[666]. И приписывает вину за эту ошибку не Корану, а скорее преданию об Искандере.
Тем не менее он хорошо знал, что Эгидио да Витербо хотел понять священную книгу ислама, чтобы лучше обращать мусульман, и всего за год до этого он был назначен титулярным патриархом Константинополя. А глоссы Иоаннеса Габриэля часто посвящались связи того или иного стиха Корана с какой-либо христианской темой. Например, где в Коране говорится [3: 59]: «Поистине, Иса перед Аллахом подобен Адаму: Он создал его из праха, потом сказал ему: „Будь!“ — и он стал», Иоаннес Габриэль комментирует: «Как сотворение Адама было чудесным, так и сотворение Иисуса было чудесным». Эти глоссы хотя бы имели научный тон, в них он рассуждал о тексте и иногда ссылался на «глоссаторов»[667]. Этот текст Корана не был усеян восклицаниями на полях — «суеверие», «ложь», «басня» — в отличие от авторитетного протестантского издания Корана, вышедшего в Базеле в 1543 году. «Чепуху рассказывают о том, что Александр Македонский заключал некоторые народы в горы», — говорится на полях Базельского издания, — «как евреи рассказывают басни [fabulantur] простому народу про Гога и Магога». Что касается стиха, обещающего, что не будет наказания для «тех, которые вынуждены [отречься], а сердце их спокойно в вере» (16: 106), Йуханна ал-Асад просто добавил слово о вере, а на полях базельского издания, резюмировав эту тему, продолжили: «Этой [точки зрения] обычно придерживаются некоторые еретики»[668].
Особенно интересен контраст между Йуханной ал-Асадом и Хуаном Андресом из Валенсии, еще одним факихом, перешедшим из ислама в христианство и занявшимся Кораном. Кроме своего труда «Путаница магометанской секты» (1515), Андрес опубликовал испанский перевод Корана, ныне утраченный. Название «Путаница» у Андреса говорит о настроении перевода, поскольку переводчик собирает доказательства «грубости» языка и «ошибочности» текста Корана[669]. Напротив, комментарии и исправления Йуханны ал-Асада не преследуют проповеднической цели. Он играет с огнем, но не намерен раздувать пламя. Мог ли он хотя бы надеяться, что его исправления смогут ослабить религиозное рвение его крестного отца?
Почему же тогда он написал о «нелепом высказывании Мукаметто в Коране» на следующий год после работы над переводом Корана, даже если в конечном счете он, возможно, удалил эту фразу? Мне кажется, что его необдуманная прыть была порождена сложностью его жизни в Италии. Во-первых, он пережил опыт временной внутренней независимости, когда был отрезан от сетей исламской передачи и критики, и при этом скрывал некоторые свои взгляды от христианских хозяев — и все это время должен был представать перед властью такого уровня, который превосходил все, с чем он сталкивался в Северной Африке. Во-вторых, росло его понимание небезупречности священных текстов и сложности их языка. И в-третьих, Йуханна ал-Асад предназначал эти уничижительные обороты речи, чтобы почтительно продемонстрировать Эгидио да Витербо истинность своего обращения в христианство. Все остальные упоминания Йуханны ал-Асада о Пророке уважительны, хотя и сдержанны; и если его отвращение к насилию и разрушениям, сопровождавшим арабскую экспансию в Африку, было очевидным, то распространение ислама он описывает как процесс, несущий цивилизацию, даже если внутри ислама возникали конфликты и ереси.
Таким образом, слова «нелепое высказывание» и «чума» следует в итоге понимать как уступку Йуханны ал-Асада своему крестному отцу Эгидио и другим хозяевам. Он надеялся, что если в Северной Африке кто-то узнает об этих выражениях, то ему их простят как вынужденное притворство, то есть такийю. Через несколько страниц он написал, что «полон решимости, с Божьей милостью, вернуться целым и невредимым из своего европейского путешествия» в Африку[670]. Как бы сильно он ни расширил свой взгляд на ислам, Йуханна ал-Асад все равно хотел вернуться к нему.
Глава 9Возвращение
В 1526 году Йуханна ал-Асад объявил в своей «Географии» о тех работах, которые задумал написать, когда вернется в Северную Африку. Он опишет земли, которые видел в Азии, включая всю Аравию, а также области Вавилонии и Персии, куда, как он утверждал, его возили в юности. Он опишет острова Средиземного моря и те части Европы, которые посетил. Он построит книгу так, чтобы на первом месте стояла Европа, — уверял он итальянских читателей, — «как самая достойная и благородная часть», за ней последует Азия, а затем его родная Африка. Должно быть, он думал об этом возвращении с растущим нетерпением. Долго ли он, любитель арабской поэзии и прекрасных ритмов арабского языка, захочет и дальше писать на своем упрощенном итальянском, причем лишь для аудитории, которая не читает на его родном языке? Долго ли захочет оставаться вдали от берегов и городов, которые узнал и полюбил первыми? Он написал о себе в «Географии»: «Африка была его кормилицей и вскормила его грудью»[671]. И если я права, и Йуханна ал-Асад и Иоаннес Лео, живший в квартале Регула в январе 1527 года, — одно и то же лицо, тогда вполне вероятно, что он мечтал увезти и свою недавно появившуюся семью к себе, в обитель ислама.
