Рассмотрим гораздо более деликатный пример, который находится не в словаре Йуханны ал-Асада, а в написанном в 1521 году вступлении к его арабской транскрипции Посланий апостола Павла: он называет Иисуса «Сыном Божиим». При этом он мог сказать себе, как рекомендовано фетвой, что, хотя внешне ему нужно угодить своему покровителю, Альберто Пио, подспудно он подразумевает фразу «Иисус — сын Марии, поклоняющейся Богу»[621].
Впрочем, он также мог понимать эту фразу как содержащую идею, присущую некоторым течениям ислама, в частности суфизму, основанному философом и мистиком Ибн Араби, рожденным в ал-Андалусе за три столетия до ал-Ваззана. Ибн Араби соединил Творца и Творение в вечном дуэте, но не через единосущность, что неприемлемо в исламе, а через волны откровения. Таким образом, он усилил божественную эманацию пророков, принесших откровение, включая Иисуса, — предшественников совершенного Мухаммада. Мусульмане должны следовать путем тех, кого благословил Аллах, — говорит Ибн Араби, — то есть путем Мухаммада, включающим в себя все религии божественного откровения, существовавшие до него. Но Аллах породил все существа и уделил некую часть знания о себе всем верующим. «Путь Божий — это общий путь, по которому идут все существа, и он ведет их к Богу. Он включает в себя каждую богооткровенную религию и каждое толкование разума». В мистическом состоянии Ибн Араби увидел единство различных религий:
Мое сердце открыто для всех форм;
это пастбище для газелей
и монастырь для христианских монахов,
храм для идолов
и Кааба паломника,
скрижали Торы
и книга Корана[622].
Йуханна ал-Асад не проявил особой восприимчивости к мистицизму в тех произведениях, которые дошли до нас, но он дорожил традицией ал-Газали с ее мистическими оттенками и декламировал его стихи и рифмованную прозу в те годы, когда жил в христианских краях. И по-арабски, и в латинском переводе он вспоминал для своих читателей-христиан знаменитую строку из ал-Газали: «Путей много, воистину путь един, путники на нем — избранные». Пути, путь — тарик — были любимыми темами ал-Газали, и здесь Йуханна ал-Асад, вероятно, вспоминал эпизод из автобиографической книги ал-Газали «Избавление от заблуждения», когда тот оставил пути философов и богословов-схоластиков ради пути мистиков-суфиев[623]. Мистические учения помогали облегчить жизнь Йуханны ал-Асада между двумя мирами.
Если занятия переводами приводили Йуханну ал-Асада к формам сближения и инклюзивности, то другой опыт вел к формам различия и сохранения дистанции. Годы, проведенные им в Италии — в качестве учителя, писателя, частично обращенного, посредника, — и установившиеся там различные социальные и личные связи, кажется, отразились на его самовосприятии, болезненно оторвав его от всех жизненных основ, но и расширив его понимание собственного интеллектуального потенциала.
Самопрезентация ученого в его произведениях резко разошлась с тем, чего изначально следовало ожидать от мусульманских текстов. В исламской учености решающим аргументом, определяющим достоверность всякого знания, была лежащая в основе цепь передатчиков — иснад. Самой важной такой цепью являлась та, что придавала достоверность хадису, — череда достойных доверия мусульман, передающих друг другу свидетельство о поступке или словах Пророка. Конечно, такой прием оставлял открытой дверь для оживленных дебатов по поводу точности и достоверности этих свидетельств, а также для появления изречений и цепей передачи апокрифического характера.
Цепи передатчиков требовались и в других видах ученой деятельности и гуманитарного знания: любое юридическое заключение, или литературная форма, или информация о прошлом должны были помещаться в иснад. Каждый отдельный автор или ученый (а иногда писательница или ученая женщина) должен был найти для себя место в такой цепи, чтобы выглядеть заслуживающим доверия реципиентом и передатчиком информации.
Некоторые авторитеты или ученые сокращали эту цепь, а временами поднимались над ней: юристы (муфтии), которые рассуждали независимо, не опираясь на прецеденты в своей правовой школе[624], и историки-новаторы, начиная с XI века, которые отрезали или укорачивали цепь иснада или писали современную историю, самостоятельно оценивая надежность сведений. Но сначала они все равно должны были зарекомендовать себя как заслуживающие доверия ученые. Ибн Халдун не использовал цепи передачи для подкрепления своей «новой науки», а вместо этого, используя аналогии из других наук, таких как правоведение, рассуждал об исторической достоверности, о социальной организации и природе цивилизации: он ссылался на источники, если они удовлетворяли этим критериям достоверности. Тем не менее он включил биографии своих учителей и учителей своих учителей непосредственно в свою автобиографию, которая составила последнюю часть его многотомной истории, «Книги примеров»[625].
