Они были почти ровесниками, Рабле всего на несколько лет старше. Их отношения к женщинам и семье различались: у Рабле, монаха разных орденов, рождались в Париже внебрачные дети, а ал-Ваззан, вероятнее всего, следовал исламскому пути брака[721]. Рабле был профессионально обучен медицине, ал-Ваззан — юриспруденции. Научные знания Рабле были, возможно, глубже, чем у ал-Ваззана, и это не изменилось бы, даже имей ал-Ваззан постоянный доступ к арабской библиотеке, но оба они отличались широкими интеллектуальными интересами, любили поэзию и смолоду начали ее писать; оба также работали в нескольких жанрах прозы.
И тот и другой в некоторой степени разбирались в дипломатии. Оба любили путешествия и писали отчеты о них — о своих собственных или о странствиях вымышленных персонажей, — хотя Рабле странствовал только по французскому королевству, а еще ездил в Пьемонт в Италии и однажды в Мец — все-таки за пределы Франции. Оба владели несколькими языками, занимались переводами и писали на неродном языке: Рабле в своем главном произведении превращает родной говор Турени в просторечие удивительной оригинальности и диапазона, а ал-Ваззан в своем главном произведении ведет живой рассказ на упрощенном итальянском языке иностранца. Оба писателя пристально наблюдали за народными религиозными и целительскими обрядами, которые североафриканец считал бесполезными, в то время как француз использовал их просто затем, чтобы приукрасить свои истории и расцветить речь, без намерения когда-нибудь лечить с их помощью. Оба восхищались гаданиями, но неоднозначно относились к ним: ал-Ваззан описал ученое гадание зайраджа, которое принесло ответ в поэтической форме, а Рабле закончил свою сагу пророчеством Божественной Бутылки и тем, как Панург, выпив вино жрицы Бакбюк, пропел ответ Бутылки в стихах[722].
И ал-Ваззан, и Рабле подвергались религиозному давлению и преследованиям за свои взгляды и их выражение. Рассказы Рабле о Гаргантюа, Пантагрюэле и Панурге были внесены в список запрещенных книг Сорбонны. Он внезапно покинул свой медицинский пост в Лионе в начале 1535 года во время репрессий против еретиков, а ближе к концу жизни ненадолго попал в тюрьму — хотя, конечно, все это было не так сурово, как похищение и заключение ал-Ваззана. Но, несмотря на все различия, Рабле по-своему так же осознанно существовал «между мирами», как и ал-Ваззан. Обоим приходилось писать с постоянной оглядкой на свою читательскую аудиторию, причем ал-Ваззан заботился о том, чтобы угодить христианам, не пороча ислам, а Рабле пытался создать или переработать текст так, чтобы он мог пройти контроль Сорбонны, — а если его все-таки забракуют, то без судебного преследования, — и при этом призывал своих читателей «понимать его в более возвышенном смысле»[723]. Оба они владели языком скрытности и притворства.
История ал-Ваззана про палача взывала к ответственности историка за правдивость своих слов, а история о птице говорила о пользе хитрости. Рабле подчеркивал необходимость говорить историческую правду, высмеивая небрежность или лживость: страницы из средневековых хроник, завернутые в подогретое полотно, служили прекрасным средством от зубной боли; его рассказ о великане Пантагрюэле, который, помочившись, утопил целый лагерь вражеских солдат, был «histoire tant veridicque» — «весьма правдивой историей»[724]. А в лице Панурга он создал одного из величайших трикстеров всех времен, связав его с Гермесом или Меркурием, среброязыким нарушителем границ, богом торговцев и воров, подобно Улиссу, наделенным «хитроумием» — тем, что греки называют mètis. Mètis опирается на хитрость, проворство, красноречие и находчивый ум; его можно использовать как во благо, так и во зло. Панург недурен собой, у него прекрасно подвешен язык, денег нет, но имеется «шестьдесят три способа добывания их, когда понадобится», и, следуя за Пантагрюэлем, он прибегает к своему хитроумию. Молча подражая его жестам, он отвечает на вопросы по каббале и оккультным наукам со стороны высокоученого англичанина, который ищет наставлений Пантагрюэля. Достав из кармана целебную мазь, он приставляет на место и пришивает голову любимого учителя Пантагрюэля, отрубленную в битве[725].
Особенно важна здесь история о том, как Панург попал в плен к туркам и бежал от них. Он объясняет, что был взят в плен в Митилини (намек на злополучную французскую армию, которая сражалась с турками на Лесбосе в крестовом походе, вдохновленном папой Александром VI в 1502 году). Турки собирались зажарить и съесть его, но когда он уже был нашпигован салом и посажен на вертел, Панург ухитрился взять в зубы головешку и разжечь пожар, когда заснул его поджариватель. Тогда он убил своего отчаявшегося пашу — по просьбе самого мусульманина, уверяет Панург, — забрал его драгоценности и пустился в бегство по улицам. Горожане, бегущие тушить пламя, вылили воду на ожоги Панурга и дали ему поесть. Огонь охватил тысячи домов, и когда Панург покидал город, за ним увязалось больше тысячи трехсот собак, привлеченных запахом его наполовину изжаренной плоти. Он отвлек их, бросая куски сала, и унес ноги, веселый и довольный[726].