Так или иначе, события 1527 года сотрясли мир и нарушили все его итальянские связи. За год до этого до Рима дошли вести о победах турок в Венгрии, а соперничество между христианскими монархами — королем Франциском I и императором Карлом V — из‐за господства в Италии приняло угрожающий характер. Папа Климент VII все время менял политику в отношении императора и наградой за это непостоянство было восстание в Риме в сентябре 1526 года под началом кардинала Помпео Колонна, отпрыска могущественного римского семейства и сторонника империи. Бунтовщики разграбили Ватикан и собор Святого Петра, что было лишь предвестием того, что ожидало впереди папу из рода Медичи.
В последующие месяцы имперские войска — и немецкие лютеране, и испанские католики — двигались на юг по итальянскому полуострову, громя по пути города. 6 мая 1527 года они пробили брешь в стенах Рима, потеряв своего командира, наделенного качествами провидца, Шарля де Бурбона, изменившего Франции, который пал под огнем итальянцев во время штурма. (Ювелир Бенвенуто Челлини хвастался, что тот был убит выстрелом из его аркебузы.) Десять дней солдаты без удержу убивали, пытали, насиловали, похищали людей ради выкупа и мародерствовали в таких масштабах, которые, должно быть, превосходили все, что Йуханна ал-Асад видел во время захвата османами мамлюкского Каира десять лет назад. Действительно, некоторые христианские наблюдатели проводили такое сравнение. Как выразился один гуманист, «мы видели, как к священникам применяли такие пытки, от которых победитель-карфагенянин или турок, несомненно, воздержался бы»[672].
Климент VII наблюдал за этим опустошением с балконов замка Святого Ангела, куда он, тринадцать кардиналов, Паоло Джовио и другие ученые-гуманисты, а также сотни других людей скрылись в поисках убежища. (Крестного отца Джованни Леоне, кардинала Пуччи, истекающего кровью, просунули в окно, не забранное решеткой.) Альберто Пио был среди тех, кто набился в крепость: как посол французского короля принц представлял собой особо ценную добычу для Карла V, а его владения в Карпи были захвачены имперскими войсками и потеряны навсегда. Эгидио да Витербо находился за пределами города с папской миссией где-то в Италии. Хотя он и был священнослужителем, он пытался набрать войско, чтобы прийти на помощь Риму, но было поздно. Драгоценная библиотека кардинала, в которой Йуханна ал-Асад провел много часов, была разграблена[673].
Элия Левита тоже пострадал: «У меня отобрали все вещи, и все мои книги украли. Я закончил больше половины новой рукописи, но все, что от нее осталось, — это несколько тетрадей и отдельных страниц, которые я нашел грязными и разорванными посреди улицы. Я подобрал их, сложил в коробку и увез с собой в изгнание»[674]. С разграблением Рима в городе начались пожары, разбой, чума и голод. Через несколько недель Левита, собрав свою семью, после недолгих скитаний добрался до Венеции. Эгидио да Витербо также на некоторое время нашел там убежище и начал размышлять о пророческом значении разграбления Рима. Вскоре он сочинит свою каббалистическую «Шехину», в которой иудейский святой дух провозглашает, что разграбление и все его ужасы были предсказаны, а Шарль де Бурбон, возможно, выступал орудием Божьим, карающим церковь за ее грехи накануне установления золотого века вселенского христианства[675].
В сентябре 1527 года Альберто Пио отбыл из замка Святого Ангела в Париж к французскому двору. Там он стал внешнеполитическим советником короля Франциска I, в том числе по отношениям с турками-османами. Кроме того, он начал издавать свои сочинения, в которых нападал на религиозную философию Эразма, а также ответы последнего. Их дебаты завершились посмертным изданием вскоре после кончины Альберто Пио во Франции в 1531 году. Дома в Италии некоторые комментаторы оценивали его политическую карьеру как путь «лжи» и «двуличности», как «уловку поддельной дружбы»[676].
Йуханна ал-Асад, похоже, тоже покинул Рим сразу после разграбления. Как часто бывало с нашей птицей-трикстером, свидетельства об этом неоднозначны. В аннотации итальянского перевода Корана, напечатанного в 1547 году, рассказывается о некоем арабском факихе (Rabi Arabo), который был захвачен в Африке, представлен папе римскому и крещен им, а во время разграбления Рима «бежал и снова сделался турком». Имя этого факиха — не Ваззан, а Зематто (так звали одного еврея из окружения Эгидио да Витербо); папа римский, о котором идет речь, — Климент VII, а не Лев X; но ни один такой араб не известен в первые годы папства Климента. Я воспринимаю это сообщение как указание на то, что Йуханна ал-Асад в 1527 году добрался-таки до нужного корабля