Йуханна ал-Асад приводил имена других географов и историков в своей «Географии», иногда добавляя критическое суждение об их сочинениях. Однажды он показал, как работает иснад: «[он] слышал от многих своих учителей [maestri], а они слышали от своих учителей», что султан Маринидов Абу Инан, увидев, сколь дорогостоящим оказалось строительство его медресе Бу Инанийя, бросил конторские книги в реку и прочитал стихи:
Дорогая вещь, которая красива, не является дорогой,
То, что радует душу, не имеет цены[626].
Но кто были учителя Йуханны ал-Асада? Он этого не говорит. Он ничего не сообщает о тех, кто учил его грамматике, богословию и маликитскому праву в фесском медресе, хотя у него была возможность это сделать. Он упоминает потенциального учителя, не назвав его имени — человека, который был готов открыть ему правила зайраджи, хотя он и не решился вступить на этот путь. Автор присутствует в своей книге об Африке исключительно как наблюдатель, собиратель информации от современников, читатель арабских рукописей, описывающий также видных деятелей, ученых и поэтов исламского прошлого. Это прошлое — «наши ученые мужи и космографы»[627] — принадлежит ему, но он не включает себя полностью в исламскую цепь передачи, с ее авторитетом и возможными ограничениями.
Книга Йуханны ал-Асада о знаменитых мужах давала еще лучшую возможность для тщательного определения своего места в системе. Историческая биография была отличным способом выявить структуру передачи во всех областях и уверенно высказаться о качестве и надежности ученых. Ибн Халликан в своих популярных «Некрологах знатных лиц» (как он называл составленный им биографический словарь) привел данные о связях между учителями и учениками для многих из числа 865 героев своей книги и там, где следовало, присоединил к ним себя самого. Например, в юности он учился у Шараф ад-Дина ал-Ирбили, законоведа шафиитской школы «и одного из самых выдающихся и талантливых людей своего времени». «Я еще никогда не слышал никого, кто бы так хорошо читал лекции… Он был лучшим из людей, и когда я думаю о нем, мир в моих глазах стоит немногого». Ибн Халликан гордился тем, что некогда одолжил своему учителю рукопись с полезными заметками[628].
В противоположность ему, Йуханна ал-Асад цитирует Ибн Халликана и других биографов в качестве своих источников, но не называет ученых, на трудах которых учился сам, скажем, ал-Газали. Он сообщает только, что затвердил наизусть великую поэму о Коране персидского ученого ат-Туграи, «когда мальчиком учился в Фесе». Как и в «Географии», в «Знаменитых мужах» он усердно собирал сведения из сочинений предшественников и, по возможности, наблюдал и сам. Он своими глазами видел рукопись «Диспутов» ал-Бакиллани, последователя великого ал-Ашари. Он имел прямой доступ к копии замечательной политической переписки Ибн ал-Хатиба, эрудита и дипломата на службе у султанов Гранады и Феса. Он всегда держал ее под рукой и пользовался ею до своего отъезда из Феса[629].
Причиной, по которой он хотел вырвать себя с корнем — а может быть, заодно и освободиться? — из прямой линии передатчиков традиции, было не просто благоразумное сокрытие религиозных связей. То, что Йуханна ал-Асад высоко ценил мусульманских ученых, являлось очевидным для читателей-христиан, называл он их имена или нет. Возможно, он пытался скрыть, кем именно был выходец из Северной Африки, названный «Джоан Лионе Гранатино» в колофоне «Географии», чтобы слух об этом сочинении не дошел до настороженных ушей мусульман? Но зачем же тогда он оставил в рукописи так много других следов своего прошлого в Фесе? Я бы предположила, что, умолчав о цепях передачи, он пытался заявить, что его авторитет описателя мира, с появлением у него новой двойственной идентичности, опирается на иную основу.
Йуханна ал-Асад вырабатывал новую авторскую позицию с помощью двух методов, которые не совпадали ни с установившейся европейской моделью, ни с североафриканской. Во-первых, он подает себя просто как независимый эрудит, начитанный и много путешествовавший человек, опытный и способный писать на различные темы. Из-за отсутствия легитимирующей последовательности учителей он мог потерять часть авторитета в глазах мусульман, однако и для его европейского издателя в 1550 году эта маска эрудита также не имела достаточного научного веса. В печатном издании «Описания Африки» Рамузио дважды присвоил Джованни Леоне ренессансный титул «историка» и заставил его следовать «правилам» историков там, где Йуханна ал-Асад написал лишь, что обязан говорить правду, как «каждый человек» (в первом случае при перечислении общих пороков, присущих африканцам, а во втором при описании переодетого в женское платье