ием, так же как древний ионийский греческий, и Гаргантюа велит Пантагрюэлю изучать арабский, наряду с еврейским. Между тем Панург не говорил по-арабски, когда при первой встрече с Пантагрюэлем он взмолился на многих языках, но позже уверял, что может разговаривать со своими турецкими похитителями на их родном языке[730].
Бесконечная открытость была наиболее характерной манерой движения Рабле между культурами, в противоположность ал-Ваззану, более умерено усваивавшему детали языков, предметов и обычаев. Во всегда нелегких попытках понимания ключом для обоих служил перевод — что особенно основательно испытал на себе ал-Ваззан, когда писал свой главный труд на иностранном языке и готовил свою часть многоязычного словаря. Рабле напомнил читателям, как дорого обходятся сбои и провалы в передаче информации, когда говорящие упорно держатся языка, жаргона или сленга, которые слушателям совершенно непонятны. Слушатели Панурга не могут ответить на его отчаянную мольбу о еде, когда он излагает ее на тринадцати разных языках, которых они не знают, а Пантагрюэль не может разобраться в витиеватых, нелепых латинизмах студента — выходца из Лимузена, пытающегося выдать себя за парижанина — и грозится содрать с него шкуру, если тот не заговорит по-человечески[731]. Позже в своих путешествиях Пантагрюэль, Панург и их спутники прибывают к ледяному морю, где слова, замороженные после битвы, произошедшей там годом ранее, начинают оттаивать. Но слова эти им непонятны, потому что они на «languaige Barbare», языке варварских народов. Вслушавшись, они различают ужасающие звуки боя, грохот барабанов, гудение труб и два слова — «Гог, Магог» — общие для Библии и Корана[732].
Перевод был частью повседневной жизни ал-Ваззана в Италии. Я предполагаю, что это привело его к мысли о равноценности культур и религий. Это была лишь одна из возможных основ существования для него — не менее (если не более) важными казались уловки и приемы сохранения дистанции, — но эта основа позволяла ему выстоять.
Рабле часто искал соответствия, подразумевая, что его персонажи символизируют другие фигуры и несут в себе множественные ассоциации. Пантагрюэль с его телесной мощью имеет прототипом Геркулеса, а как мудрый и милосердный принц восходит к образу Христа — и не только Христа, согласно недавним исследованиям, но и некоторых популярных христианских святых и еврейского пророка Илии[733].
Во времена Рабле такому обилию ассоциаций способствовала старая привязанность христиан к аллегориям и более новое гуманистическое стремление нивелировать барьер между классической и христианской добродетелью. Здесь важную роль играл Египет, поскольку считалось, что он является источником герметических текстов, в которых сокрыта классическая, как и Моисеева, теология монотеизма. Рабле знал Египет по переводу второй книги Геродота, в которой ярко описано, как египтяне поклоняются множеству богов, и по изучению египетских иероглифов, убедившему его в том, что в этих знаках зашифрована древняя мудрость[734]. Хотя Рабле всегда испытывал искушение высмеять излишества в оккультных мистериях, он все же использовал эти старые и новые формы интерпретации для поддержки экуменических или универсалистских идей. Однако у них были свои пределы: евреи и еврейская ученость были включены в его видение (жрица Бутылки в конце странствия Панурга — еврейка Бакбюк), но никаких мусульманских пророков, богословов или святых деятелей не наблюдалось.
Арабский и исламский мир ал-Ваззана открывал несколько путей к соответствиям или, по крайней мере, несколько способов открыть границу между мусульманами и немусульманами. Крупные доисламские фигуры, не относящиеся к общинам евреев или христиан, могли считаться истинными мусульманами до пророка Мухаммада — например, мудрец Лукман, — и в них можно было видеть пророков, несущих предостережения или божественные послания своим арабским племенам, как сказано в Коране о Худе и Салихе. Аристотель, почитаемый как великий философ — и даже как «божественный» мыслитель, по словам ал-Фараби, — мог служить как опора ислама и «гуманистической философии», независимо от его истинной религиозной принадлежности[735]. Конечно, было бы возмутительно видеть в ложных богах, которым поклонялись доисламские язычники, предвосхищение единого Бога. Их идолы были разбиты, как и должны быть разбиты. Тем не менее их кахины — предсказатели и предсказательницы — уцелели с их вещими гаданиями в рифмованной и ритмизованной арабской прозе, которой предстояла долгая жизнь[736].
Иудеи и христиане были народами Писания со своими пророками. Как сказано в Коране в суре 2: 87:
Мы дали Мусе Писание и вслед за ним мы отправили посланников; и Мы даровали Исе, сыну Марйам, ясные знамения и подкрепили его духом святым[737].
Однако их общины со своими заблуждениями не были равноценны общине ислама. Ал-Ваззан хорошо знал этот отрывок по своему собственному комментированию Корана и по изучению маликитского права[738]. Для более широкого охвата ему пришлось бы обратиться к суфийской мысли Ибн ал-Араби: «Каждая богооткровенная религия — это путь, ведущий к Богу, и эти пути разнообразны. Следовательно, самораскрытия должны быть разнообразными, точно так же как разнообразны божественные дары… Но Он есть Он, и нет иного, чем Он»[739].
Если бы только Франсуа Рабле попал в Италию на десять лет раньше и беседовал бы с ал-Хасаном ал-Ваззаном, когда он был Йуханной ал-Асадом, а Якоб Мантино тоже сидел бы вместе с ними! Беседа за добрым вином, к которой Рабле призывал всех любителей выпить, — за дивной влагой, подобной той, что била из фонтана Бакбюк и принимала вкус воды или вина, в зависимости от воображения пьющего, за чистой жидкостью для духа, подобной той, что изображена Ибн ал-Фаридом, — перешла бы в обмен откровенными историями, вроде тех, что звучали в «Собраниях» ал-Хамадани, или тех, которыми тешился ал-Ваззан во время своих путешествий по Африке. И тогда, начиная повесть о Пантагрюэле и Панурге, Рабле мог бы дать им спутника-мусульманина. А ал-Ваззан, возможно, понял бы тогда, насколько мощной уловкой может быть юмор. Прежде чем отправиться в полет, птица-трикстер могла бы заставить людей посмеяться над слабостями сильных мира сего.
Условные сокращения
CGA — Biblioteca Nazionale Centrale (Rome). Al-Hasan al-Wazzan. Libro de la Cosmogrophia (sic!) et Geographia de Affrica. MS V. E. 953.
DAR — Al-Hasan al-Wazzan. La Descrittione dell’Africa // Primo volume et Terza editione delle Navigationi et Viaggi / A cura di Giovanni Battista Ramusio. Venezia, 1563. F. 1r–95v.
Épaulard — Jean-Léon l’Africain. Description de l’Afrique / Trad. par A. Épaulard. Paris, 1980–1981 (репринт. изд. 1956 года).
Ramusio — La descrizione dell’Africa di Giovan Lioni Africano // Ramusio G. B. Navigazioni e Viaggi / A cura di M. Milanesi. Torino, 1978. Vol. 1. P. 19–460.