Неоднократно упоминая Европу в «Географии Африки», Йуханна ал-Асад назвал одно заведение сексуального свойства вполне недвусмысленно: бордель[572]. Вдали от осуждающего ока своего крестного отца, Эгидио да Витербо, он вполне мог иметь дело с римскими проститутками. В их обществе, как его описывает Франсиско Деликадо, он бы обязательно встретил радушный прием как бывший мусульманин и иностранец — по меньшей мере столь же непринужденный, как тот, который оказывали ему в космополитических кругах образованных служителей церкви, давших обет безбрачия. Евреи, обращенные евреи, мавры, мориски и христиане — все они часто наведываются в мир Лозаны, не беспокоясь о том, чтобы обращать друг друга в свою веру, а обмениваясь кушаньями, специями, новостями, сплетнями, сексом, тканями, лекарствами, деньгами, драгоценностями и нарядами. Здесь слышался не «чистейший кастильский язык», как объяснял Деликадо, а смешанная речь — популярные испанские фразы, иногда украшенные каталонским, португальским, итальянским, а то и арабским словом: «Я перекроил свою речь, подогнав ее к звуку в моих ушах»[573]. (Тут приходит на ум lingua franca, язык, звучащий на кораблях в Средиземном море и в портовых городах.) Лозане, наряду с ее испанскими и еврейскими корнями, не были чужды и арабские обычаи, и мусульманские земли. Со своим первым возлюбленным — купцом, с которым ее жестоко разлучили, — она побывала в Турции, Леванте, Северной Африке и даже на Берберийском побережье. Некоторые из ее лучших секретов красоты пришли из Леванта, а кушанья, которые она готовит, взяты как из еврейской, так и из арабской кухни. Деликадо рассказывал, как гордилась Лозана своим кускусом с нутом (alcuzcuzu con garbanzos), в то же самое время, когда Йуханна ал-Асад описывал в «Географии», как приготовить кускус (el cuscusu) по-фесски[574].
Любовник Лозаны, римский сводник и слуга по имени Рампин вырос в доме, где его мать принимала «и мавров, и евреев». Несмотря на то что Рампин или еврей, или converso — обращенный еврей, один домашний слуга язвительно именует его «Абенамар», то есть Ибн ал-Ахмар (так звали основателя династии Насридов в ал-Андалусе); а один ревнивый кавалер называет его «аль-факи» — и это, несомненно, единственный другой факих в Риме, кроме Йуханны ал-Асада. Когда одному из клиентов Лозаны понадобился особенный подарок, Рампин мигом раздобывает тунисский головной убор[575].
Среди путан, окружающих Лозану, есть мать и дочь из Гранады, причем мать столь немолода, что, наверно, жила в этом городе еще до того, как он перешел к христианам. Давая ей некие жесткие практические рекомендации, Лозана говорит: «Не думаешь ли ты случайно, что ты все еще в Гранаде, где все делается по любви? Дорогая госпожа, здесь это только вопрос денег и купли-продажи»[576].
Это сравнение Рима с Гранадой, так же как образ Roma putana и предсказания о разграблении Рима, наводит на мысль, что при написании своей книги Деликадо преследовал морализаторские и критические цели. Но «Лозана» в то же время комическое и смеховое произведение, в котором тщательно передается то, что его автор видел и слышал в Риме. Кажется правдоподобным, что в ходе своих «полевых исследований» Деликадо мог встретить обращенного факиха из Гранады. Улицы квартала Кампо Марцио, где Йуханна ал-Асад проживал в 1521 году, как отмечено в переписи населения несколькими годами позже, были населены женщинами, похожими на героинь со страниц Деликадо: испанская куртизанка Херонима и итальянская куртизанка Франческа живут по соседству с Марией Мавританкой и Беатрикс из Испании, если привести лишь несколько примеров[577]. Йуханна ал-Асад, особенно в первые годы после освобождения из замка Святого Ангела, скорее всего, общался с такими женщинами и усваивал вульгарные говоры их мира столь же естественно — или, возможно, еще естественнее, чем дома в Африке.
К 1526 году в его жизни, по-видимому, произошли дальнейшие перемены. Некий «Io. Leo» — Иоаннес Лео — значится в римской переписи населения за январь 1527 года как глава домохозяйства из трех человек в квартале Регула. Очень велика вероятность, что это Йуханна ал-Асад. Сочетание двух его крестильных имен — Джованни Леоне, Иоаннес Лео — было редкостью в Риме в его время, и во всем списке переписи это единственный носитель такого имени. В бесчисленных нотариальных документах, уголовных штрафах, папских платежах и отчетах о заседаниях консистории 1520‐х годов мне встретился еще только «Jo. Leo venetus» — «Джованни Леоне Венецианец», приговоренный в ноябре 1522 года к уплате трех дукатов за то, что не выпускал кого-то из дверей своего дома, и за другие проступки. В перепись 1527 года людей обычно вносили, указывая, откуда они родом, и там нет ни одного Иоаннеса Лео из Венеции[578].
