнес пылкую проповедь перед городскими проститутками, но лишь немногих она вдохновила на раскаяние. В 1521 году особенно много их обитало в квартале Кампо Марцио, по соседству с Йуханной ал-Асадом и недалеко от августинского монастыря Эгидио. Эти предприимчивые и жизнерадостные женщины съезжались сюда со всех уголков Италии, а также из Франции, Германии, Греции и Испании. Они стояли у себя в окнах и у дверей, помечали свои дома специальными полотнищами или коврами и расхаживали по улицам, привлекая внимание нарядами и поведением[561].
Два сочинения, написанные в Риме в те годы, когда там жил Йуханна ал-Асад, отражают свойственное городу обостренное восприятие сексуальности, близость сакрального и профанного, целибата и эротизма. Одно называлось «I Modi» («Позы») и являло собой набор из шестнадцати описаний гетеросексуальных сношений — не между античными богами, а между простыми смертными современниками в их спальнях. Джулио Романо, ученик и