[607]. Обретя тем самым право распоряжаться в суде, она приказывает двум адвокатам привести доводы, одному — к чести женщин, а другому — к чести мужчин. Те говорят о браке и о занятиях любовью, но когда их спор остается нерешенным, Хурра завершает дискуссию историей о людях, жестоких и добрых, в которой с помощью джиннов и сообразительных женщин влюбленные, наконец, соединяются[608].
Йуханна ал-Асад не изобразил ни одной такой талантливой Шахразады или Хурры в своей книге об Африке. Его женщины не столь свободны в своих маневрах; единственный ловкий трикстер в его «Географии» — это сам автор-амфибия. Возможно, он слышал отголоски итальянских «дебатов о женщинах», в том числе про диалог о колдовстве под названием «Стрикс» Джованни Франческо Пико делла Мирандолы (выступающего против женщин), опубликованный в Болонье за несколько месяцев до приезда туда Йуханны ал-Асада; может быть, слышал от Якоба Мантино о влиятельных герцогинях Мантуи и Феррары; или уловил в Италии отрывочные сведения об ученых женщинах[609]. Но подобная информация мало повлияла на его рассказ о женщинах Африки. Что действительно оказало на него воздействие, так это собственные наблюдения и опыт сексуальной, интимной и семейной жизни в Италии — в семьях евреев, с проститутками в простонародных кварталах Рима и в собственном доме. Здесь, за обеденным столом, который, по его словам, он предпочитает сидению на полу вокруг общего горшка, как принято в Марокко, он мог лучше всего понять, как сравнивать два социальных мира, как оценивать их сходство и как беречь самобытность.
Глава 8Перевод, передача и дистанция
«Вы знаете меня, я такая же, как вы», — говорит птица-амфибия Йуханны ал-Асада, когда появляется среди рыб. Она должна жить с рыбами и походить на них весь год, но не слишком сближаться с ними, готовясь быстро удалиться, как только появится сборщик налогов. Так обстояло и с Йуханной ал-Асадом в Италии все семь лет после его крещения. Он нашел способы быть и близким, и далеким как от своего старого мира, так и от нового. Любознательность и изобретательность позволили ему преуспеть как писателю, ученому собеседнику и, возможно, любовнику, не мучаясь виной и не тревожась. А происходившие с ним события открывали ему неожиданные пути.
Лучше всего сохранять двойную идентичность помогал поиск соответствий, обнаружение общих точек, где миры, казалось, сходятся друг с другом. За годы дипломатической службы и путешествий в Африке и Леванте Йуханна ал-Асад привык сравнивать явления и переносить смыслы. Он зафиксировал обычаи, резко различавшиеся от страны к стране (так, женское обрезание, «предписанное Мухаммадом», осуществлялось на деле только в Сирии и в Египте «старухами, которые напоминали опытных парикмахеров и обрезали кончик гребня природы»), но, несмотря на эти различия внутри Дар ал-ислам, общая религия все сплачивала воедино[610].
Рассказывать о Северной Африке итальянцам было сложнее, и Йуханне ал-Асаду приходилось отыскивать аналогии, чтобы объяснить, что к чему: например, у берберских пастухов в Высоком Атласе легкие переносные дома из древесной коры, а «перекладины на крыше размещаются по кругу, как на крышках корзин, которые возят с собой женщины, едущие на мулах, как принято путешествовать в Италии»[611]. Он часто находил эквиваленты для единиц измерения и денег. Читателям своей написанной на латыни книги по арабскому стихосложению он показывал, чем арабские стихотворные стопы похожи на латинские и в чем их разница. Арабское слово для двустишия или строфы, бейт, также означало «дом» и «палатка», что вряд ли соответствует набору слов, примыкающих к латинскому carmen; зато существовали арабские эквиваленты латинских спондея и дактиля[612].
Его первым опытом систематической работы над переводом стал в 1524 году арабско-еврейско-латинский словарь, позволивший Йуханне ал-Асаду многое почерпнуть у своего товарища по работе, который был евреем. Перевод, как заметил Умберто Эко, — это движение между языками, а также между культурами, ибо переводчик ищет слова, которые произведут тот же эффект, что и в исходном языке[613]. Словарь, задуманный Йуханной ал-Асадом и Якобом бен Самуэлем, содержал только отдельные слова, без примеров контекста; задача состояла в том, чтобы каждый раз находить наилучший лингвистический эквивалент. В первых 170 словарных статьях, которые Мантино заполнил на иврите и латыни, — вероятно, советуясь с Йуханной ал-Асадом, — конечно, часто всплывали культурные подобия и различия. Например, слово хитан, или обрезание, на разных языках технически означало одно и то же, но для этих двух обрезанных мужчин оно несло иную эмоциональную нагрузку, чем для окружающих их христиан, для которых обрезание было осуждаемым отличительным знаком. Слово имам (предстоятель на молитве, духовный руководитель) напомнило тому христианину, который унаследовал рукопись от Мантино и впоследствии сделал к ней пояснения, латинское слово sacerdos (священник). Йуханна ал-Асад в своей «Географии» остановился на итальянском sacerdote, имеющем ритуальные и духовные коннотации, совершенно неподходящие к молитвенной и проповеднической деятельности мусульманского священнослужителя[614]. Тем не менее, работая над словарем, его авторы исходили из предположения, что эквивалентные слова подобрать можно, причем несмотря то что для Йуханны ал-Асада на первом месте стоял арабский язык, на котором Аллах ниспослал Коран, а для Мантино — иврит.