Было бы проще, если бы переписчики назвали «Иоаннеса Лео» «africanus» (но это прилагательное в списке не используется ни разу) или «morus» (оно сопровождает несколько других имен). Но Йуханну ал-Асада, с его промежуточным статусом, было трудно охарактеризовать; переписчики вполне могли решить, что новообращенного из Северной Африки проще всего отличить по его особенному имени. Я полагаю, что будет корректно считать, что «Иоаннес Лео», глава домохозяйства с двумя другими членами, — это наш герой.
А как насчет пола и возраста этих людей? Перепись не дает такой информации, но представляется маловероятным, чтобы Иоаннес Лео возглавлял домохозяйство, состоящее из мужчин. Для жизни подобного рода он с таким же успехом мог бы остаться в квартале Кампо Марцио, возле кардинала Эгидио. А если он просто хотел независимости, то мог бы устроиться в одиночку: в квартале Регула проживало таким образом несколько одиноких мужчин[579].
Поэтому я предполагаю, что в доме была женщина и маленький ребенок. То же самое представил себе и писатель Амин Маалуф, согласно которому сам кардинал Джулио де Медичи в 1521 году дал в жены Джованни Леоне обращенную в христианство еврейку[580]. В действительности такой деликатный вопрос мог бы обсуждать с Йуханной ал-Асадом вовсе не занятый делами и мало знакомый с ним кардинал де Медичи, а скорее один из его крестных отцов — вероятно, Эгидио да Витербо, с которым он был связан наиболее тесно. Вопрос о том, как быть с супругами в предыдущих мусульманских браках, время от времени поднимался в Италии XVI века, где обращенным рабам и вольноотпущенникам разрешалось жениться и выходить замуж. Каноническое право не давало прямого ответа на этот вопрос и обычно утверждало, что предыдущий брак не расторгается с крещением новообращенного христианина. Однако новый брак разрешался, если необращенный супруг не желал жить с крещеным или чинил препятствия в отправлении его или ее религиозных обрядов. Если бы факих Йуханна ал-Асад захотел жениться, то он знал, как убедить своего крестного отца, что он проходит в эту лазейку: мой брак был расторгнут по мусульманским законам в ту минуту, когда я обратился в христианство, — сказал бы он, — и я так давно нахожусь вдали от своей жены, что она, конечно, снова вышла замуж[581].
Если бы его доводы не увенчались успехом, но он все равно хотел бы жить в Риме с женщиной, хотя бы временно, то решением было бы взять наложницу. Ничего неслыханного в этом не было, хотя таким поступком Йуханна ал-Асад, несомненно, рисковал вызвать неудовольствие кардинала Эгидио. В любом случае конец 1525 или 1526 года был подходящим моментом для перемен: время его работы над арабской транскрипцией, над Кораном, путешествий по Италии осталось позади, и он мог обосноваться с семьей в Риме.
Йуханна ал-Асад, вероятно, знакомился с семейной жизнью в Италии в основном в еврейских семьях. Альберто Пио был женат, но супруга князя жила в его поместье в Карпи и простой ученый помощник и переписчик не мог иметь с ней никакой связи. Другое дело — Элия Левита и его семья в Риме и Якоб Мантино и его семья в Болонье. Элия бен Ашер взял молодую жену-ашкенази в Венеции в 1494 году, и к тому времени, когда Йуханна ал-Асад познакомился с ним в доме Эгидио да Витербо, у него было несколько детей: взрослый сын Иуда, дочь Ханна, вскоре собиравшаяся замуж, и младшие сыновья и дочери. Якоб бен Самуил, который был ближе по возрасту к Йуханне ал-Асаду, женился на Джентилеске Коэн (судя по имени, она была из итальянской семьи, а не происходила из Каталонии, как он сам); у них был по крайней мере один сын, Самуил, которого заботливый отец готовил к ученой карьере[582].
Как и в среде мусульман, в этих еврейских семьях ожидали, что их дети создадут собственные семьи. Позже раввин Леон Модена из Венеции сказал, что «закон обязывает каждого еврея вступать в брак». Дóма, в Северной Африке, Йуханна ал-Асад общался с еврейскими мужчинами, но не с еврейскими женщинами. Теперь же он мог наблюдать за еврейской семейной жизнью, в том числе и за женщинами, и за домом как местом проведения еврейских религиозных обрядов[583]. (В те годы в некоторых кругах Италии продолжалось общение между евреями и христианами, несмотря на постановления, направленные на то, чтобы этому воспрепятствовать[584].) Как мы можем представить себе Йуханну ал-Асада в разговоре на многоязычном уличном жаргоне с римскими проститутками, так же можем представить его вежливо беседующим с этими еврейками, то есть с чужими незакрытыми женщинами, хотя и в присутствии их мужей. С женой или дочерью Элии Левиты, которые, вероятно, говорили между собой на идише, Йуханна ал-Асад, скорее всего, изъяснялся на своем итальянском языке иностранца