Если читать рассказ Панурга, памятуя о жизни и писаниях ал-Ваззана, то у нас появляется пища для размышлений. Исследователи возводят ложь Панурга к обманам хитроумного Улисса, с которым Панург себя сравнивал. Но его преувеличенно оскорбительные выдумки — про турецких людоедов и турецких собак — выглядят еще возмутительнее на фоне событий того времени. Турки в описаниях ал-Ваззана предстают жестокими, как в его отчете о разграблении Каира войсками Селима, но все же участью христианского пленника было обращение в рабство, а не съедение с гарниром из свиного сала, к тому же запретного. У Рабле Панург выставлен неблагодарным выдумщиком, и, разумеется, он не испытывает признательности за помощь, которую ему оказывают добрые турки, предлагая еду и воду («эти дьяволы-турки… не пьют ни капли вина»), и равнодушен к потерям в городе, который сам же поджег[727]. Исламские и арабские предания о плутовстве подчеркивают как созидательные, так и разрушительные способности всех этих хитроумных трикстеров, будь то Меркурий или Панург, шейх Абу-л-Фатх или птица-амфибия.
У Рабле и ал-Ваззана есть сходство во взглядах на спасителей мира и на войну. У французского писателя не радужное представление о мусульманских государствах: похожие на Голиафа гиганты Дипсодии, несправедливо захватившие своих соседей, клянутся «Махоном» (Магометом), угрожая Пантагрюэлю и его людям, и, наконец, теряют к ним интерес. Но когда Рабле придумал Пикрошоля, короля, одержимого грандиозными идеями мирового господства, он создал его похожим не на султана Сулеймана, а на христианского императора Карла V. Упрямый и злой Пикрошоль не хочет разрешить спор между своими подданными и подданными Грангузье (отца Гаргантюа) при помощи дипломатии и третейского суда, а вместо этого внемлет убеждениям своих советчиков, внушающих ему, что он может стать вторым Александром Македонским. Те рисуют его будущее царство охватывающим всю христианскую Европу, Северную Африку и мусульманский мир до Евфрата. Барбаросса станет его рабом и обратится в христианство; а когда он войдет в Ливию, ему подарят 200 тысяч верблюдов и 1600 слонов, захваченных на охоте в Сиджильмасе[728].
Написав критические портреты нескольких Махди былых времен, жестоких тиранов и еретиков, ал-Ваззан высказался против эсхатологических ожиданий прихода властителей мира; Рабле делал то же самое с помощью юмора. Никакой альтернативы ал-Ваззан не выдвинул, но похоже, что он предпочитал, чтобы верховных владык было много, чтобы существовала дипломатия и заключались союзы, а войны бы велись на местном уровне. Рабле описывал хороших королей, таких как Грангузье, Гаргантюа и Пантагрюэль, которые «правили своими собственными землями, не шли войной на других» и относились к побежденным справедливо и великодушно. Он похвалил деревенского судью, Перрена Дандена, за то, что тот брался за самые трудные дела, ждал, пока тяжущимся сторонам не надоест, и они не останутся без гроша в кармане из‐за своего спора, а затем примирял их за выпивкой на каком-нибудь пиру. С помощью своих приемов Перрен Данден мог помирить хоть папу римского с его врагами в Италии, хоть османского султана с персидским шахом[729]. Несомненно, в мысли Рабле есть утопический оттенок: Гаргантюа строит Телемскую обитель, где мужчины и женщины прекрасно живут в естественной добродетели. Но эта идеальная модель — локальное начинание, а не утопический мировой замысел.
Ни ал-Ваззан, ни Рабле, не согласные с эсхатологическим запросом на завоевателей мира, звучавшим в их время, не были одиноки в своих взглядах. Оба могли опираться на опыт дипломатии. Ал-Ваззан мог обратиться к историческому и правовому мировоззрению Ибн Халдуна и Ахмада ал-Ваншариси, Рабле — к идеям гуманиста Эразма, призывавшего к миру и к созданию институтов международного арбитража.
Эти двое похожи тем, что наводят мосты между разными культурами, и тем, как разделяют основополагающие идеи. Ал-Ваззан говорил об общих предках — извечных сыновьях Ноя, но также и о том, что народы смешиваются друг с другом в результате сексуальных контактов, браков, передвижений и переселений. Рабле возводит происхождение своего героя Пантагрюэля к мифическим и легендарным великанам, среди которых еврей Хуртали и несколько сарацинов. Какое-то время он даже подумывал женить Пантагрюэля на «дочери короля Индии, пресвитера Иоанна». Несколько ссылок Рабле на Коран несерьезны, но арабский язык пользуется уважен