Некоторые важные слова напрашивались на сближение, хотя и оставалось место для вариантов — прежде всего, Аллах. Здесь Мантино оставил пробел после арабской записи Йуханны ал-Асада. Еврейское четырехбуквенное имя Бога и его производные несли в себе благоговение, святость и силу. Это слово наверняка значилось на обороте мезузы на двери дома Мантино, но он не вписал его на место в этом светском словаре. (Последующий владелец-христианин добавил неправильно написанное по-еврейски «имя»: Хей, Ламед, вместо Алеф, Ламед[615].)
Йуханна ал-Асад и Мантино, должно быть, говорили об Иблисе и Шайтане, арабских именах дьявола, каждое из которых внесено в словарь на соответствующую букву. Рассматривая еврейские варианты перевода, они, вероятно, сравнивали многочисленные обличья дьявола: враг, лукавый, непокорный предводитель мятежников против Бога и так далее. Слово «шайтан» помещается в словаре ближе к концу, в той части алфавита, где Мантино перестал заполнять свои колонки, но он, скорее всего, собирался написать «Сатана» на иврите и, возможно, рассказать Йуханне ал-Асаду об этимологии этого имени у Маймонида: satah — «отклоняться», «сбиваться с пути». Он, может быть, думал даже приписать «Самаэль», ведь сказал же Маймонид в своем «Руководстве для недоумевающих», что «Самаэль — это имя, обычно применяемое нашими мудрецами к сатане»[616].
Слово «Иблис» располагалось недалеко от начала. Какие еще имена мог использовать Мантино для Иблиса, кроме Сатаны и Самаэля? Помимо еврейских терминов, обозначающих «злой дух», «искуситель» и тому подобное, другим именем, чаще всего произносившимся в его время, вероятно, было «Лилит». Эта могущественная демоница в некоторых каббалистических источниках называется женой Самаэля. Мантино как врач, конечно, знал, как часто имя Лилит стояло на еврейских амулетах, предназначенных для защиты новорожденных детей от зла. Но могли ли они с Йуханной ал-Асадом счесть его подходящим соответствием для перевода имени Иблиса?[617]
Вместо этого Мантино написал в колонке для иврита слово «Люцифер» латинскими буквами — имя, подчеркивающее происхождение дьявола как падшего ангела, «сияющей звезды» в Книге Исайи (14: 12). Древние и средневековые раввины не использовали имя Люцифер, но некоторые из них рассказывали о падшем ангеле по имени Шемхазай, который, обманутый Астерой (Иштар), по оплошности дал ей вознестись на небо, где она и расположилась в качестве утренней звезды. Судя по всему, из‐за таких преданий — вероятно, обсуждавшихся с Йуханной ал-Асадом, — Мантино и остановился на варианте «Люцифер», который, по крайней мере, имел связь с кораническими упоминаниями об Иблисе как о падшем ангеле[618].
Когда Йуханна ал-Асад дошел до внесения в словарь слов, относящихся к Пяти столпам ислама, то есть к пяти требованиям, которые должны выполнять все мусульмане, то он мог заметить между всеми тремя языками глубинные черты сходства наряду с мельчайшими различиями. Его многочисленным арабским терминам, обозначающим «служение Богу, благословение, мольбу, молитву» — убудийа, барака, даава, салах — можно было подобрать эквиваленты и на иврите, и на латыни. Точно так же, когда он писал «воздержание» (имтинаа), он мог думать не только о словах на иврите и латыни, которые следовало написать рядом с его арабскими, но и про Йом Кипур и Великий пост. А записывая слово хадж, относящееся к паломничеству в Мекку, он, вероятно, ожидал увидеть на иврите и латыни названия паломничества в Иерусалим[619].
Работа над словарем была для Йуханны ал-Асада в известном смысле духовным упражнением. Закат и садака равнозначны «милостыне», ихсан — «щедрости»: давая деньги нищему или делая другое реальное благотворительное пожертвование, вместо того чтобы лишь выражать внутреннее намерение сделать это в качестве своего ежегодного обязательного заката (как призывали морисков в фетве 910/1504 года, посвященной такийе), Йуханна ал-Асад мог видеть в этом доброе дело, что принято как в исламе, так и в христианстве